Осип Мандельштам

                                                         К 130-летию со дня рождения

1

        На воздухе сквозном, образованном проемами в кружевах, или орнаментах яви, держатся стихи - Мандельштам доказывал это, опуская определенные звенья, и добиваясь эффекта, ранее невиданного.
        Так построены сложнейшие «Стихи о неизвестном солдате» - своеобразный, краткий эпос века, предзнаменование грядущих катастроф, вместе - и обозрение дальнобойности прошлого, где и Дон Кихот и Лермонтов - своеобычные современники.
        Всё лучшее - современно лучу, соскальзывающему вниз с немыслимых высот, чтобы давать возможность подъема малым сим, но поэты - чувствительнее прочих современников, и то, что ощущается ими, становится посланиями в грядущее, являясь отчетом о пребывание здесь, на земле, в своем времени.
        Прост ли ранний Мандельштам?
       В достаточной мере, и - всегда красив: тут мрамор мерцает над бездной, и акварельные разводы сменяются густыми мазками масляной живописи.
     Архитектура Мандельштама строится на параллелях: культурологических и каменных одновременно, и как опара восходят купола Айя-Софии, неся весть облакам:

                                                       Айя-София,- здесь остановиться
                                                       Судил Господь народам и царям!
                                                       Ведь купол твой, по слову очевидца,
                                                       Как на цепи, подвешен к небесам.

                                                       И всем векам - пример Юстиниана,
                                                       Когда похитить для чужих богов
                                                       Позволила эфесская Диана
                                                       Сто семь зеленых мраморных столбов.

       Культурный космос человечество мерцает над каждым почти стихотворением Мандельштама; и Оливер Твист перекликается с добрым Чарли Чаплиным, а похороны в лютеранской кирхе подталкивают к логичным обобщениям.
          Мера, которой Мандельштам судит мир, высока, и его пророчество:

                                                       Он сказал: Довольно полнозвучья,
                                                       Ты напрасно Моцарта любил,
                                                       Наступает глухота паучья,
                                                       Здесь провал сильнее наших сил.

        Мы познали на себе, будучи - в большей, или меньшей степени - причастны к расчеловечиванию человека.
         Гекатомбы жертв двадцатого века позади, и надежда, что подобное больше не повторится, позволяет жить дальше…
     …хотя денежно-соблазнительный вихрь, кружащий большинство, не позволяет им задумываться об этом.
         Тем более - не до стихов.
         Мраморная мощь Мандельштама гудит, тем не менее, требуя внимания и развитого чувства языка; она гудит, совершенством своим заставляя меняться тех, кто соприкасается с нею.

2

         Двадцатый входил в свои права, начинал переставлять мебель, грозя всем, кто в лабиринте, который считали домом жизни своей; все запутаемся…

                                                           Развивается череп от жизни
                                                           Во весь лоб - от виска до виска, -
                                                           Чистотой своих швов он дразнит себя,
                                                           Понимающим куполом яснится,
                                                           Мыслью пенится - сам себе снится -
                                                           Чаша чаш и отчизна отчизне -
                                                           Звездным рубчиком шитый чепец -
                                                           Чепчик счастья - Шекспира отец.

        Такова мощь и последовательность развития человека: данная со скульптурная силой строфою из «Стихов о неизвестном солдате» Мандельштама; такова осмысленная мощь природы, производящей шедевры без человеческого участия; и плачевней куда участь человека, тоже способного творить шедевры: шедевры! а не получать каналы глазниц, в которые будут литься войска:
                                                          Для того ль должен череп развиться
                                                          Во весь лоб - от виска до виска, -
                                                          Чтоб его дорогие глазницы
                                                          Не могли не вливаться в войска.

         Гибнущие ради жизни, обретают свечение рая.
         Не доказуемо.
         Не проверяемо.

         Время «крупных, оптовых смертей» ломилось в реальность, и шевелились губы, бормоча:

                                                             Наливаются кровью аорты,
                                                             И звучит по рядам шепотком:
                                                             - Я рожден в девяносто четвертом,
                                                             Я рожден в девяносто втором…

        Монументальная, эпическая поступь стихотворения, точно низводит в бездны, которых не должно было быть, грозя расчеловечиванием каждой человеческой индивидуальности (о чем Мандельштам предупреждал еще в «Ламарке»).
         И, беря в свидетели воздух, Мандельштам обозначает полновесным пунктиром ряд сияющих картин, за каждой из которых качается жесткий кармин смерти.
         Смертей будет много.
         Будет:
                                                             Аравийское месиво, крошево,
                                                             Свет размолотых в луч скоростей -
                                                             И своими косыми подошвами
                                                             Луч стоит на сетчатке моей.

         В страшный луч сойдутся дикие образы и отчаянная фактография века; страшный луч тяжело станет на сетчатку любого, и страсти, легшие в основу этого почти инфернального луча, будут увеличены - против обыкновенных.
     Тяжело спускаться прекрасной, эстетически совершенно выстроенной лестницей Мандельштама.
         Тяжело дышать воздухом стихотворения.
         Особенно учитывая, что мы уже знаем всё, происшедшее в двадцатом веке, и с этим скарбом живем второе десятилетие двадцать первого…

