Предыдущие части см. №3, №4 2012г.

                                                                           ЧАСТЬ IV

                                                                Открытая книга

              Действие второе начинается ремаркой:
              Площадка для крокета. У Дорна на коленях раскрытая книга.

АРКАДИНА. (Подбоченясь, прохаживается по площадке.) Вот вам - как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть.
ДОРН. Ну-с, тем не менее все-таки я продолжаю. (Берет книгу.) Мы остановились на лабазнике и крысах...

             Дорн говорит “продолжаю”. Значит, это не новое занятие. Обычное, привычное чтение вслух (ни ТВ, ни радио тогда не было).

АРКАДИНА. Читайте. Впрочем, дайте мне, я буду читать. Моя очередь. (Берет книгу и ищет в ней глазами.) И крысах... Вот оно... (Читает.) “И, разумеется, для светских людей прельщать и заманивать романистов так же опасно, как лабазнику разводить крыс в своих амбарах. А между тем их любят. Итак, когда женщина избрала писателя, которого она желает заполонить, она осаждает его посредством комплиментов, любезностей и угождений...” Ну, это у французов, может быть, но у нас ничего подобного, никаких программ. У нас женщина обыкновенно, прежде чем заполонить писателя, сама уже влюблена по уши, сделайте милость. Недалеко ходить, взять хоть меня и Тригорина...
            (Появляются Нина и Сорин.)

СОРИН (о Нине). Она сегодня красивенькая.
АРКАДИНА. Нарядная, интересная... За это вы умница. (Целует Нину.) Но не нужно очень хвалить, а то сглазим.

              Целует, а глаза горят нехорошим огнем. Прав Костя: при ней нельзя хвалить других.

НИНА (садится рядом с Аркадиной и обнимает ее). Я счастлива! Я теперь принадлежу вам.
АРКАДИНА. Где Борис Алексеевич? (Откуда бы Нине это знать? - А.М.)
НИНА. Он в купальне рыбу удит.
АРКАДИНА. Как ему не надоест! (Хочет продолжать читать.)

             Нина села рядом, обняла (вряд ли Аркадиной это нравится) и, конечно, вольно или невольно, заглянула в книжку. Сейчас Аркадина (в соответствии с ремаркой Чехова) начнет “читать про себя”. Ну и ремарка! Читает молча или - о себе? И то и другое. А Нина смотрит на ту же страницу, ибо не отсаживалась. Ух, какие вещи она читает, обнимаясь!

НИНА. Это вы что?
АРКАДИНА. Мопассан “На воде”, милочка. (Читает несколько строк про себя.) Ну, дальше неинтересно и неверно. (Захлопывает книгу.)

              Захлопывает. “Неверно! Прекратить представление!”
            Одно дело - смотреть на сцену, где разыгрывают твою историю (Клавдий не выдержал.) Другое - читать о самом себе. Третье - читать о себе ужасную правду вслух! домашним! Не безымянным зрителям в партере, а тем, кто знает тебя насквозь.
            Мопассановский текст для Аркадиной, как гамлетовский спектакль для Клавдия и Гертруды; слишком ярко, слишком точное зеркало. Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло! Да еще тут эта милочка. (И как это случилось, что она знает, где Тригорин ловит рыбу? И как это Аркадина догадалась у нее об этом спросить?)
              Такая стерва... Видите ли, уважаемые русскоязычные зрители сериального мыла (сами слова “сериал”, “сериальный” говорят русскому слуху, что это не искусство, а серня) - видите ли, слово “милочка” не выражает симпатию, любовь и прочую доброту, его произносят поджатые губы.
              В “Войне и мире” Толстой о добрейшей графине Ростовой пишет: “Графиня была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной “милая”.
              - Что вы, милая, - сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. - Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место”.
             Милочка произносится с раздражением, а то и с ненавистью. За что? Хотя бы за то, что почти втрое моложе. За те взгляды мужские, которые невольно бросает на милочку Тригорин (ему всего лишь за тридцать).
              Аркадина умеет налить яду в невинную фразу, но и “милочка” не глухая.
             Оставшись одна, Нина хватает брошенную книгу. А как же! - женское любопытство. Страшно интересно, что так взбесило знаменитую актрису? А главное - ведь тут написано, как заполонить писателя, а именно этого она хочет, очень хочет.
            Милочка читает в надежде что-то узнать, а может, и убедиться, что Аркадина (соперница) лжет. Может быть, все-таки Мопассан умнее и у него верно. Ведь она где-то читала, что Мопассан - гений. Да-да, у какого-то знаменитого русского беллетриста прямо сказано: “Мопассан - гений! Читайте Мопассана!”. А эта сказала “неинтересно и неверно” потому, что Мопассан попал в точку.
              Слишком верно! Прямо в нерв, в больное место. В доме повешенного читают о веревке.
               Вот на каком месте захлопнула раздраженная Аркадина “На воде” Мопассана, вот что стала читать Нина, оставшись одна:
              “И, разумеется, для светских людей прельщать и заманивать романистов так же опасно, как лабазнику разводить крыс в своих амбарах.
               А между тем их любят. Итак, когда женщина избрала писателя, которого она желает заполонить, она осаждает его посредством комплиментов, любезностей и угождений...

