|
|
|
Еще с довоенных школьных времен запомнились строки
полузапрещенного Александра Блока:
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен…
С большим трудом удается приоткрыть двери в тот мир,
где находились, - по собственной воле, или их туда сгоняли
тюремщики, - бедные наши, великие и малые поэты.
…Недавно я приобрел изданную в Америке в 1952 году
антологию советской послереволюционной поэзии. Составитель сборника
В.Марков написал в предисловии: «…Список лучших имен советской
литературы, в самом деле, читается как мартиролог, как перечисление
жертв величайшей в мире расправы над культурой».
Однако этот эмигрант «первой волны» испытывал не одно лишь чувство
скорби по утраченному на родине. Ибо он понимал, что власть не
сумела там вытравить творческий порыв, по крайней мере, вплоть до
1930-х. Поэтому «настоящих поэтов было немало, и поэзия была”.
Отдаем ли мы себе отчет, подобно Маркову, что в СССР к
перворазрядным поэтам относились не только идейные противники
режима? При составлении антологии, считал он, «невозможно совсем
обойтись без стихов, в которых есть советская проблематика или
отражение частично советских воззрений». Пусть творения и тех, и
других станут достоянием зарубежного читателя. Главное, выбрать
произведения, отмеченные высоким художественным качеством и
значительностью высказанного - те стихи, где, по выражению Осипа
Мандельштама слышен «шум времени»…
Зная, какие поэтические имена были близки просвещенной эмиграции
1952 года, мы можем сравнить ее пристрастия с нашими, чтобы
почувствовать живое биение эстетического чувства.
Нас не удивит мнение составителя, что со смертью Блока и расстрелом
Гумилева, «скипетр русской поэзии» перешел к Анне Ахматовой.
Истекшие десятилетия не умалили
 значения и притягательной силы ее
творчества.
Она могла бы оставаться в стране неким символом молчаливого
отрицания, но покоя там никому не давали: после кратковременного
«признания» ее ожидала ждановская расправа.
Среди тех, кто целиком или частично принял революцию и большевизм,
чтобы вскоре испытать творческую трагедию и погибнуть, одно из
первых мест занимал Сергей Есенин. В зарубежье установилось
«иконописное» отношение к наиболее читаемому из современных поэтов,
хотя там сознавали: только самоубийство позволило Есенину избежать
последующей судьбы других крестьянских поэтов - ссылки, возможно,
смертного приговора.
«Конечно, - читаем в предисловии к сборнику, - рядом с
 символистами
и Есенин и Маяковский ощущаются как варвары, вломившиеся на Парнас -
в них нет былого поэтического аристократизма; но кто знает, может
быть, это было не так уж и плохо для поэзии в свое время. Во всяком
случае, талант обоих можно отрицать только при большой глухоте к
поэзии…».
Вряд ли с тех пор увеличилась численность “глухих ”
читателей;
вопрос: суждено ли вообще Маяковскому сохранить поклонников?
Возможно, удел этого признанного мастера -
занять свое место в
истории, и только.
К крупнейшим поэтам закончившейся эпохи автор предисловия относил
 Пастернака и Мандельштама.
Первый их них, которого упорно травили всю жизнь, дал
совершенно
новое видение мира, - он с какой-то «одуряющей свежестью» открывал
окружающее; в его ранних стихах мир представал таким, каким видишь
его только в детстве. Постепенно Борис Пастернак уходил в переводы -
род внутренней эмиграции.
Из его произведений начала тридцатых годов в сборнике были
напечатаны «Сосны»:
…Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся и снова
Меняем позы и места.
…С намеренным однообразьем,
Как мазь, густая синева
Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава.
Мы делим отдых краснолесья
Под копошенье мураша,
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.
И так неистовы на синем
Разбеги огненных стволов,
И мы так долго рук не вынем
Из-под заломленных голов…
Это, наверное, не детство, скорее - юность, но тоже
вечная.
По мнению составителя, Мандельштам почти
единственный из современных поэтов, кого можно назвать классиком.
Хотя личная судьба поэта
сложилась трагически (об аресте в эмиграции
знали), его творчество как бы опровергало тягостную обреченность; он
просто отказывался признавать свою несовместимость с обществом.
Казалось, что «он всегда смотрел на жизнь с каких-то ему одному
доступных синайских высот». Одно из подтверждений - стихотворение
1922 года:
Немного теплого куриного помета
И бестолкового овечьего тепла;
Я все отдам за жизнь - мне так нужна забота -
И спичка серная меня б согреть могла.
Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,
И верещанье звезд щекочет слабый слух,
Но желтизну травы и теплоту суглинка
Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.
Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,
Как яблони зимой в рогоже голодать,
Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому
И шарить в пустоте, и терпеливо ждать…
Критику из «дальнего зарубежья» не все было понятно
в советских поэтических
 судьбах. В.Марков писал: «Временами задаешь
себе вопрос: каким образом Тихонов, со стальным героизмом его
стихов, согнулся и пошел в прихлебатели, в то время как тонкий,
высокий, не от мира сего Мандельштам не сдался и умер героем. В чем
тут дело?».
