ВОЗВРАТ                                             

 
      
Январь 2007, №1       

Биографический очерк_____________      
                                                                                                        Борис Клейн           

РАХМАНИНОВ: ЧТО ТОГДА БЫЛО                          

                 

       В Москве обсуждают вопрос о перезахоронении великого композитора. Более шестидесяти лет тому назад на его могиле в американском городке Кинсико был водружен белый мраморный крест. Теперь хотят потревожить прах Сергея Рахманинова. Пусть и чисто символически, но все же вернется из окрестностей Нью-Йорка еще один русский изгнанник. Ему где-то отведут более достойное место, и мир воспримет очередной сигнал об окончании в России «смуты».
        Действительно ли «смута» окончилась, судить трудно. Великий музыкант застал ее начало.
        Февральской ночью 1912 года молодая москвичка, одна из многочисленных поклонниц композитора, отправила письмо своему кумиру.
        Девушки-«рахманистки» узнавали друг друга, занимая на каждом его концерте постоянные места, ценой по пятьдесят копеек, за колоннадой Благородного собрания (в советские времена - Дома Союзов). После длительных оваций они поджидали Сергея Васильевича у подъезда, а случалось, что полиция извлекала какую-нибудь девицу из его черной кареты, куда они прятались в надежде хотя бы минуту побыть с ним. А дома его ждала очередная пачка писем-признаний.
         Одно из них доставили ему из Москвы во время гастролей в Петербурге. Это было не совсем обычно. И какая-то странная подпись: «Ре». Название ноты.
         Ни того, первого, ни последующих ее посланий не найдено. Зато уцелели его письма к ней. Только пятнадцать. Их оказалось достаточно для вывода, сделанного биографом: единственной женщиной, не входившей в его семью, чьи отношения с Рахманиновым подтверждены документально, являлась «Ре».
         Сперва ей не удавалось добиться взаимности. Другая бы отступилась, но эта умела ждать.
         14 февраля 1912 года он все же послал отклик «дорогой Ре», - просто забеспокоился. «Что с Вами, - спрашивал он. - Вы нездоровы? Почему Ваши письма оставляют такое мрачное впечатление?». Человек, в высшей степени деликатный, он поставил себя в положение оправдывающегося: очень хотелось бы поговорить, только так занят, так много поездок, и такая усталость…
          Для столичных меломанов не было секретом то, что случилось с композитором: после провала 1-й симфонии он впал в глубокую депрессию. «Рахманинов пьет», - говорили тогда. На него пытались повлиять с помощью Л.Н.Толстого, но беседа с последним результатов не дала.
          Пришлось обратиться к психиатру. С января по апрель 1900г. доктор Даль проводил сеансы гипнозов. Что на них происходило, мало известно. Но 27 октября 1901 года был впервые исполнен полностью 2-й фортепианный концерт, посвященный свершившему чудо целителю. Со здоровьем, однако, не все было в порядке. Слыша разговоры, что Рахманинову трудно выступать, что он несчастлив и т.п., поклонницы мечтали окружить его теплом, заботой. А та, которая подписывалась «Ре», рассчитывала, что именно ей суждено взять в опеку беззащитный талант.
          Вроде бы к этому шло. 15 марта он обратился за помощью, - разумеется, если не будет затруднительно, если она не обидится, если... Одним словом, ему нужны тексты для романсов. А кто другой, как не «Ре» сведущ в этой области; ведь она, пошутил Сергей Васильевич, «знает почти все, или даже все».
          И вот она подбирает стихи, шлет тексты с собственными комментариями, и, совсем осмелев, с советами, какую музыку написала бы, будь она на его месте. 29 марта он мягко, но решительно возвращает корреспондентку к реальности: излишне предостерегать его от поиска «дешевых театральных эффектов» для своих романсов.
          Тем не менее, их сближение продолжается. Она узнает о его дочерях, которых он очень любит. Семья болела, но поправилась, и 24 марта днем приходит поздравительное письмо от «Ре», а вечером от нее же доставляют розы.
          28 апреля Рахманинов спрашивает «дорогую Ре», откуда она услышала, будто он любит молодых девушек, которые учатся в Консерватории, или тех, которые посещают Филармонические концерты? Это ведь не так.