              Ги де Мопассан в лодке с двумя подругами. Ок. 1875г. Париж, Б.Н. Эстамп. Фото Б.Н.

               Как вода, падая капля за каплей, продалбливает самую крепкую скалу, похвала слово за словом западает в чувствительное сердце писателя. Лишь только она приметит, что он разнежен, растроган, завоеван этой постоянной лестью, она изолирует его, перерезает мало-помалу нити, быть может, связывающие его с чем-то еще, и незаметно приучает его приходить к ней, с приятностью проводить у нее время. Она выставляет его напоказ и выражает ему перед всеми подчеркнутое уважение, восхищение свыше меры.
               Тогда, почувствовав себя кумиром, он остается в этом храме. Другие женщины начинают относиться к нему с изысканной благосклонностью, чтобы вырвать его у той, которая его покорила”.
               Вырвать! А для этого быть “благосклонной”. Дальше, дальше! Нина жадно читает...
               Девушки (и не только) ведут себя по книжке. Дон-Кихот следует законам рыцарских романов. Татьяна пишет Онегину, воображая себя Дельфиной, Хлоей, Элоизой, - то есть следуя правилам не своей земной жизни, а именно выдуманной, романной. Там письмо герою - обязательный поступок, абсолютно нормальный. А в жизни молодой русской дворянки начала ХIХ века - абсолютно недопустимый. (Лотман пишет “если бы о письме узнали - репутация Татьяны была бы погублена безвозвратно”.)
             ...Нина с жадностью прочла советы Мопассана, как соблазнять романистов. И здесь же - ах! - про него! Про ихнюю писательскую породу. Почему они опасны, как крысы!
            Вот что написано в книге Мопассана, которую Чехов подбросил на крокетную площадку.
              “С романистом никогда нельзя быть спокойной, никогда нельзя быть уверенной, что он в один прекрасный день не уложит вас в голом виде на страницах какой-нибудь книги”.
              “Уложит в голом виде”! Какой ужас! Нина читает торопливо и даже не совсем понимает, что речь идет о словесном портрете. Взбудораженная девушка (ХIХ века) читает “уложит в голом виде” - тут недолго и сознание потерять...
             ...Глядь - Тригорин. Легок на помине. Они наедине. Сейчас начнется очень странный разговор.

НИНА. Здравствуйте, Борис Алексеевич!
ТРИГОРИН. Здравствуйте. Кажется, мы сегодня уезжаем. Мы с вами едва ли еще увидимся когда-нибудь. А жаль, мне приходится не часто встречать молодых девушек, молодых и интересных (опытный, говорит вроде бы о теории, о неких абстрактных девушках во множественном числе, а на деле он говорит Нине “вы - интересная”). Я бы хотел хоть один час побыть на вашем месте, чтобы узнать, как вы думаете, и вообще что вы за штучка (“хочу узнать вас поближе”).
НИНА. А я хотела бы побывать на вашем месте. Чтобы узнать, как чувствует себя известный талантливый писатель. Чудный мир! Как я завидую вам, если бы вы знали! Вам - вы один из миллиона! - выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения... вы счастливы...
ТРИГОРИН. Я? (Пожимая плечами.) Вы очень молоды и очень добры.
НИНА. Ваша жизнь прекрасна!

             Урок Мопассана усвоен; она говорит любезности и комплименты. Она говорит по книжке! Ах, расскажите о вашей известности! о вашем таланте! И Тригорин, недолго и слабо отнекиваясь, начинает... О литературе? Или он ее кадрит?