Мы до сих пор наблюдаем путаницу в оценках Николая
Тихонова. Ему приписывают метафору, символизирующую бесчувственную
прочность советского характера: «Гвозди бы делать из этих людей…».
Эти слова цитируются бессчетное количество раз, и всегда от незнания
подлинного контекста.
Но в действительности поэт имел ввиду совсем другой тип человека.
Достаточно привести строфы из его «Баллады о гвоздях»:
…«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!»
Сухими шагами командир идет…
«У кого жена, дети, брат, -
Пишите, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан».
И старший в ответ: «Есть, капитан».
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
«Не все ли равно, - сказал он, - где?
Еще спокойней лежать в воде».
Адмиральским ушам простукал рассвет:
«Приказ исполнен. Спасенных нет».
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
Эти стихи, написанные в 1922, разумеется, не что
иное, как стилизация во славу мужества и презрения к смерти
британских моряков.
Но Тихонов, до того как он стал литературным
чиновником и подавил свой талант, успел заявить о себе как одаренный
лирик, - например в стихотворении “Сентябрь»:
Едва плеснет в реке плотва,
Листва прошелестит едва,
Как будто дальний голос твой
Заговорил с листвой.
И тоньше листья, чем вчера,
И суше трав пучок,
И стали смуглы вечера,
Твоих смуглее щек…
Это сочинено в Москве 1937-го года.
Отчего же - недоумевал автор предисловия к сборнику - Тихонова, виновного во всех «смертных грехах» (стоит лишь
перелистать его старые сборники), одно время даже ставят во главе
советских писателей, а молодого поэта Бориса Корнилова, полного
комсомольских идеалов, губят в ссылке?
Мне вспоминается, как однажды в Минске в начале
восьмидесятых прошлого века мы с Ремом Никифоровичем, заглянули к
его другу, известному художнику Борису Заборову. Тот собрался с
семьей в эмиграцию, и по такому поводу сложился целый ритуал их
долгого прощания. Прием в полуразоренной квартире организовала Ира,
жена Заборова, изящная нервная женщина, - как я понял, дочь поэта
Бориса Корнилова.
Трогали читателей как будто простые его стихи:
…И кошка пялит зенки
На ленточку косы,
И тикают на стенке
Жестяные часы.
И лампа керосином
Доверху налита,
По вечерам, по синим
Ушли твои лета…
Вряд ли устарело что-то из нахлынувшего к Корнилову
однажды в 1935-м:
Спичка отгорела и погасла -
Мы не прикурили от нее,
А луна - сияющее масло -
Уходила тихо в бытие.
И тогда, протягивая руку,
Думая о бедном, о своем,
Полюбил я горькую разлуку,
Без которой мы не проживем.
Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный,
Тягостный вокзал,
Что сказали,
Что недосказали,
Потому что поезд побежал.
Все уедем в пропасть голубую,
Скажут будущие: молод был,
Девушку веселую, любую,
Как реку весеннюю любил…
Вот и все.
Когда вы уезжали,
Я подумал,
Только не сказал…
Почему такие сомнения возникли только при подготовке
к печати этой статьи? Но пришлось уточнять подробности давнего
нашего прощания с художником. Откуда известно, что отцом Иры,
хозяйки той квартиры, был Корнилов? У нее ведь, о чем помнили
старожилы-минчане, и девичья фамилия была другая …
Так попал ко мне неопубликованный дневник, с которым
меня познакомил Никифорович. И неожиданно проступили контуры судьбы,
которая сама могла бы стать сюжетом поэмы или романа.
Ира Заборова. Выдержки из дневника.
«…Только в 1961 году я узнала «тайну» своего
рождения. Мамы к тому времени уже не было в живых, отец же очень
болезненно воспринимал всякое упоминание о Борисе Корнилове. Так что
расспросить о подробностях было некого
- кроме моих теток, от
которых получила большую часть информации, и от моей бабушки Таисии
Михайловны Корниловой, с которой я познакомилась в 1961 году. А
также из маминых писем, которые она до самой своей кончины писала
ей.
Я родилась в Ленинграде 26 августа 1937 года. Мой
отец Борис Корнилов был арестован за несколько месяцев до моего
рождения. Как стало известно позднее, он был убит в 1938 году.
…Моя мама - Люся (Ципа Гиршевна Борнштейн) какое-то
время продолжала жить в Доме писателей на канале Грибоедова, 9.
…«Операцию» по спасению ее и меня, семьи «врага
народа» взял на себя Яков Басов, друг ее брата…Таким образом у меня
появился «второй» отец.
…Не так уж много осталось литературных свидетельств
о Люсе Корниловой. После ареста мужа все шарахались от нее - это
была «нормальная» реакция и друзей и недругов… В разговорах взрослых
иногда проскальзывали имена, которые мне ничего не говорили, но
именно осторожность, с которой они произносились, и заставляла
обращать на них внимание. Это оттуда, из детства, я запомнила -
Мейерхольд, Зина Райх… Борис Корнилов, Миша Зощенко… А чуть позже и
стихотворные строчки, а то и целые стихотворения - «без указания
автора».
