К 125-ЛЕТИЮ ВАЛЕНТИНА КАТАЕВА
1897-1986
1
С детства - имея в виду определенное
поколение - плескали в сознание волны катаевского паруса,
оказавшегося одиноким не настолько, чтобы не собрать
бесчисленную аудиторию.
…ах,
читательские рати Советского Союза! Ах, люди, растущие на книгах…
Малахитовые доски прибоя брали разбег с первых страниц,
предлагая вариант стилистики столь же великолепной, сколь и живо
передающей реальность - есть стилистика,
своеобразно оторванная от действительности, когда персонажем
является сам язык, в ряде бунинских рассказов, к примеру.
Живость
одесских дворов и колорит речи способствовали внедрению паруса в
читательское сознание, равно и милые, трогательные, так четко
прописанные герои.
Парус вполне
обеспечивал Катаеву место в пантеоне, и поэтическая тонкость
некогда начинавшего, как поэта Катаева, сказывалась даже в
названиях, которые он давал своим книгам.
«Алмазный мой венец» рождал жажду расшифровки имен, сложно
скрытых под масками.
-
Вы знаете, кто такой колченогий?
-
Нарбут.
-
А кто такой Нарбут?
И
начинался поиск, что венчался открытием своеобразного поэта.
…впрочем, и ранние
рассказы Катаева о гражданской войне и его сатирические вещи уже
читались ярко.
Многие книги
долгой писательской судьбы обретали успех, но надо всем,
казалось, мерцала белизна яркого паруса.
2
В 1943 году,
работая военным корреспондентом и постоянно перемещаясь по
фронтам: как того требовал долг, Катаев задумывает повесть о
мальчишке, сыне полка.
Он заметил
мальчика, одетого во все военное: гимнастерка, галифе, но
маленькое по размеру, сшитое специально для паренька; разумеется,
таковой ребёнок вызвал интерес писателя, и Катаев узнает
у командира полка, что мальчишку -
голодного и одичавшего - разведчики нашли
на дне блиндажа, взяли, он поначалу был сущим волчонком, но
постепенно прижился, и стал своим.
Катаев начинает писать повесть, в последствии читанную
миллионами советских детей, узнававших войну в новых, чуть
одомашненных ракурсах: где, несмотря на кровь, боль, лишения,
продолжала виться человеческая жизнь.
…во время
выполнения задания, разведчики в окопе находят мальчика,
бредящего во сне; чувствуя луч фонарика, он начинает лепетать:
Наши, наши! - и, подобранный разведчиками
Ваня Солнцев постепенно становится своим.
Его отец
погиб в первые дни войны, мать убита немцами.
Наждак
правды тяжело проходит по сознанию.
Все люди
от пятидесяти и выше помнят перипетии повести, образы Биденко,
Енакиева: их уже не вытравить из памяти, не изъять из недр
сознания, да и не нужно, собственно.
Чудесно цветущий
катаевский язык живет в русле
повествования: никогда не отделяясь, не становясь
самодостаточным: все служит делу, все
работает на развитие сюжета и уточнения характеров.
Повесть была
новаторской: впервые в советской литературе война была показана
через восприятие оной ребенком; и повесть
не сразу получила признание: хотя Сталинскую премию получила
сразу.
Позже Катаева
заваливали письмами с описаниями похожих событий: случай Вани
Солнцева вовсе не был редкостью.
Но образ
мальчишки, принятого в большую семью суровыми солдатами, каждый
день могущими умереть, человеческое тепло, идущее и от ситуации
и от образов, нарисованных писателем, продолжали долго облучать
поколения читателей.
Жалко,
этого не происходит сейчас.
3
Шифры, коды,
маски всегда использовались в литературе -
тем паче, в литературной игре; в построение лабиринтов,
закручивающих туго и интересно, сулящих отгадки, не раньше, чем
посчитает нужным писатель - всегда отчасти строитель лабиринта…
Бездна манит всегда: и
литературная жизнь, так тонко зашифрованная Катаевым в книге «Алмазный
мой венец», бушевала именно бездной.
Особенно
- учитывая логоцентричность советских
гуманитарных людей, всегда стремившихся познать, как можно
больше в излюбленной сфере.
Преуменьшен ли Мандельштам, наименованный Щелкунчиком?
Ни в коей мере:
тем более, Катаеву, как благородному ценителю поэзии, не могли
не быть близки поэтические перлы Мандельштама: он показан четко,
обрисован точно и сильно…
Громы Маяковского
угадываются сразу, как ни назови горлана-главаря,
перетряхнувшего русскую поэзию, как мало кто.
Отношения
скручиваются туго, и, разумеется, выхлестывают за пределы
литературы - в жизнь.
Жизнь и
наполняет «Алмазный мой венец» - не в
меньшей степени, чем литература: впрочем, взаимодействие их
всегда остается тайной для самих писателей.
Кто кого
отражает?
Кто кем
руководит?
Ответы будут
двойственны, как миражи.
Но блистательная
катаевская игра, помноженная на необходимую серьезность
- когда не смертельность
- остается блестящей, суля захватывающее чтение и в наши
дни…
©
А.Балтин
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ
№12,