ТРИГОРИН. Что же в ней особенно хорошего? (Смотрит на часы.) Я должен сейчас идти и писать. Извините, мне некогда... (Смеется.) Впрочем, давайте говорить. Будем говорить о моей прекрасной, светлой жизни... Ну-с, с чего начнем? (Подумав немного.) Бывают насильственные представления (душевная болезнь), когда человек день и ночь думает, например, все о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь (он с ней “волнуется”, весьма откровенный ход в сторону гормонов, но сразу опять “мне некогда”; опытный), а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан - нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро - новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать.
            И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни.
            А публика читает: “Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого”, или: “Прекрасная вещь, но “Отцы и дети” Тургенева лучше”. И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо - больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить; “Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева”.
              Разве я не сумасшедший? Разве мои близкие и знакомые держат себя со мною, как со здоровым? “Что пописываете? Чем нас подарите?” Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение, - все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом.

             Молодец. Перед барышней глубоко несчастный. Должен писать, писать, писать. Ворочает тяжелое чугунное ядро - каторжник! Потом этот цветок рвет с себя лепестки, топчет свои корешки, потом он себя похоронил, всплакнул над собственной могилкой, потом сдал себя в сумасшедший дом. Конечно, она его пожалеет.
             “Мне некогда”, а потом долго-долго о мытарствах и тяготах литературной работы (монолог Тригорина здесь сокращен втрое). И кто-нибудь верит, что 35-летний мужик (точный ровесник Чехова) читает 17-летней барышне лекцию о сюжетах, метафорах, литотах, плеоназмах, синекдохах, и - полчаса? Но ведь ему некогда.
               Нет лучше способа увлечь, чем сказать “мне некогда”.
              Он скромничает, описывает не триумфы, а страдания, муки сочинительства, открывает дверь в творческую лабораторию - девушка впервые слышит как пишут книги, как устроен глаз и ухо писателя. Заманивает.

                                                           Так иногда лукавый кот,
                                                           Жеманный баловень служанки,
                                                           За мышью крадется с лежанки:
                                                           Украдкой медленно идет,
                                                           Полузажмурясь подступает,
                                                           Свернется в ком, хвостом играет,
                                                           Разинет когти хитрых лап
                                                           И вдруг бедняжку цап-царап.

              Бедняжка Нина слушает долго, потеряла дар речи от восторга. Он уходит. Она одна.

НИНА. Сон!

              Это - конец второго акта.
             ...“Сон!” - это играют восторженно; типа: ах, божество взглянуло на меня! (хотя оно уже поглядывало, полузажмурясь, в купальне; ужель не оторвал глаз от поплавка?), ах, снизошло до разговора со мной, девчонкой...
             Но “Сон!” можно произнести иначе. Как “не может быть”, как “наваждение”, пытаясь проморгаться и не веря своим ушам.
             Она впервые услышала, как пишут, как смотрят, думают и чувствуют писатели, но она, кажется, это где-то уже читала. А-я-яй!.. Она побежала по аллее от озера, обратно на крокетную площадку, продралась сквозь кусты сирени, задыхаясь на скамью упала, открыла и перечитала, натыкаясь то на отметку ногтем, то на карандашную галочку...
             ...Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты.
             Девичье любопытство, девичьи мечты... Не было ни одной дворяночки (а может, и мещаночки), которая бы не воображала себя Татьяной. “Онегина” знали наизусть, а там описана очень живая Татьяна, которая (горя любовью и любопытством) залезает в кабинет Онегина, в отсутствие хозяина шарит по книжным полкам.

                                                              И в молчаливом кабинете,
                                                              Забыв на время все на свете,
                                                              Осталась наконец одна,
                                                              И долго плакала она.
                                                              Потом за книги принялася.
                                                              Сперва ей было не до них,
                                                              Но показался выбор их
                                                              Ей странен. Чтенью предалася
                                                              Татьяна жадною душой;
                                                              И ей открылся мир иной.
                                                              Хранили многие страницы
                                                              Отметку резкую ногтей;
                                                              Глаза внимательной девицы
                                                              Устремлены на них живей.
                                                              На их полях она встречает
                                                              Черты его карандаша.
                                                              Везде Онегина душа
                                                              Себя невольно выражает.
                                                              И начинает понемногу
                                                              Моя Татьяна понимать
                                                              Теперь яснее - слава богу -
                                                              Того, по ком она вздыхать
                                                              Осуждена судьбою властной...

