Очерк жизни и творчества Владислава Ходасевича (1886-1939) В основу очерка положен доклад, прочитанный 30 мая 1981 года в Ленинграде, в частной квартире, на вечере, приуроченном к 95-летаю со дня рождения поэта
Безветрие, покой и лень, Айдесская прохлада, пронизывающая каждую точку поэтического пространства
Ходасевича с середины 1910-х годов, - не только предчувствие смерти,
вызванное ранней зрелостью: она - присутствие вневременной и
внепространственной субстанции, ее живое дыхание. В этом
многозначительном символе я вижу ключ к пониманию жизни и творчества
поэта.
Моя изгнанница вступает - скажет поэт о своей душе-Музе в 1922 году. Собранные в этой книге воспоминания о некоторых писателях недавнего прошлого основаны на том, чему я сам был свидетелем, на прямых показаниях действующих лиц и на печатных и письменных документах. Сведенья, которые мне случалось получать из вторых или третьих рук, мною отстранены. Два-три незначительных отступления от этого правила указаны в тексте. Духовность и сдержанность нерасторжимо сплавлены в творчестве Ходасевича.
Этот сплав высоко ценили великие писатели прошлого, но в кругу
литераторов начала XX века, с их тягой к непомерному, с их поспешным и
часто невразумительным вдохновением, - он выглядел по меньшей мере
необычным. Литературная разнузданность стала в те годы едва ли не
симптомом таланта, и это соответствие, осев в обывательском сознании,
удержалось в нем и до наших дней... Два отмеченных нами качества - лишь
края спектра творчества Ходасевича. Заключенную между ними смысловую
гамму лучше всего рассматривать во временной развертке, выслушивая
попутно всех тех, кто пожелает высказаться; мы, как уже сказано, должны
вспомнить Ходасевича: имя, которым по праву могла бы гордиться Россия,
ею в настоящее время полузабыто. Дикость, подлость и невежество не уважают Можно выделить три основных (и неразрывно связанных) причины последовательной неблагодарности соотечественников замечательного поэта. Первое: Ходасевич умер в эмиграции. Как и очень многие, он не был врагом революции вообще, но не мог принять конкретных форм ее воплощения.
Немало доброго принесла революция. Но все мы знаем, что вместе с войной
принесла она небывалое ожесточение и огрубление во всех без исключения
слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведет к тому, что
как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры - ей предстоит
полоса временного упадка и помрачения. Сквозь облака фабричной гари
Позиция эта, естественно, сделала его архаистом в глазах представителей
всех современных ему школ - зато приблизила к нам. Независимость в
литературе вообще всегда означает некоторый пассеизм (этот термин в
связи с Ходасевичем употребил в 1914 году Георгий Чулков), поиск точки
опоры в прошлом, без которого равно непонятны настоящее и будущее. Чем
глубже в прошлое проникает осмысляющий взгляд художника, тем
жизнеспособнее и долговечнее его творчество.
Не матерью, но тульскою крестьянкой
16(28) мая 1886, в Москве, у мещанина Гостиной Слободы, «купца по нужде»
и польского уроженца во втором поколении Фелициана Ивановича Ходасевича
и его жены Софии Яковлевны, урожденной Брафман, родился шестой ребенок,
сын, крещенный двойным именем Владислав-Фелициан. Это событие было
засвидетельствовано записью №78 за 1886 год в метрической книге
московской римско-католической церкви Петра и Павла. Крещение состоялось
28 мая (9 июня). Его совершил викарий Стефан Овельт, бывавший в семье
Ходасевичей: поэт упомянет его впоследствии среди самых первых
впечатлений детства. Несколько впечатлений, которые мне сейчас вспоминаются, относятся к
самой ранней поре моей жизни, к тому времени, когда я еще не ходил в
детский сад, с которого началось мое, уже безвозвратное, обрусение.
Ходасевич, нежно любивший мать, не стал, однако, ревностным католиком.
Едва ли не единственное упоминание о посещении им храма находим в его же
юношеском стихотворении Осень (1907):
Здесь, возможно, описан памятный Ходасевичу с детства костел в
Милютинском переулке в Москве. В зрелые годы поэт предстает нам деистом,
с интересами и устремлениями, обращенными к веку просвещения (притягательному
для него, быть может, и своей катастрофичностью, столь щедро отметившей
и начало XX века). И все же строгое религиозное воспитание наложило
несомненный отпечаток не только на весь его человеческий облик, но и на
творчество. Он не порвал с родительской верой - «и похоронен в Париже по
католическому обряду...», - добавляет Зинаида Шаховская (Отражения. ИМКА-Пресс,1975).