            Уже привыкнув следовать ее пожеланиям, он написал из имения Ивановка «сонным весенним вечером». И, как она того хотела, окна были прикрыты, а на столе стояла зажженная лампа. Из-за холода майские жуки, которых она так любила, а он так ненавидел и боялся, слава Богу, еще не летали. Должно быть, «сонный вечер» был повинен в том, что у него получилось столь «непростительное» письмо, которое он попросил сразу же забыть.
          Присланных ею стихов хватило, чтобы выбрать нужное. В тиши рождались рахманиновские шедевры. 6 июня 1912 года он посвятил «Ре» свой романс на стихотворение Пушкина «Муза». Сергей Васильевич уже знал настоящее имя девушки, которое она сама и открыла ему той же осенью. Звали ее Мариэтта Шагинян.
            Как это не вяжется с представлением тех, кто знали ее в другие времена!
            Но тогда ей исполнилось всего двадцать четыре года. По описаниям и фотографии, у нее были густые черные волосы, темные глаза, выдающийся нос и пухлые губы, а ее серьезное выражение лица отражало твердую волю, пытливость и жажду познаний. Она уже известна была в литературных кругах.
          Через много лет, став одним из корифеев советской литературы, Шагинян вспоминала время своей молодости как «эпоху безвременья», когда так страстно хотелось вернуть и ощутить «ритм и движение истории». Среди артистов и художников все больше становилось неврастеников, а помощи они искали у тех, кто сами теряли опору. Замкнутый круг. Себя Мариэтта, по всему видно, к слабым не причисляла.
         Оказывается, эта женщина нужна была Рахманинову со всем тем, что было свойственно ей.
           Много позже в своей автобиографии М.Шагинян упомянула, что их переписка привела в конце 1912 года к встрече и потом превратилась в дружбу. Но что означало слово «дружба»?
             ...1912, 5 декабря. За час до отъезда из Москвы в Берлин он пишет Шагинян, чтобы сказать «Аu revoir“. На прощание после того, как ему выпало счастье увидеть ее, встретиться с ней впервые.
             Она приходила к нему на квартиру в Москве, на Страстном бульваре. Виделись и на Северном Кавказе, куда он приезжал на лечение, а она уже жила в Кисловодске. Потом Мариэтта переехала к матери в Нахичевань.
             16 сентября 1916 года Рахманинов признавался девушке, что, перечитав некоторые ее письма, ощутил к ней так много нежности, благодарности. И нечто такое яркое, хорошее, что ему мучительно захотелось тотчас же ее увидеть, слушать, сидеть рядом и говорить с ней откровенно и интимно…“О, где Вы, моя дорогая Ре? И когда, когда я увижу Вас?».
             Их последняя встреча состоялась в июле 1917 в Кисловодске, где он выступал в концерте. «Ре» пришла не одна, а в сопровождении своего мужа. Выяснилось, что Рахманинову нечего сказать ей.
             Как композитор, да и как человек он сторонился столь модной в то время тяги к крутым переменам. Покидая ненадолго Россию, тосковал о родной стороне. В 1909 году, будучи на гастролях в Америке, Сергей Васильевич отклонил предложение стать дирижером Бостонского симфонического оркестра. Все то, что заработано было в США, он вложил в свою Ивановку, уже как собственник имения. Им куплены были автомобиль и трактор. Война помешала намеченному переустройству, так что трактору нечего было делать. На невиданной в тех краях автомашине Рахманинов успел поездить. Поднятые на дорогах клубы пыли оседали сразу, а непростые чувства у наблюдавших за барином ивановских крестьян сохранились надолго.
            Его отношения с властями складывались неплохо, хотя их нельзя назвать вполне «бесконфликтными».
         В 1909 году Рахманинову было предложено занять пост вице-президента Императорского русского музыкального общества, сравнимый по значению с должностью заместителя министра образования. Общество, возглавленное великой княгиней Еленой Георгиевной, ведало двумя десятками консерваторий, множеством музыкальных училищ и т.п. Чтобы знакомиться с положением на местах, нужно было ездить по России. В Ростове-на-Дону произошел неприятный случай.
           Директором музыкального училища в этом городе был М.Л.Пресман, с которым Рахманинов сдружился во время их совместной учебы. А теперь довелось узнать, что на Пресмана подана жалоба. Ростовские купцы, члены попечительского Совета училища, обвинили директора в разных упущениях, и вообще высказывались о нем с откровенной неприязнью. Рахманинов тщательно и беспристрастно разобрался в деле. Выяснилась полная правота Пресмана.
