Ракурс
Истории______________________
Яков
Верховский,
Валентина Тырмос
Овеянная черноморским ветром...
Одесса и одесситы
Начало
в
№12
2011г.
«Аз», «Буки», «Веди»
Это
может показаться невероятным, но в 1920-м 17-летняя Тася
-
ученица
престижной женской гимназии Екатерины Семеновны Пашковской, являлась
членом подпольной белогвардейской организации «Азбука».
Теперь это был неопрятный согбенный старик, облаченный в какую-то
немыслимую кацавейку и еще более немыслимую шляпу на облысевшей голове.
Особенно поражала его длинная седая борода - поскольку в прошлом его
лишь однажды видели небритым: в трагический день отречения императора.
Одесса 1920-го…
Бандиты, налетчики, воры, фальшивомонетчики… Одесская Чрезвычайка, главный штаб которой помещался в том самом Доме на Маразлиевской, закончившим свою жизнь в первые дни румынской оккупации, бандитами особенно не интересовалась. У нее и без них хватало работы - почти еженощно расстреливать в гараже десятки домовладельцев, дворян, священников, раввинов. Так что для «темного элемента» было в Одессе раздолье. Эта криминальная среда была идеальным фоном для подпольной деятельности разного рода иностранных разведок и белогвардейских организаций. Белогвардейцы тысячами стекались в Одессу из захваченных большевиками центральных районов страны. Они надеялись уплыть отсюда за границу. И многие действительно уплыли, но многие не успели и теперь искали возможности хотя бы напакостить ненавистным большевикам. «Азбука» Василия Витальевича Шульгина, могла предоставить им эту возможность. Да и цели этой организации казались святыми. Куда уж святее: «Единая и Неделимая». И жизни не жалко! Но Тася? Какое отношение могла иметь Тася к «Азбуке»? Тасю в «Азбуку» вовлек Эфэм. Эфэм и Тася… Какая странная романтическая история. Полностью выпадающая из контекста окаянных дней Одессы 1920-го, трагических дней Одессы 1937-го и уж, тем более, из зловещих дней и ночей «Города Антонеску» 1941-го. . . . Итак. Одесса. 1920 год. Весна. И ничего, что в Одессе большевики. И ничего, что зверствует Чрезвычайка. После ночного дождя воздух чист и прозрачен и наполнен терпким запахом акаций и опьяняющим ароматом любви. По посыпанной желтым песочком аллее Николаевского бульвара идут двое: высокий 27-летний мужчина и рядом с ним, доверчиво опираясь на его руку, тоненькая 17-летняя девушка, почти ребенок. Это Эфэм и Тася … Эфэм, а точнее, Филипп Могилевский, племянник Шульгина, сын его родной сестры. Эфэм, как все привыкли его называть, очень близок Шульгину, принадлежит к верхушке «Азбуки» и обозначен последней буквой алфавита «Ять». До апреля 1920-го Эфэм был редактором газеты «Единая Русь», помещавшейся на Александровском проспекте, на втором этаже дома номер 11. Но по профессии он не журналист, а скульптор, поэтому иногда проводит мастер-классы в Рисовальной школе Манылама на Дворянской. Здесь он и познакомился с Тасей - она, как приличествует дочери доктора Тырмоса, параллельно с занятиями в гимназии, училась рисованию и музыке. По словам Шульгина, Филипп был очень красив. Особенно поражали его огромные грустные глаза, в которых была какая-то обреченность, будто предчувствие ранней смерти. Все девочки в Рисовальной школе были влюблены в «милого Эфэма», и Тася, конечно, тоже. А Филипп? Оставшись в Одессе без Лены - жены, сбежавшей в страхе перед большевиками в Константинополь, этот взрослый уже мужчина, вдруг, неожиданно для себя увлекся девчонкой, смотревшей на него снизу вверх влюбленными глазами и с восторгом внимавшей его увлекательным рассказам об «Азбуке». То, что Тася еврейка, Эфэму, видимо, не мешало. Он сам по отцу был евреем, хотя, как он говорил, «принял Христа». «История порой шутит», - пишет Никита Брыгин. Действительно, ну разве это не «шутка»: 17-летняя дочь доктора Иосифа Тырмоса, еврейка - член подпольной белогвардейской организации антисемита