Klein

Биографический очерк_______________

             Вопрос о связях Адама Мицкевича с еврейством возник давно. После того, как в октябре 1820 года скончалась его мать, поэт написал другу: «Мать была и моим наибольшим терзанием и всей отрадой, всем утешением!”.
            Во времена, когда почти вся знать была настроена против евреев, Адам откровенно поведал аристократу Ксаверию Браницкому, - а тот оставил свидетельство их разговора: «Мой отец родом с Мазуров, мать моя Маевская из выкрестов».
            В середине ХVIII века еврей Яков Франк основал в Польше секту, сторонники которой, вслед за своим главой, приняли католичество. После крещения франкистам создавались условия продвижения, они получали шляхетство. Для некоторых изобретались новые фамилии по польским названиям месяцев. Например, от слова «kwiecien” (апрель) производилась фамилия «Квецинские», от месяца май - «Маевские».
          Не все считают это бесспорным, но по мнению современного варшавского исследователя Зыгмунта Кубяка еврейское происхождение пани Барбары Маевской является почти полностью доказанным.
             Поэт не оставался к этому факту безразличным. Подтверждений немало.
            Намек на свою мать, как считают, он сделал в поэме «Дзяды», рисуя образ будущего освободителя Польши, сына чужестранки. Обнаруживая знание основ каббалистики, он зашифровал имя освободителя цифрой «44». Здесь была применена свойственная иудаике гематрия, чтобы получить имя Адам в польском написании, то есть без учета еврейской буквы «алеф».
           И, между прочим, побывав в Крыму во время российской ссылки, он запомнил «Еврейскую скалу», прозванную так, - по наведенным им справкам, - от черных линий, напоминавших еврейские буквы.
           Возвращаясь к временам своей молодости, Мицкевич с наслаждением вызывал в памяти дни и ночи, проведенные над озером Свитезь, в имении Тугановичи, где жила его возлюбленная Мария Верещака. Оказывается, там в круг его постоянного общения входили: «раввин, доктор, ксендз...». И в других местах родной Новогрудчины поэт любил совершать прогулки в обществе «ученого раввина» и ксендза.
           Постепенно в нем нарастала убежденность, что недаром еврейский народ «избрал Польшу своей отчизной». Он написал библейским стилем «Книги польского народа и польского пилигримства», в которых провел параллель между возвращением евреев на Святую землю из вавилонского пленения и окончанием мученичества Польши.
            В поэме «Пан Тадеуш» появился уникальный в мировой литературе той эпохи образ еврея. Корчмарь Янкель, одаренный цимбалист, представлен добрым, благородным человеком, верным еврейской духовной традиции, и в то же время вовлеченным в польское освободительное движение.
           Выступая с 1840 года с лекциями в парижском Коллеж де Франс, Мицкевич говорил: «Самый духовный из всех, еврейский народ способен проникнуться наиболее возвышенным в человечестве... Задержанный на своем пути к прогрессу, этот народ начал терять силу своего духа и утопать в пошлости. Но, он никогда не переставал ждать своего Мессию, и его вера, несомненно, не могла не повлиять на характер польского мессианизма».
            В 1845 году он произнес речь в одной из синагог Парижа, чтобы выразить свое сочувствие страданиям еврейского народа.
             Женой его стала Целина Шимоновская, тоже происходившая из семьи крестившихся евреев.
            Конечно, и тогда в польской среде иной раз высказывались о нем недобрые мнения, и теперь некоторые сожалеют о «еврейском духе» Мицкевича. На этот счет можно думать и говорить что угодно, - великий поэт не перестанет быть тем, кем он вошел в историю: патриотом, католиком, «пророком» возрождения Польши.
       Не от него одного зависело, что принесет ей будущее.
    Революционный 1848-й побудил его обратиться с воззванием к полякам, чтобы определить принципы новой, освобожденной страны. Из них десятый принцип был сформулирован так: «Израилю, Старшему брату, - уважение, братство, помощь на пути к его вечному и земному счастью, равные со всеми права».
             Когда началась Крымская война, Мицкевич предложил, по образцу польского, создать израильский полк, а затем и еврейский легион для борьбы с угнетающей всех царской Россией. Он отправился для этого в 1855 году в Стамбул. Ему стал помогать французский военный врач Арман Леви, вернувшийся под его влиянием к иудаизму. Как вспоминал последний, Мицкевич говорил: «Я бы не хотел, чтобы израилиты покинули Польшу...».
            Появлялись на пункте вербовки добровольцы. Будущим еврейским солдатам обещали, что в легионе они сохранят возможность соблюдать субботу и другие обряды.
             Переговоры об официальном признании «вооруженного Израиля» на турецкой территории шли трудно. В это время А.Мицкевич заболел холерой. Смерть настигла его в 57 лет.