…Происходило это в году 60-м, мама еще жива, а я уже
замужем, учусь в Москве… Ганя (Западова) мне говорит: «Подожди,
сейчас придет Анна Андреевна, я хочу вас познакомить».
Но Ира не стала ожидать прихода Ахматовой:
«Что я знаю о ней, когда я о себе ничего не знаю?
Зачем это ей было видеть меня? О чем бы мы говорили? Только со
Светловым получилось общение, дружба. Но это было позже…».
По документам она считалась русской. Когда ее в 14
лет принимали в комсомол и огласили пятый пункт анкеты, из зала
послышался смех. В ее дневнике есть запись, что она выдумала себе
национальность: язык.
К мужу Иры во Франции пришла слава; картины Бориса
Заборова купил Лувр.
 Недавно в Вашингтоне, в Национальной галерее
искусств я раскрыл прекрасно изданный альбом с репродукциями его
произведений. Говорят, что в Минске откроется его персональная
выставка. Вполне возможно и это.
В судьбе же другого в свое время очень знаменитого -
Эдуарда Багрицкого - эпоха буквально «сквозит».
Скупые рядки биографической справки:
Настоящая фамилия Дзюбин…родился в Одессе в бедной
еврейской семье…Первые стихи не замечены…Во время гражданской войны
- в партизанских отрядах…1928 - книга стихов «Юго-запад», громкий
успех… Двадцать лет спустя (1948) посмертно обвинен в
низкопоклонстве перед Западом…
&nbp;&nbs
Он начинал с дани одному из корифеев русской поэзии:
лови
Страстей легчайшие движенья.
Пусть жар любви и вдохновенья
Струится медленно в крови…
Так под покровом легкой тьмы
Мы не скорбим и не скучаем,
Лишь пальцы загибаем мы,
Мелькающие дни считаем.
Когда ж окончен пальцам счет
Иль более считать нет силы,
Нас добрый ангел подведет
К сырому гравию могилы.
Это сочинено было в 1919, но лишь годы спустя из-под
пера Багрицкого вышло то, чего еще не было в русской - а, пожалуй, и
в мировой поэзии - «Контрабандисты»:
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
- Доброе дело!
Хорошее дело!
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы …
Ай, греческий парус!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море…
- Вор на воре…
Всю оставшуюся жизнь, а также после своей кончины он
будет платить по счетам злобных педантов, возмущенных недопустимым
отождествлением авторского «я» с вражеской моралью контрабандистов:
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бушпритом склоненным,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном…
«Черноморский»? Жаргон у него известно, какой:
еврейский, твердят и современные юдофобы, для которых Багрицкий -
излюбленная мишень.
В свое время от внимания В.Маркова не ускользнули
свойственные творчеству поэта натуралистические элементы, а подчас
даже «чекистские мотивы», и в этом автор предисловия к сборнику
усмотрел “наиболее темное пятно на его поэтической совести”. Но
прежде всего для такого как он, истинного ценителя, важна была
свежесть,
настоящая земная сила этих стихов, их прямо-таки
захлестывающая, неподдельная
романтика.
 К числу самых крупных поэтов советского времени
составитель
американского сборника отнес раннего Николая
Заболоцкого, с его изданной в 1929 первой книгой «Столбцы»:
после
некоторого шока, ощущаешь неиспытанный доселе вид восхищения…это
одно из поэтических открытий…Эта книга - первая в русской
поэзии
сатира на «массового человека.
… А мир, зажатый плоскими домами,
стоит как море перед нами,
грохочут волны мостовые,
и там, где лопасти колес,
сирены мечутся простые
в клубках оранжевых волос,
Иные - дуньками одеты,
сидеть не могут взаперти;
ногами делая балеты,
они идут. Куда идти,
кому нести кровавый ротик,
кому сказать сегодня «котик»,
у чьей постели бросить ботик
и дернуть кнопку на груди?..
“Столбцы” были быстро изъяты из обращения, а
поэта отправили в длительную
 ссылку, где его отучили от слишком
смелых экспериментов. Многие ли помнят о нем теперь и знают, какие
слова стоило бы поискать у него?
Прославленная в былые времена «Гренада» ныне
заинтересует одних только филологов, но вряд ли из этого следует,
что Михаил Светлов совсем уходит в тень. Его пример, по-видимому,
доказывает, что настоящему поэту необязательно во имя
самоутверждения сочинять много. Иногда достаточно оставить всего
несколько строф - зато каких?
Может, быть, эту:
Угрожает холодом
Близкая зима.
Все, что было молодо,
Ничего нема.
Многие молодые люди спрашивают себя, стоит ли вообще
оглядываться в советское поэтическое прошлое: а вдруг там
действительно «ничего нема»?
Ответить на этот вопрос могут только сами стихи.
ВОЗВРАТ
|
|
|