Шульгина!? Брыгин: «Каких-нибудь полгода назад он (Филипп Могилевский, Авт.), вальяжный, преуспевающий, неспешно двигался вот здесь, Французским бульваром, рука об руку с милой барышней, юной поэтессой Наташенькой из «Сына Отечества»… Они шли и болтали о пустяках. Он выговаривал ей, что ее рифмы из последних стихов…принадлежат не дамской, а писарской, прачечной поэзии, что название ее будущего сборника «Белый крест» тоже не блещет новизной, отдает фрунтом, свирелью и барабаном. А она весело хохотала и тащила его в Фанкони…» Стихи Наташеньки действительно «отдавали свирелью»:
«Пусть трелью рассыпаются весенние свирели, А Брыгин, между тем, продолжает свой рассказ, и мы, не полагаясь на память дочери, можем познакомиться с той ролью, которую играла Наташенька в «Азбуке». Дело заключалось в том, что доктору Тырмосу принадлежали несколько домов на Французском бульваре, купленных им в 1910 году у наследников покойного мещанина Станислава-Марьяна Криммера за 38 тысяч рублей.[3]
Один из этих домов, номер 9 по Юнкерскому переулку, по расположению и по
внутреннему устройству как нельзя лучше подходил для явочной квартиры,
что было очень важно для «Азбуки», поскольку Шульгину приходилось лично
встречаться со своими «верными людьми» - все они знали его в лицо,
боготворили и только ему повиновались.
![]() Дом Иосифа Тырмоса Юнкерский переулок №9 Одесса, 2000
Дом этот был, конечно, не единственной явочной квартирой Шульгина. Такие
квартиры были у «Азбуки» во многих районах города: на Внешней 72 -
квартира 30; на Княжеской 17 - квартира 23 (стучать два длинных затяжных
и два коротких); на Елисаветенской - кафе «Отдых» и там же на
Елисаветинской угол Преображенской в доме со шпилем
-
квартира врача … Если бы Сталин по излюбленному им сценарию не решил «сменить коней». И, правда, пора было, пора! «Злая марионетка» Николай Ежов уже совершил все, что было необходимо вождю, и мог быть пущен в расход. А на смену ему должна была прийти «добрая марионетка» - Лаврентий Бериа. Историки называют Лаврентия «сталинским монстром». Немало кровавых преступлений есть на его счету. Так же, как Сталин, он не знал сострадания и мог без проблем залить всю страну кровью. Но, видимо, Сталин в те дни поставил ему другую задачу. С приходом Берии что-то вдруг изменилось. Аресты «шпионов и диверсантов» пошли на убыль, постановления Особого совещания стали более мягкими, и в то же время из лагерей начали возвращаться недорастрелянные «враги народа»: военачальники, ученые, артисты, да и простые «шпионы и диверсанты», так и не сумевшие понять, с какой именно иностранной разведкой они были связаны. Под эту волну попала и Тася. За все свои «тягчайшие преступления» она получила всего три года вольной высылки в Казахстан в город Кокчетав (Кокшетау он станет в 1993-м). Как только Изя узнал, что Тасю отправили в Кокчетав, он принял решение ехать за ней в ссылку, так же как в царские времена ехали за мужьями жены декабристов. Но воспетая Некрасовым княгиня Трубецкая ехала на каторгу к мужу, можно сказать, с комфортом:
«Покоен, прочен и легок А Изя много дней трясся в бесплацкартном вагоне допотопного Карагандинского поезда - только от Петропавловска до Караганды 10 дней. И ехал он не один… Изя вез в ссылку свою маленькую дочь. На свидание, нет, на знакомство с матерью, которую она не помнила. Ролли прибыла в Кокчетав в средине апреля 1941-го. Кокчетав - маленький городок, затерявшийся в казахской степи. В Одессе была уже весна, а Кокчетаве мороз все еще доходил до 25 градусов, и город был завален снегом по самые крыши своих одноэтажных деревянных домиков. В зимнее время главной аттракцией этого города был деревянный барак кинотеатра. А в летнее - озеро Копа, на лесистых берегах которого местные жители варили в котлах водившихся здесь огромных раков. И во все времена года - базар. Настоящий восточный базар с кумысом и пресными лепешками, базар, на который можно было приехать на верблюде и, не слезая с оного, купить все, что душе угодно. С давних царских времен Кокчетав служил местом ссылки политических, а в сталинские времена сюда повалил поток «врагов народа». Говорят, что только из Западной Украины прибыли в Кокчетав около 15 тысяч поляков и немцев. Этому трудно поверить, так как в те дни в городе проживало около 19 тысяч человек. Но, правда, что в 1938-м почти в каждом домике Кокчетава жили ссыльные. В одном из таких одноэтажных двухкомнатных домиков поселилась Тася. В первой более просторной проходной комнате - жили хозяева с детьми и собаками, а в холодные ночи к ним присоединялись теленок, куры и гуси, во главе с кусачим гусаком Митькой. А заднюю маленькую комнатку сдавали Тасе. Оплата за нее достаточно высокая включала мойку пола и чистку картошки, которую дочь доктора Тырмоса так и не научилась чистить. Теперь в этой маленькой комнатке (в которую можно было попасть только пройдя через хозяйскую, мимо страшного гусака Митьки), вместе с Тасей, папой и Зайцем будет жить Ролли.
![]() Заяц, Ролли и Тася в ссылке Кокчетав, весна 1941
Мечта девочки исполнилась
-
наконец-то она увидела свою мать. И даже более того - они обе, мать и дочь, не понравились друг другу. У Таси, измученной тюрьмой, допросами и побоями, не было сил для того, чтобы подружиться с избалованной отцом четырехлетней девчонкой. А та, в свою очередь, не желала признавать эту чужую женщину. Тася совсем не была похожа на фею из сказки о Золушке, на которую она обязательно должна была быть похожа. Ролли отказывалась называть ее «мамой» и убегала из жалкой маленькой комнаты, от страшного гуся Митьки за город на сопки с новоявленным другом - казашонком по имени Сабур. Изя, как мог, старался скрасить для дочери жизнь в этом странном для нее мире в обществе странной незнакомой ей женщины. Не имея возможности достать в Кокчетаве игрушки, он купил для нее на базаре живого Цыпленка, надеясь, что это маленькое существо развлечет девочку. И правда - Ролли полюбила Цыпленка, разговаривала с ним, гладила белые мягкие перышки, кормила из рук. Удивительно, но и Цыпленок, видимо, привязался к девочке. Он с радостью мчался на ее зов и с явным удовольствием дремал у нее на руках. А с Тасей отношения не налаживались. Ролли почти ничего не ела из приготовленной ею еды и с каждым днем становилась прозрачнее. Тася, как сказано, не умела чистить картошку, и вообще не умела готовить, но понимая, что так продолжаться не может, решилась сварить для дочери куриный бульон. В качестве курицы для бульона Тася выбрала … Цыпленка. Узнав о смерти Цыпленка, Ролли заплакала. Она рыдала так горько и громко, что в маленькой комнате жильцов собрались все соседки хозяйки. Они стояли вдоль стены рядком, качали повязанными платочками желтолицыми головками и цокали лиловатыми язычками, то ли сочувствуя безутешной Ролли, то ли жалея безвременно погибшего Цыпленка. К куриному бульону, конечно, никто не притронулся. А Изя понял: нужно уезжать. Он сложил немногие их вещи в черный чемодан, взял за руку ребенка и … В мае 1941-го они уже были в Одессе. А в начале июня из ссылки неожиданно вернулась Тася. Все это действительно получилось как-то неожиданно. По первоначальному плану Изя собирался найти в Кокчетаве работу и пожить там несколько лет. Ведь Тася даже после окончания срока ссылки не имела права на возвращение в «режимный» город Одессу, да и Лиза отбывала свой срок неподалеку - в КАРЛАГЕ. Но самое главное, вдали от Одессы было более безопасно - меньше шансов быть арестованным по какому-нибудь невероятному обвинению. Но все сложилось иначе… Так случайнее незначительное, на первый взгляд, событие - смерть маленького Цыпленка - стало поворотным пунктом в судьбе целой семьи. Эта смерть привела их в Одессу, к которой стремительно приближалась война.
26 июня 1941, Одесса-Кокчетав Рассказывает Ролли Приблудная Лошадь К нам приблудилась Лошадь. Нет, не так. Сначала, вдруг, откуда-то взялась Война. А потом уже приблудилась Лошадь и взялась Незнакомая Тася - вместе с Лошадью и Войной. Я еду в «Ссылку» Незнакомая Тася - это на самом деле моя мама. Только я с ней не успела познакомиться, потому что, когда я была маленькая и не умела еще ходить, Тасю, которая была, как оказалось, я-пон-ская шпионка, аре-то-вали и посадили сидеть … в тюрьму?!
![]() Ролли Тырмос Тасю арестовали, а я осталась дома с папой, который, как он говорил, теперь стал мне и папой и мамой. Правда, потом, когда я уже выросла, и мне стало почти пять лет, я с Незнакомой Тасей все-таки познакомилась. Но это было уже в Ссылке, в Кокчетаве, куда мы с папой и с Зайцем ездили. Я с Незнакомой познакомилась, но от этого она не стала знакомой, а стала еще больше Незнакомой. Сначала, правда, все было очень весело - сначала мы ехали в Ссылку. Попасть в эту Ссылку мне хотелось давно. У нас дома все об этой Ссылке только и говорили. Только и слышно было: «в ссылку», «из ссылки», «в ссылку», «из ссылки»... Ну, так вот, теперь я сама еду в Ссылку и могу сама посмотреть, что эта за Ссылка такая. И потом, там, кроме Таси, была еще и моя баба Лиза - мама моего папы, с которой я тоже не успела познакомиться, потому что ее арестовали еще раньше, чем Тасю. Баба Лиза была гре-чес-кая шпионка и была, на самом деле, не в Ссылке, а так просто, как пионерка, в «лагере», что мне гораздо меньше нравилось. Ссылка была далеко - и мы с папой сначала немножко ехали на извозчике, а потом множко на поезде. Ехать на поезде было даже веселее, чем на извозчике. В нашем вагоне было много разных людей, все они говорили про Ссылку и ехали в Ссылку. Особенно я подружилась с одной маленькой старенькой старушкой, которая ехала к своему сыну, он был, кажется, не-мец-кий шпион. Мы ехали на поезде весь день и всю ночь, и еще день и еще ночь, и еще, и еще. Я прыгала по вагону, болтала с маленькой старенькой старушкой, хвасталась перед ней своим Зайцем, новым платьицем и новым вышитым карманчиком на красной ленточке, который одевался через голову на платьице. Старушке карманчик очень нравился, только она считала, что нельзя класть в него конфеты, которые я сначала держала во рту, а потом вынимала и прятала в карманчик «на потом», потому что эти конфеты обязательно слипнут карманчик. Ну и что, что слипнут! Пускай себе слипают! А еще на одной станции папа купил мне Огурец! Светло-светло зеленый и очень-очень большой. Папа сказал, что кушать этот Огурец мы будем вечером, а пока я могу на него посмотреть и даже потрогать его колючую шкурку. Когда наступил вечер, и небо в окне вагона стало лиловым, как чернило, а под потолком зажглась желтая лампочка, мы с папой стали ужинать. Мой Огурец устроился рядом с крутым яйцом и с булкой на нашем черном чемодане, который папа поставил на нижнюю полку и застелил газетой. Я, конечно, хотела ужинать на столике возле окошка, где ужинала старенькая старушка. И даже собиралась плакать. Но потом передумала. Столик у окна был высокий, и папа боялся, что я не дотянусь, или упаду, или еще что-нибудь… Так мы сидели с папой на нижней полке, а между нами лежал наш черный чемодан, покрытый газетой, и мы ели Огурец. А потом папа уложил меня на верхнюю полку спать, потому что завтра нам надо рано вставать. Завтра мы, наконец, приезжаем в Ссылку. Я стала думать про Незнакомую Тасю и, кажется, заснула. И тут как раз и начались все эти не-прият-нос-ти-и. Завтра еще не наступило, когда наш поезд вдруг остановился. В окошке вагона, которое теперь было черным, как наш чемодан, замигали маленькие огоньки и, оказалось, что мы уже приехали в Ссылку. И что нам нужно быстренько вылезать, потому что, как прокричала проводница, «поезд стоит здесь всего три минуты». Пока папа собирал вещи, проводница надела на меня шубку и капор, вынесла меня из вагона и поставила у самого поезда прямо в снег. И вот я стою и стою одна на снегу, в темноте. Папы нет и нет вокруг никаких людей. Только напротив меня стоит одна высокая и чужая женщина. Она стоит очень прямо, ничего не говорит и ко мне не подходит, только смотрит на меня каким-то даже, кажется, злым взглядом. И я тоже на нее смотрю, смотрю и смотрю… Тут, наконец, мой папа вместе с черным чемоданом соскочил с подножки вагона на снег, а наш поезд, загудел и поехал себе в другую Ссылку… И в это самое время та высокая и прямая как прыг-нет, как бросится на меня, как начнет меня хватать и душить!!! Душит и душит и что-то приговаривает и бормочет. А что совсем не понятно и не слышно даже, потому что наш поезд гудит и стучит по рельсам, да еще и капор мне уши закрывает. Тут я и заплакала - заревела, громко, наверное, даже громче чем поезд, а папа бросил чемодан и стал меня от этой прямой отдирать. Еле-еле отодрал! Из письма Натальи Тырмос к ее уже взрослой дочери в Израиль, 6 Февраля 1977 года Моя дорогая девочка, почему то мне стало очень грустно в последние дни, не знаю, увидимся ли… Ты же пойми, что не всякому на роду было написано, пережить столько, сколько пережила я. Так получилось у нас нелепо с тобой, но я тебя не виню ни в чем, да и ты собственно меня винить не можешь ни в чем. Миллионы пострадали, и мы с тобой оказались среди них. Возможно и, даже, наверное, что все происшедшее со мной в 1938 году, послужило этому твоему отчуждению и нашему разрыву. Вокзал. 11 часов, а поезд придет в 2 ночи… Как долго тянутся часы… Огни. Поезд тащится еле-еле – остановился. Я стою оцепеневшая, вижу - из вагона незнакомые люди ставят в снег маленькую фигурку в белой лохматой шубенке и в капоре. Я знаю - это моя дочь, мой ребенок, это - ты, но я не могу двинуться, я каменная, я держу в руке маленького коричневого мишку, которого я раздобыла, чтобы ты отвлеклась и не почувствовала моего волнения… Белое существо стоит, и стою я. Из вагона с чемоданами вылезает папа, тогда я бегу к белому существу, я на коленях в глубоком снегу, я сую тебе медвежонка, я ничего не могу говорить, я душу как-то тебя, прижимаю. Оно ледяное это существо, никак не реагирует, оно меня не знает, не любит, не помнит, не хочет знать меня…
![]() Страничка из письма Таси Еле-еле отодрал меня папа от этой прямой, а потом взял на руки, вместе с шубой и с валенками, и стал успокаивать. А она все еще что-то бормотала и, кажется, плакала, и совала мне в руки мишку - маленького коричневого. Нужен мне ее мишка! У меня свой Заяц есть у папы в чемодане! А потом вдруг оказалось, что эта прямая, которую я так испугалась, была как раз та Незнакомая Тася, с которой я хотела познакомиться и даже приехала для этого к ней в Ссылку. [4] Но Незнакомая Тася, когда я с ней познакомилась, почему-то не стала знакомой, а стала еще больше незнакомой. Стала совсем незнакомой. А потом, как-то, не знаю точно, как, мы с папой опять оказались в Одессе, в нашей старой квартире деда Тырмоса, и Тася тоже там была, потому что у нее вся ссылка кончилась, и она к нам приехала. И тут откуда-то взялась Война, и к нам приблудилась Лошадь. Лошадь к нам приблудилась сразу же, как только Зина-Бензина на своей машине, которая называется «пикап», перевезла нас на дачу. Зину-Бензину я знала давно. Она каждое утро увозила папу строить Оборону, потому что была Война, на нас наступали