             Трудно приравнять к кому-то притягательную силу этой личности на землях «исторической» Литвы, которую поэт воспел как свою отчизну. Его любят и считают своим поляки и белорусы; «Адомаса Мицкявичюса» почитают литовцы. Не могут не испытывать к нему глубокой симпатии евреи.
            Силу этой привязанности ощутил и я, после войны укоренившийся в Принеманском крае. Случилось так, что на исходе восьмидесятых прошлого века именно мне, профессору-историку, довелось выдвинуть масштабный проект, связанный с 200-летием рождения поэта. Создав Комитет его памяти, я возглавил поисковую группу Гродненского университета.
               Мы поставили перед собою на первый взгляд несложную задачу: отыскать остатки фольварка Заосье, в котором 24 декабря 1798 года родился Адам Мицкевич.
             Было известно, что из его прежней усадьбы, расположенной возле Новогрудка, до Первой мировой войны сохранялся только амбар. Но и по одному строению можно было опознавать заповедное место. А потом, в 1915, сюда заявились солдаты кайзера. Почему так вышло, неизвестно, но после ухода оккупантов оказалось, что Заосья больше нет. С тех пор следов людского поселения здесь не видел никто. На всякий случай поклонники поэта водрузили на произвольно выбранном пригорке скромный обелиск.
      Мы начали с того, что сфотографировались возле него. Затем развернули раскопки в округе.
       Не хотелось думать о том, что даже в случае удачи, - если усадьбу мы локализуем с уверенностью, - придется отстаивать правомерность ее восстановления. Мы слышали доводы скептиков. К чему возводить заново то, что потеряно безвозвратно? Если нет ощущения подлинности, - то, что останется у человека после осмотра «восстановленного» Заосья?
      Об этом же дискутировали при создании заповедника Пушкинские горы, и видимо, будут спорить, приступая к реализации подобного амбициозного проекта в любой стране. Решения могут быть разными, но время показывает, что самой идеей воссоздания разрушенных святынь пожертвовать не хотят нигде.
     Я мог бы возразить, что с давней поры сохранилось немало детальных изображений и подробных «прижизненных» описаний этого памятника. Что усадебный быт небогатой шляхты конца ХVIII века, к которой относилась семья провинциального адвоката Миколая Мицкевича, изучен досконально. И мог бы добавить, что по-прежнему здесь водная гладь Колдычевского озера, и высится на том же месте «Жарновая гора». А когда мы, сделав в работе перерыв, остановили одного из проходивших мимо местных жителей и спросили, как его зовут, он ответил: «Тукай». Такое название носит одна из баллад Адама Мицкевича.
     Но, по правде сказать, на общие проблемы уже не хотелось тратить времени. Нужно было получить определенный ответ: где стояла усадьба?
        И мы ее нашли.
     Когда на одном из участков был снят верхний слой почвы, на глубине около полуметра показались основания двух печей, отделенных друг от друга расстоянием в 18 метров. В развалах этих печей обнаружены были фрагменты изразцов с растительным орнаментом, какие датируются периодом не позднее восемнадцатого столетия. К той же эпохе относилась наиболее интересная находка - «люлька», курительная трубка из белой глины, по виду голландского типа. Не исключено, что она принадлежала Миколаю Мицкевичу.
              Мы собрали немало обломков толстостенной посуды, изготовленной, скорее всего, местными мастерами в том же веке. Эти ковши и миски, возможно, держала в руках пани Барбара, мать поэта. Скудно жила их семья, и ей самой приходилось заниматься здесь домашним хозяйством.
               Еще в раскопе обнаружились фрагменты глиняных и бронзовых подсвечников, старинного стекла, и прочее из позднейших времен, включая патронные гильзы, осколки снарядов и нечто наподобие запала бомбы, - не такая ли бомба смела с лица земли последнее, что напоминало о семейном гнезде гения.
               Проведена была экспертиза наших находок, с участием польских специалистов. Опубликован был однозначный вывод: по совокупности археологических материалов и других источников, на этом месте находилась усадьба Мицкевичей. Кстати других фольварков здесь и не было.
               «...Избран верный путь, - писал я в одной из своих статей 1990 года. - Пройдет немного времени, и перед нами предстанет в своем первоначальном виде дом, где родился Мицкевич». - Одно из немногих предвидений в моей жизни, которое сбылось.
              В польской интернет-газете «Turystyka”, вышедшей в 2005 году, случайно нахожу цветную фотографию: «Реконструкция усадьбы Мицкевича». Вижу наяву те самые строения, что были изображены на столетней давности гравюрах. Мы их сравнивали в свое время.
              Кладу рядом сохранившиеся в моем архиве снимки начала наших раскопок на тогда еще пустом месте, документацию первых и последующих находок. Обоснования, эскизы, расчеты. Убеждаюсь, что пятнадцать лет спустя об этом в Беларуси не считают нужным вспоминать. Какая, мол, разница, кто первым предложил, разыскал, доказал? Тем более, если этот первый не очень удобен.
               Впрочем, какие могут быть личные претензии со стороны ученого, чей замысел все-таки осуществлен. Хотя бы и не полностью.
               Не об одной усадьбе велась речь в моем проекте. Идея состояла в том, чтобы возродить весь «Путь Мицкевича», то есть открыть заново красоту целого комплекса усадебных и природных памятников Беларуси и Литвы, сохранившихся полностью или частично. И вновь протянуть великую «романтическую ось», поэтической магией соединившую легендарное озеро Свитязь с магнатскими дворами и парками, с лесными деревушками и живописными местечками, - проложить весь маршрут, устремленный напоследок к шедеврам виленского барокко.
              Вот бы подарить это все начинающим жизнь; а для тех, кто прощаются с нею, готовясь к неминуемому уходу от всего, - пусть послужит краса там увиденного последним, сладостным утешением, чтобы по возможности уменьшить бремя наших горестей.
              Как сказано было у Мицкевича в его комментариях к собственным «Крымским сонетам»:
               «Лета, река забвения в Элизиуме, из которой пили души умерших, чтобы забыть о страданиях, испытанных на земле, а когда через несколько веков они возвращались в другие тела, то снова должны были пить из этой реки, чтобы вытеснить из памяти тайны потустороннего мира...».