Я вспоминаю прозрачную весну 1902 года. В те дни Бальмонт писал «Будем
как солнце» - и не знал, и не мог знать, что в удушливых классах 3-й
московской гимназии два мальчика: Гофман Виктор и Ходасевич Владислав
читают, и перечитывают, и вновь читают и перечитывают всеми правдами и
неправдами раздобытые корректуры скорпионовских «Северных Цветов». Вот
впервые оттиснутый «Художник-дьявол», вот «Хочу быть дерзким», которому
еще только предстоит стать пресловутым, вот «Восхваление Луны»,
подписанное псевдонимом: Лионель.
Брюсов сыграл заметную роль в жизни Ходасевича. Судьба столкнула их в
1902-м, развела в 1921-м. Ходасевич оказался в сфере притяжения главы
символистов, и современники еще долго, до самой середины 1910-х годов,
относили его к «лагерю Брюсова». Между тем в действительности их
сближение (конечно, имевшее в своей основе схему учитель-ученик,
единственно возможную между Брюсовым и одним из младших) было недолгим,
а отношения с начала и до конца отличались крайней напряженностью.
Андрей Белый в своих воспоминаниях отмечает, что Брюсов не сразу признал
в Ходасевиче поэта, но затем быстро исправил свою ошибку. Ходасевич, со
своей стороны, прекрасно понимал истинное значение Брюсова. В
неопубликованном письме к поэту А. И. Тинякову(*) (весна 1915-го) он
пишет: «О Брюсове я с Вами не совсем согласен. Он не бездарность. Он
талант, и большой. Но он - маленький человек, мещанин, - я это всегда
говорил. Потому-то, при блестящем "как" его "что" - ничтожно...».
(*) Нина Ивановна Петровская (1884-1928) - беллетристка, жена С.Соколова-Кречетова, поэта и владельца издательства Гриф; одна из характернейших и трагических фигур символизма. Прототип Ренаты из Огненного ангела Брюсова, подруга Бальмонта, А.Белого и Брюсова, она покончила с собой в Париже, отравившись газом. Незадолго до самоубийства жила несколько дней в квартире Ходасевича и Берберовой на улице Ламбларди 14. Ходасевич назвал ее истинной жертвой декадентства.
Я знал и видел страдания Нины и дважды по этому поводу говорил с
Брюсовым. Во время второй беседы я сказал ему столь оскорбительное слово,
что об этом он, кажется, не сказал даже Нине. Мы перестали здороваться.
Впрочем, через полгода Нина сгладила нашу ссору. Мы притворились, что ее
не было.
Месть последовала одиннадцать лет спустя: в 1921 году Брюсов морил
голодом тяжело больного Ходасевича, препятствуя переводу его
писательского пайка из Москвы в Петербург: «...препятствием была некая
бумага, лежавшая в петербургском академическом центре. В этой бумаге
Брюсов конфиденциально сообщал, что я - человек неблагонадежный.
Примечательно, что даже "по долгу службы" это не входило в его
обязанности...» (Некрополь). Таким же - «экономическим», по выражению Ю.И.Айхенвальда(*) , - образом сводил Брюсов счеты и с другими писателями.
Его человеческий облик достаточно известен. По некоторым причинам я не могу сейчас рассказать о Белом все, что о нем знаю и думаю. Но и сокращенным рассказом хотел бы я не послужить любопытству сегодняшнего дня, а сохранить несколько истинных черт для истории литературы, которая уже занимается, а со временем еще пристальнее займется эпохой символизма вообще и Андреем Белым в частности. Это желание побуждает меня быть сугубо правдивым. Я долгом своим (не легким) считаю - исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь слова. Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому «возвышающему обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду. Надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. От нас он требует гораздо более трудного: полноты понимания.