           Но губернатор, также входивший в состав попечительского Совета, взял сторону обвинителей. Внешне это выглядело как забота об уровне преподавания музыки. На деле смещения руководителя училища требовали только из-за того, что он был евреем.
           Уяснив суть происходящего, и поняв, что помешать предвзятому решению не сможет, Сергей Васильевич принял решение о своей отставке. Великая княгиня не препятствовала его уходу.
           Иногда в подобных случаях участникам конфликта приписываются не те мотивы, которыми они руководствовались. Но здесь вряд ли уместны сомнения. Имеются воспоминания композитора о ростовских событиях, снабженные ясными примечаниями его свояченицы С.А.Сатиной. У американского биографа Рахманинова (P.Piggott) были поводы написать, что его отставка с поста вице-президента являлась демонстративной, - своим поступком он возражал против антисемитской политики Императорского музыкального общества.
           Созданную в 1913 году вторую Сонату для фортепиано Рахманинов посвятил «другу детства Пресману».
           ...Февральскую революцию он принял как должное. Но события не внушали ему оптимизма. Уже в марте 1917 года Сергей Васильевич понял, что революция пошла по ложному пути.
           Оставив семью в Крыму, он вернулся в Ивановку, чтобы присмотреть за весенне- полевыми работами. Мужики, быстро узнавшие о событиях в Петрограде, волновались. От тех, кто были постарше, и кого он считал друзьями детства, по секрету дошла весть, что молодежь поддалась агитации и хочет силой захватить имение. Оставалось одно: немедленно бежать.
            Он успел уехать до того, как поднялся бунт, и было разгромлено буквально все. От помещичьего дома остался один фундамент. Барское добро растаскивали по мужицким избам, а непригодное ломали. Рояль, на котором играл Рахманинов, выбросили со второго этажа.
            Сергей Васильевич принял решение покинуть Россию. Тщетно некоторые пытались удержать его от этого поступка. Режиссеру Комиссаржевскому, явившемуся к нему с уговорами по поручению Большого театра, композитор сказал: «Я Вам удивляюсь. Если Вам угодно оставаться в этом борделе, извольте, но я не собираюсь».
             В декабре 1918 года он с семьей прибыл в Америку.
            Конечно, теперь прежние ошибки исправляют. Мне довелось посмотреть английский документальный телефильм «Harvest of Sorrow” (“Жатва печали»), в котором был заснят недавний приезд из Швейцарии внука композитора, Александра Борисовича Рахманинова, в ту самую Ивановку. Местные власти добыли средства, нужные для того, чтобы, используя старые фотографии и другие документы, полностью восстановить разрушенное здание. Дом, свидетельствует кинокамера, выглядит, как новый.
           Но что примечательно? Устроив пышный прием потомку знаменитого земляка, чиновники не допустили с ним «лишних разговоров». Вымученно улыбаясь, участники торжества только ходили по утвержденному маршруту, пили и ели. Осталось неизвестным, сожалеет ли кто-нибудь о безжалостно разрушенном и истребленном их предками.
             ...А что же вдохновенная «Ре»?
            К 1919 году у Мариэтты Шагинян не оставалось сомнений, что революция призвала ее. Как отмечалось потом в «Большой Советской Энциклопедии», она одной из первых среди русских писателей поставила свой талант на службу пролетариату. И, добавим, соответствующим государственным учреждениям этого самого пролетариата.
           Любопытный факт приводит американский музыковед Фрэнсис Кросиата. В 1922 году С.Рахманинову пришло в США письмо от М.Шагинян, которая задавала вопросы: «Разве внешние триумфы развеяли Вашу внутреннюю неудовлетворенность? Можете ли Вы существовать без России? Можете ли Вы творить в чуждом окружении?».
           О чем же еще спрашивать. Как видим, пером водила рука той самой, матерински заботливой «Ре».
          Прирожденная отгадчица, она нащупала истину: новых его сочинений почти не появлялось. В этом эпизоде, увы, остается неясным, по своей ли инициативе востребовала Шагинян далекого друга, или она соучаствовала в организованной в ту пору ГПУ кампании по возвращению видных эмигрантов. Одних приманивали, других высылали.