3

         Зрение можно растягивать, как лайковую перчатку, и углублять, словно совершаешь прыжок в воду…
         Рыбы мысли разлетаются в разные стороны, чтобы собраться, сфокусироваться, дать новый объем.
     Новый объем реальности - проза Мандельштама, как художественная, так и литературоведческая: проза во многом построенная, как его поэзия - с опусканием звеньев, с невероятным сближением вроде бы противоположного, с зигзагообразным движением мысли.
         Мандельштам будто вместе с Данте исходил множество воловьих подошв горными тропами Италии - или надмирными тропами поэзии.
        Глаголы растягиваются, мускульно сжимаясь, и энергия, выделяемая ими, способна питать мозг на многие годы.
      Ярость Виллона отливается в хулигански-великолепные баллады, а праздность и бездеятельность его жизни роскошны, как пиршество.
        Русская поэзия раскрывает свои механизмы в статьях Мандельштама, и ходы, прорытые Хлебниковым для будущих веков, становятся очевидны, как положение стрелок на циферблате.
        Мера таинственности поэзии не уменьшается от разъяснения внутреннего устройства стихов; велеречие и простота символистов затмеваются ясным миром акмеизма, всегда называющего предметы своими имена.
        Имена предметов не менее таинственны, чем взгляд в зеркало, способного поглощать вашу внешность, не обнажая сады зазеркалья.
         Стихи, в определенном смысле, идут оттуда, минуя сложные извилины человеческого мозга, и фильтруясь через золото, имеющееся в душе каждого, в том числе поэта.
        Русская поэзия рассматривается от восемнадцатого века до современников: бушующей Цветаевой, холодно-мастеровитого Асеева…
         Мандельштам, столько давший, как поэт, как прозаик оставил наследие, едва ли уступающее по значению звучанию его лиры.

4

        Она была хранительницей мандельштамова огня, и свидетельницей событий, созидаемых эпохой с размахом первостроителя и ошибками первопроходца.
          Крепкий настой прозы Мандельштама!
         Ликование крупных существительных, и стремительные удары глаголов: так шаман мог бить в свой бубен.
         Магические кристаллы, в гранях которых отражено всё конкретное, но - главное: имеющее признаки вечности.
         Разумеется, проза мужа не могла не повлиять на мемуары жены, признанные - сразу после выхода - незаменимыми источниками в изучение творчества поэта, равно и документами эпохи, столь же страшной, сколь и созидательной.
        Впрочем, споры о значение работ Н.Мандельштам разделили читающих на два лагеря: полагавших, что мемуарист имеет право на суд над эпохой и отдельными ее представителями, и тех, кто считал, что сведение счетов с противниками не может быть литературным документом.
         Истина, как всегда уютно и равнодушно располагавшаяся посредине, не слишком заботилась о судьбах самих спорщиков, признав «Мемуары» Мандельштам книгой, силою превосходящей время, каковы бы ни были ее достоинства и недостатки.
         Шампанская игра страстей кончается трауром скорби - или скорбью траура, что, в сущности, не очень важно в мире, меняющем полюса.
        Литературная злость становится питательной силой таланта многих, попавших в окуляр мемуаристки.
        Слава поэта возможна во времена, не слишком замаранными высотами технологий: нынешнее время не реагирует на былых знаменитостей, оставив их наследие и судьбы горстке почему-то еще интересующихся литературой.
        Утверждать, что время восстановит баланс, и вернет литературу в насущный обиход реальности, нет оснований: так же, как нет оснований утверждать, что книга Н.Мандельштам когда-либо сгинет в аметистовых водах Леты.

5

         О.Мандельштам дал образец рецензии - идеальный текст, характеризующий поэта, избранного объектом оной; текст, обладающий в такой же мере стальной мускулатурой кузнечика, как и стихи Игоря Северянина, о которых писалось.
         Каждая фраза - мысль; и столько их использовано, сколько требовалось для полной характеристики феномена Северянина.
          …а на другом полюсе вдруг - при мысли о Мандельштаме - возникает фигура Архилоха.
Почему?
          Оставшиеся фрагменты, не законченные стихи напоминают то, что прожглось сквозь века: от Архилоха.
        «Черная ночь, душный барак…» - образ, тоже проходящий сквозь время, чтобы свидетельствовать о бездне былого…

6

          Роскошно буддийское лето: как роскошна строка, превозносящая его.
          Нашедший подкову обретет тайну: следуя прихотливому орнаменту стихов Мандельштама.
        Он именно прихотлив, и настолько построен на аллюзиях и ассоциациях, насколько ассоциативное явление жизнь: если вглядеться.
         …ведь в памяти нет линейного движения: возникают одни картины, потом другие пятна, нечто видоизменяется, как во снах.
         Поздние стихи Мандельштама - от глубинных залежей истории и метафизики; от мысли, выходящей за пределы любых эстетических школ, и касающейся высот творения.
         …ведь могут быть они (высоты) сведены на нет неистовством двадцатого века: о том Неизвестный солдат.
          Строка растягивается, удлиняется, не ложится в размер, выпадает из него…
          Ритм опережает век; возникающие в недрах стиха Дон Кихот и Швейк предельно серьезны, учитывая работу по осветлению душ, которую им предстоит сделать.
          И луч, встающий на сетчатку поэта, выдавливает кровь, которая прольется в строки, чтобы воссияли они благородным мрамором античности.
          Мандельштам был тесно связан с нею: и с простой, свирельной, и с усложненной, римской…
          Поздние стихи его разливались реками, вбирая в себя столько, сколько позволяла жизнь.
          Они были трудными.
          Требовали усилий.
          Но разве не того же требует жизнь?

7

          Определить свое время, кристаллом смысла выявить его суть в стихе - многим ли по плечу?
          Особенно так, чтобы алмазная грань определения (или определений) засверкала по своему, давая поэтическую гармонию, умножаемую на глубину: