Пожарный аврал

           В Москве началась кампания по зачистке ночных клубов.
          Те же инстанции, которые 10 лет вымогали у клубов взятки, сегодня, в духе времени, объявляют своих терпил пожароопасными, и передают дела на них в суд, в строгом соответствии с традициями унылой советской кампанейщины.
          Мне кажется, что в интересах пожарной безопасности - поставить, наконец, лошадь впереди телеги.
           Когда человек решает открыть клуб, то он делает это не потому, что является экспертом в области пожарной безопасности, или мечтает им стать.
            У государства есть специально обученный корпус специалистов в этом вопросе, функция которых - не карать, не закрывать, и не взятки вымогать, а объяснить владельцам открывающихся клубов, как нужно оборудовать помещения, чтобы они соответствовали требованиям. Дать срок, в который эти рекомендации подлежат выполнению. При невыполнении - штрафовать, закрывать и т.д.
         Существующая ситуация - обратная. Проверяющим инстанциям не нужны заведения, где все требования соблюдены. Им нужна слабая тара, чтобы от раза к разу доить подопечных терпил. Пока эта ситуация не изменится, покуда торговцы разрешениями не сменятся настоящими пожарными инспекторами, «Хромая лошадь» - норма нашей жизни.
           Хотя фельетон Михаила Зощенко «Слабая тара» опубликован 77 лет назад, описанные там простые схемы по сей день применяются в отечественном деловом обиходе. Например, при проверках бизнеса. Кстати, и про грипп там тоже достаточно актуально.
                                                                                                                © А.Носик

                                                                                                                Михаил Зощенко
                                                       СЛАБАЯ ТАРА

            Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того, чтобы не дать или не взять. А нынче характер у людей сильно изменился к лучшему.
            Взяток, действительно, не берут.
            Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
            У нас тетка от гриппа померла и в духовном завещании велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.
             Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
           Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.
            Только и слышен его симпатичный голос:
           - Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите... Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.
            Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
           Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два - три человека он обязательно отказывает груз принимать.  Чуть расхлябанная тара, - он ее не берет. Хотя видать, что сочувствует.
            Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
            Весовщик говорит:
            - Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет.             И тогда подходите без очереди, - я приму.
            Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И, которым отказали, - те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
            Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он надел очки, чтоб его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе, и там даром раздают очки.
            Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
            Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
            - Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
            Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем, как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки.
            Который в очках кричит:
           - Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, - говорит, - не свои ящики отправляю. Я, - говорит, - отправляю государственные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
           Весовщик говорит:
           - А я почем знаю? - И при этом делает рукой в сторону.
           Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать вевовщику.
            Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег. Он кричит:
            - Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!
            Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.
           - Нет, - говорит, - я деньги вынул просто так. Хотел, чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.
           Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.
            Весовщик говорит:
           - Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов, - они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
            Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом, только что перенесшим оскорбление:
           - Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказывать.
            Другой служащий отвечает:
            - Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас попрежнему рыльце в пуху.
           Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
             Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
             И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь рублей.
             Я говорю:
             - Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.
             Он мне говорит интимным голосом:
             - Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но говорит, войдите в мое пиковое положение - мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
              Тут я начинаю понимать всю механику.
              - Стало быть, - я говорю, - вы делитесь с весовщиком?
              Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.
              Вот приходит моя очередь.
              Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
              Весовщик говорит:
              - Тара слабовата. Не пойдет.
              Я говорю:
              - Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
              Весовщик отвечает:
             - Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
              Принимает он мой ящик и пишет накладную.
              Я читаю накладную, а там сказано: "Тара слабая".
              - Да, что ж вы, - говорю, - делаете, арапы? Мне же, - говорю, - с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь, - говорю, - я вижу ваши арапские комбинации.
               Весовщик говорит:
               - Что пардон, то пардон, извиняюсь.
              Он вычеркивает надпись, - я я ухожу домой, рассуждая по дороге о сложной душевной организации своих сограждан, о перестройке характеров, о хитрости и о той неохоте, с какой мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции.
               Что пардон, то пардон.