            На призыв воссоединиться с советской властью Рахманинов не откликнулся.
           Шагинян же воспарила на Олимп социалистического реализма. Кто бы дерзнул сказать худое слово об ее производственном романе «Гидроцентраль»? Эту неугомонную женщину не столько уважали, сколько все больше опасались.
          Мариэтта Сергеевна оставила следы в ряде важных документов. Например, в стенограмме заседания Президиума Союза советских писателей от 23 июня 1953 года, где обсуждалась участь исключенных из Союза Михаила Зощенко и Анны Ахматовой. Имеется запись одного из замечаний Шагинян: «...Был прецедент: Ахматову мы восстановили. Слабый, чуждый нам поэт».
           Разумеется, она знала истинную цену своим словам. Но одной низостью меньше, одной больше, - не все ли равно?
            Некогда знаменитая ее дилогия «Семья Ульяновых» сегодня не нужна никому. Вряд ли современный читатель вообще вспоминает о ее сочинениях. Слабой и чуждой оказалась она сама.
            Из чего не следует, мне думается, вывод, что уместно иронизировать над любовными пристрастиями «серебряного века».
            Как современники-эмигранты, так и последующие исследователи старались найти объяснение странному противоречию, мимо которого не прошел и упомянутый выше американец (P. Pigott): «В течение многих лет Рахманинов старательно избегал публичных выступлений на тему о своих взглядах на советский режим, хотя в частном порядке никогда не скрывал свою антипатию к нему и делал все, что мог, чтобы поддержать русскую эмиграцию, помочь многим обращавшимся к нему русским беженцам (...он предпочитал делать вклады анонимно)».
            Но к концу двадцатых годов с него как будто снят был обет молчания. Новогодний номер «Нью-Йорк Таймс» 1931 года опубликовал открытое письмо, подписанное композитором, совместно с профессором-химиком И.Остросмысленским и И.Толстым (сыном Л.Н.Толстого). Рассказав об ужасах коллективизации, о массовых казнях, о муках российской интеллигенции, авторы письма осудили советское правительство как власть профессиональных палачей.
           Вскоре поступили отклики негодующей советской музыкальной общественности. Руководство Ленинградской консерватории полностью солидаризовалось с выдвинутым в Москве предложением полностью бойкотировать сочинения Рахманинова, «...провозглашающие упаднические идеи буржуазии». И более того: предписывалось «бескомпромиссно запретить» всякое их преподавание в высших музыкальных заведениях.
Были приняты соответствующие позорные резолюции, но в них делалась важная оговорка: одна или две группы специалистов «...высоко оценивают произведения Рахманинова под предлогом их формы».
             Кто рискнул пойти против директивы партии? К великому сожалению, не знаю их имен. Перед враждебной публикой они все же исполнили свою «сольную партию». Это были настоящие музыканты.
            Не совсем понятно, почему вызов знаменитого эмигранта Кремлю был брошен именно тогда, а не раньше. Высказывалось мнение, что к этому времени у него пропала теплившаяся в душе надежда на перемены в СССР, которые позволили бы вернуться. Напротив, там становилось все хуже. И каждый голос зарубежного протеста был на счету.
            Все это так, но не следует упускать из виду другое: даже став эмигрантом, Сергей Васильевич находился в зависимости от советских властей, потому что они распоряжались судьбой его матери.
             У нее, как говорится, была трудная судьба. Муж, Василий Аркадьевич, даровитый, но непутевый гусарский офицер, оставил семью, доведя ее до разорения. А Сергей Васильевич больше был привязан к отцу; однажды в юности он даже сказал, что мать по-настоящему не любила его. (Rachmaninov. By G.Norris).
             Притом, еще с конца 1890-х он взял на себя заботу о матери, которая жила отдельно в Санкт- Петербурге. Она не захотела в 1917-м покинуть Россию с сыном и его семьей.
             Только осенью 1921 года после долгих хлопот Рахманинов добился от советских чиновников разрешения на эмиграцию свояченицы Софьи Сатиной с мужем. А мать композитора, Любовь Петровна, так и осталась в СССР. Что с ней происходило после переезда в Новгород, где вообще неясно, как людям удавалось выжить в ту пору? Мне этого узнать не довелось, но одно достоверно известно: она существовала на те средства, которые сын высылал ей из-за границы. А он не мог не понимать, что мать стала заложницей. Соответственно, и вести себя надлежало осторожно.