Этот фрагмент можно рассматривать как эпиграф ко всем трудам Ходасевича
мемуарного характера. Не только Белый, но и другие его современники - Брюсов, Горький, Есенин, Сологуб, Блок, Гумилев, Гершензон, Маяковский,
вся эпоха символизма (преимущественно московского, с Ниной Петровской на
его авансцене и С.В.Киссиным-Муни вблизи кулис) - не могут быть в наши
дни достаточно поняты без этих правдивых и взыскательных воспоминаний. 8-го сентября... был многолюдный прощальный обед. И на этот обед Белый
пришел в состоянии никогда мною не виданной ярости. Он почти ни с кем не
поздоровался... он потребовал, чтобы пили за него, потому что он уезжает,
чтобы быть распятым. За кого? За всех вас, господа... Он едет в Россию,
чтобы дать себя распять за всю русскую литературу, за которую он прольет
свою кровь. Белый уезжал в Москву: в эмиграции у него не было больше аудитории, в
России - еще оставалась. Дружба с эмигрантами и полуэмигрантами («выбеженцами»,
как называл их - и себя - В.Шкловский) могла быть поставлена ему в вину,
и он рвал заграничные связи, притом не всегда корректно. Ходасевич так и не получил высшего образования. Отучившись год на
юридическом факультете Императорского московского университета, осенью
1905-го он переводится на историко-филологический факультет - вновь на
первый курс. Отсюда после второго курса он был уволен как не внесший
платы (в размере 25 рублей) за осеннее полугодие 1907-го. Причиной его
материальных трудностей почти наверное явились карточные долги, размер
же этих трудностей и вообще финансовый статус Ходасевича в эти годы
остаются неясными. Во всяком случае еще в апреле 1907-го, задолжав 28
рублей за квартиру, он оставляет дом Голицына в Б.Николо-Песковском
переулке и уезжает - в Рязань, если верить данным паспортного стола. Это
было форменное бегство. Розыск недоимщика, предпринятый приставом 2-го
участка Пречистинской части Москвы, длился до сентября и не дал
результатов, показав лишь, что в Рязани Ходасевич не был. Между тем, это
был 1907 год, во многом решительный в жизни поэта: им помечены 33 из 34
стихотворений его первой книги. Выпустив ее (и, вероятно, рассчитавшись
с долгами), он в октябре 1908-го вновь возвращается к занятиям, на этот
раз на три полных семестра, - и вновь увольняется по безденежью. Третья
и последняя попытка получить диплом была сделана осенью 1910-го.
Ходасевич восстановился - на юридическом факультете, но, не проучившись
и семестра, был уволен по старой причине - хотя и с новой формулировкой:
за невзнос части платы в пользу преподавателей. Наконец, в мае 1911-го
он окончательно забирает свои документы из университета. Единственным
его поприщем остается литература. Ровесник Гумилева, Ходасевич и печататься начал одновременно с ним: в 1905-м. Но, в отличие от петербуржца, начал он преимущественно как литературный критик и лишь затем как поэт. В годы с 1905 по 1907 появилось около двадцати его критико-библиографических заметок - и всего пять стихотворных публикаций: «...стихами не проживешь, особенно моими: пишу я по 15 в год», - отметит он в конце 1914-го, в неопубликованном письме к А. И. Тинякову. Некоторые из первых его заметок, обычно содержащие отрицательный отзыв, подписаны псевдонимом Сигурд, заимствованным из драмы Зыгмунта Красинского (1812-59) Иридион, - здесь угадывается не только интерес Ходасевича к польской классике, но и память поэта о своем инородчестве в России. Он сотрудничает в журналах Искусство (1905), Золотое Руно (1906), Перевал (1906-1907), многие из участников которых, представители второй волны символизма, группировались тогда вокруг издательства С.А.Соколова-Кречетова Гриф. В начале 1908 в этом издательстве тиражом 500 экземпляров выходит и первая книга стихов Ходасевича Молодость. Последовали две рецензии: пространная, хвалебная, хотя и с несколькими резкими замечаниями, - в журнале Русская мысль (В.Гофман), и беглая, сдержанно-поощрительная - в Весах (В.Брюсов). Оба рецензента сопоставляют Молодость с Романтическими цветами Гумилева: первый отдает предпочтение Ходасевичу, второй - Гумилеву. Оба, говоря о Ходасевиче, отмечают неожиданно старческие интонации в лирике молодого поэта - легкую, еще не опознанную ими и самим поэтом сень айдесской прохлады, знак ранней духовной зрелости. Следующие строки в открывающем сборник стихотворении, с их явной антиромантической направленностью:
В моей стране - ни зим, ни лет, ни весен. несомненно, должны были прозвучать диссонансом в год мгновенного
торжества символизма. «Кое-что в книге должно быть отнесено к общим,
бесконечно захватанным и засиженным местам русского модернизма» (В.Гофман), но
- лишь немногое: классицистическая струя оказывается в ней,
несомненно, более мощной и убедительной. «У В.Ходасевича есть...
острота переживаний... Эти стихи порой ударяют больно по сердцу, как
горькое признание, сказанное сквозь зубы и с сухими глазами...» (В.Брюсов).
Подробнее читайте здесь. ВОЗВРАТ |