С детства остались в памяти строки:

                                             Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
                                             И назовет меня всяк сущий в ней язык,
                                             И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
                                             Тунгус, и друг степей калмык.

               К этому пушкинскому стихотворению эпиграфом были взяты слова Горация «Exegi monumentum“ (“Я памятник воздвиг себе»). Написано оно было в 1836 году, и при жизни поэта не публиковалось.
                 Кто знал в ту пору о рукописи? Догадывался ли кто-нибудь, что Александр Сергеевич решил создать поэтический отклик на стихи, напечатанные тремя годами раньше в Париже поляком Адамом Мицкевичем?
                Это ведь тот сделал названием своего произведения латинские слова, которые потом превращены были в эпиграф русским поэтом: «Exegi monumentum”.
                Мицкевич, вынужденный уехать в эмиграцию, на родину уже не вернулся. Его дружба с Пушкиным ушла в прошлое, поскольку они по-разному отнеслись к подавлению царизмом Польского восстания 1831 года. Но творчеством друг друга они интересовались, как и прежде.
                Опубликованный в 1833 году, мицкевичский «Памятник» обречен был на безусловный цензурный запрет в Российской империи; здесь строжайше воспрещалось читать то, что к Пушкину, тем не менее, попало из-за границы сравнительно быстро.
                Характерная деталь: ведь и в советское время массовому читателю не предложили русского стихотворного перевода этого текста, который в Польше входил в собрания сочинений Мицкевича. Что в нем изначально было и оставалось крамольным? Какие мысли, слова?
                Мне довелось в этом разобраться и понять существо дела с большим запозданием.
             Говоря о созданном себе нерукотворном памятнике, Пушкин с гордостью предсказывал, что его назовет «всяк язык» Руси великой, и даже дал некий «перечень» национальностей. В число их, по понятной причине, не вошла та, самая одиозная, которую, однако, посчитал уместным упомянуть Мицкевич. Притом, в рискованном контексте.
                Поэтому думается, символична заключительная строфа из «Памятника» польского поэта, которую переведу прозой: «...И несмотря на царские угрозы, назло таможенным ищейкам, томики моих сочинений тайком доставляет в Литву еврей».

©Б.Клейн

Предыдущие публикации и об авторе - в Тематическом Указателе в разделах "История", "Литературоведение", "Биографические очерки"
НАЧАЛО ВОЗВРАТ