             Но в 1929 году пришло письмо от родственницы М.Литвиновой, которая известила его о смерти матери, - слишком поздно, чтобы успеть на похороны. Сергей Васильевич хотел узнать у Литвиновой, не оставила ли мать для него прощальное письмо, что-нибудь другое? Он даже не получил ответа.
             Так и довелось ему жить после политического заявления в американской газете: под бессрочным запретом в русском музыкальном социуме. Эту противоестественную анафему сняла война.
     ...В 1936 году он выступал с концертом в Карнеги Холл, - «...очень благородный, сумрачный и очень собранный», передавал свои впечатления американский поклонник «великого Сергея». Но были у тогдашних слушателей и другие суждения.
      Посетившие Карнеги Холл советские писатели Илья Ильф и Евгений Петров написали потом, со ссылкой на неназванного ими «знакомого композитора», что Рахманинов перед выходом на сцену обычно сидит в уборной и рассказывает анекдоты. А по звонку колокольчика поднимается с места, и, надев личину погруженного в печаль русского изгнанника, выходит к публике. Как им показалось, когда он сел за рояль, выражение его лица говорило публике: «Да, я несчастный изгнанник, и я обязан играть перед вами за ваши презренные доллары, и за все это унижение я прошу очень немногого: тишины». Наступило мертвое молчание, которое в конце сменилось обычными аплодисментами. Но не овацией. Только с балкона донеслось несколько восторженных возгласов.
           Возможно, описание в чем-то отвечало реальности. Все же в целом оно недостоверно.
           Так и расценил его С.В.Рахманинов, прочитавший летом 1937 года книгу «Одноэтажная Америка». Она понравилась ему, и он дал произведению Ильфа и Петрова высокую оценку. Но в одном из своих дружеских писем к Вильшау композитор указал и на то, что посчитал неправдой: «...несколько странных строк обо мне».
         Нельзя поверить в искренность талантливых писателей, которые, прослушав выступление великого музыканта, прибегли к вымученной иронии, но не нашли слов, чтобы выразить испытанное ими наслаждение. Впрочем, одно дело - испытывать чувства, а другое - признаваться в них, вернувшись в СССР накануне тридцать седьмого года.
            С поправкой на несовершенство звукозаписи, но все-таки я смог услышать то, что исполнялось Рахманиновым на концертах в Карнеги Холл 1936-го и других предвоенных лет. Звучали сочиненная им «Серенада», переложенная для фортепиано скрипичная партита Баха... Он играл вдохновенно труднейшие вещи классиков, и почти никто не знал, чего это ему стоило.
          Но вот что прочитал в неопубликованном письме Сергея Васильевича, сохранившемся у его внука, английский кинорежиссер Т.Палмер: «Кровяные сосуды на кончиках моих пальцев начали лопаться... Когда это случается, я не могу играть около двух минут, и только бренчу немного аккорды. Но отнимите у меня концерты, и мне придет конец. Подобно Чехову, я сплевываю мокроту в бумажные мешочки, мокроту, покрытую кровью. Слишком много сигарет, надо полагать. Я испуган, расстроен, и чувствую, что виноват».
            В чем винился тот, кого так любили во всем мире? В другом письме он признавался, что сгибается под тяжестью снятой им жатвы печалей.
            Как дилетанту, мне не уловить всех нюансов того, что он хотел передать. Достаточно и того, что я заканчиваю жизнь, не расставаясь с его Третьим фортепианнным концертом.
            Каждый раз, направляясь в Европейский отдел Библиотеки Конгресса, я прохожу по вашингтонской улице мимо здания, в котором, как теперь мне стало известно, хранится весь личный архив Рахманинова. Доведется ли разобраться хотя бы в некоторых, еще неизученных документах? Как ни грустно, вряд ли. Кто-нибудь помоложе сделает это лучше.
                                                                                                                                                                                                ©Б.Клейн

                       Предыдущие публикации и об авторе - в Тематическом Указателе в разделах "История",
  
                                                       "Литературоведение"
, "Биографические очерки" 
НАЧАЛО                                                                                                                                ВОЗВРАТ