              “Онегин” витает над всей русской литературой. Он, может быть, не так разошелся на цитаты, как “Горе от ума”, но Татьяна, ее судьба, ее мечты, ее характер... Нет такого пошляка, который бы, услышав, что новую знакомую зовут Таня, не произнес бы “итак, она звалась Татьяной”. Но не все помнят, как она в кабинете Онегина читает его книги и через онегинские пометки на полях пытается понять его душу.
              И не было ни одной грамотной девушки, которая с юности, с детства не знала наизусть “но я другому отдана!.. вообрази - я здесь одна!”
             Нина - конечно, Татьяна, куда деваться. А все особи мужского пола, натурально, Онегины. И Треплев, конечно, Онегин. Помните, как Костя бранил театр: “рутина, предрассудок, все одно и то же, одно и то же, одно и то же...”

                                                             ...потом на сцену
                                                             В большом рассеянье взглянул,
                                                             Отворотился - и зевнул,
                                                             И молвил: “Всех пора на смену;
                                                             Балеты долго я терпел,
                                                             Но и Дидло мне надоел”.

               Треплев - молодой Онегин, а Тригорин - постарше и знаменитый.
 

                                                                Важная находка!

 
            ...В самом начале 1950-х, еще при Сталине, Театр им. Пушкина (б. Александринка) обследовали на предмет ремонта. Многие здания Ленинграда пострадали в блокаду из-за отключения отопления, канализации... От стен отодвигали стеллажи с пыльными отсыревшими папками архива, отдирали обои. В руки попала амбарная книга - режиссерский журнал Карпова, первого постановщика с треском провалившейся “Чайки” (1896), где Нину играла красавица Комиссаржевская. В журнале - рукописные листы. Тогда их не сочли большой ценностью: подумаешь, черновики... На двух таких листках монолог Тригорина, где в конце опять сумасшествие, увы; но - без Поприщина. Текст, пожалуй, суше, чем окончательный, но в какой-то степени гуще, более медицинский.

НИНА. Ваша жизнь прекрасна.
ТРИГОРИН. Отчего же мне причиняет страдание эта жизнь, в которой большинство людей находит только удовлетворение?
              Дело в том, что я ношу в себе второе зрение, составляющее одновременно и силу и несчастье писателей. Не завидуйте нам, - мы достойны жалости.
             Все, что вижу, все радости, удовольствия, страдания, отчаяние - все мгновенно превращается в предмет наблюдения. Вопреки всему, вопреки своей воле я беспрерывно анализирую сердца, лица, жесты, интонации. Глаз писателя, как насос, поглощает все. От него ничего не укроется; он собирает движения, жесты, намерения - все, что проходит и происходит перед ним.
              Я ловлю самые ничтожные слова, самые ничтожные поступки, самые ничтожные вещи и запираю в свою литературную кладовую. С утра до вечера я ссыпаю в кучу наблюдения всякого рода, из которых делаю повести, которые ходят по всему свету и будут прочитаны, обсуждены, истолкованы тысячами, миллионами людей.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

ЧЕХОВ - ЛЕЙКИНУ
27 июня 1884.

             Вскрывал я вместе с уездным врачом на поле, на проселочной дороге. Покойник “не тутошний”, и мужики, на земле которых было найдено тело, Христом Богом, со слезами молили нас, чтоб мы не вскрывали в их деревне...

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

   К тому времени Россия уже 15 лет зачитывалась Мопассаном.

              ...Шекспир у Чехова - на поверхности. Аркадина и Треплев “читают из “Гамлета”. Но и Мопассана Чехов не прятал. Ключ от комедии лежит у всех на глазах, на крокетной площадке.
     Мопассан “На воде” - книга из библиотеки Чехова. И вы думаете, что Чехов случайно именно ее раскрыл и положил на сцену в “Чайке”? Эта книга раскрыта там с самого начала, ее читают вслух в кругу семьи. Треплев говорит “бегу как Мопассан”, Маша и Медведенко начинают “Чайку” фразами Мопассана (из знаменитого романа “Милый друг”) - и все это случайно?
     Книга лежит на крокетной площадке, как яйца чайки на берегу, - совершенно открыто. А люди не видят. Ладно мы, но и французы за 115 лет сотни раз поставив “La Mouette”, не увидели Мопассана (и его мыслей) в Тригорине Antoin'a Tchekoff'a. Они тоже ленивы и нелюбопытны.

                                                                Продолжение следует