немцы, и нужно было очень срочно строить Оборону, а мой папа был как раз ин-же-нер. Папа всегда сидел в кабине рядом с Зиной-Бензиной, и я, когда ездила кататься, тоже залезала в кабину к нему на колени. Но в тот день, когда мы переезжали на дачу, в кабине, рядом с Бензиной, вместо папы, сидела Тася, и я ни за что не захотела залезать к ней на колени. Папа сначала сердился, а потом посадил меня в кузов, на мешок с одеялами и сам сел рядом. Так мы и поехали, ехали-ехали, и въехали на дачу, прямо на главную аллею. Тут сразу вокруг «пикапа» собрались дачные дети. Всем им очень понравилось, как это я сижу так высоко, на мешке с одеялами, и они захотели узнать, как меня зовут. Я им и прокричала: «Меня зовут Ролли! РоллИ и, ни в коем случае, не РоллЯ. Ролли - это такое имя, в котором есть два «Л». А на конце - игрек». С этого дня дачные дети стали называть меня «Роль-игрек». Наша дача называется - «дача Хиони», потому что, как говорит Тася, ее хозяином был когда-то Хиони - больший друг деда Тырмоса. Его потом все равно арестовали, еще раньше, чем Тасю и бабушку Лизу, потому что он был грек и греческий шпион. За забором Хиони была еще другая дача, которая называлась Реске, а почему она так называлась, я уж и не знаю. Но на Хиони можно было играть и бегать по дорожкам вокруг всего дома, а если хотелось побежать на Реске, нужно было уже спрашивать разрешение у Таси. Спрашивать у Незнакомой разрешение было неприятно, потому что она все равно никогда и ничего не разрешала. Она для того и сидела целый день на даче, чтобы «неразрешать». А сама говорила, что сидит, потому что она «японская шпионка и приехала в Одессу совсем недавно из ссылки». Когда к нам приблудилась Лошадь, Тасе она не понравилась, хотя Приблудная была красивая - коричневая с белой точечкой на лбу. Но Тася сердилась и требовала: «Отправить Лошадь! Не-мед-лен-но!» Папа не соглашался. «Тася, - говорил он. - Идет война. Кто знает, что будет дальше. Лошадь нам просто необходима». И Лошадь осталась. Папа привязал ее в саду, за кустами. Я очень любила эту Приблудную, и когда Тася не видела, добывала для нее сахар - огромные голубые кусища - из серого мешка, который стоял на полу в углу нашей комнаты. Сахар в мешке назывался - «запасы», и его ни в коем случае, ну совершенно, ни в коем случае, нельзя было трогать. Но Приблудная сахар очень любила и даже тихонько ржала от удовольствия, когда я кормила ее с ладошки Тасиными запасами. По вечерам, когда Зина-Бензина привозила папу с Обороны, он отвязывал Лошадь и вел ее к крану поить и немножко купать. Всю дорогу - от кустов и до самого крана - я сидела на спине у Приблудной, а за нами бежали дачные дети и дразнили меня: «Роль-игрек! Роль-игрек!» Им тоже очень хотелось покататься на Лошади. И вот, однажды, когда Лошадь пила водичку, папа, вместо меня, посадил ей на спинку одну толстенную девчонку. Лошадь очень рассердилась. Она дрыгнула задней ногой и попала копытцем мне прямо в живот. Ничего особенного со мной не случилось. Я полетела в кусты и поцарапалась о колючки. Но папа испугался и стал искать по всем дачам доктора, чтобы посмотрел мне на живот, на то место, куда ударила Лошадь. На одной из соседних дач как раз жил доктор - про-фес-сор Часовников. Он прятался там от красных. Часовников не хотел приходить и смотреть мне на живот. Но когда Тася ему объяснила, что «эта девочка - внучка того самого доктора Тырмоса», он согласился. Пришел, посмотрел и даже потрогал живот немножко. А потом он похвалил Лошадь и объяснил папе, что она ни в чем не виновата, что удар был не сильный и что «вообще, не о чем говорить».
[1]
Никита Брыгин «Азбука», Оптимум, Одесса, 2000 |