|
|
ПОЭТ ОБОИХ НАРОДОВ
После смерти Чеслава Милоша нашлись такие - немногочисленные, но
заметные, - кто называл его поэтом недостаточно католическим и
недостаточно польским. (Это, впрочем, были не первые нападки на Милоша:
в 50-е г.г. подобными выходками отличалась коммунистическая пропаганда.)
Думаю, что поэт глядел на это с небес с усмешкой: он страшно любил
провоцировать как тоталитаристов, так и националистов - и в конце концов
всегда торжествовал над противниками. Он упокоился в краковском костеле
"На Скалке", в национальном пантеоне. За несколько дней до похорон я был
возле этого костела и видел жалкие горстки демонстрантов, размахивавших
транспарантами, на которых были помещены вырванные из контекста цитаты
из Милоша и самые разнообразные обвинения. Нарушить порядок во время
погребального шествия они не осмелились.
Среди обвинений повторялось одно: Чеслав Милош вовсе не был поляком - он
литвин (так в старину называли граждан Великого Княжества Литовского),
то есть по определению не мог участвовать в создании польской культуры
и, наоборот, ненавидел ее и вносил в нее враждебные ей элементы. Это
утверждение повеселило бы поэта больше всего прочего, однако неожиданным
для него не стало бы. Много лет назад он писал: "Среди поляков я не раз
сталкивался с подозрительностью: якобы с моей польскостью не все в
порядке. И должен признаться, что тень правоты в этом есть, хотя
ребенком, еще в России, я декламировал: "Кто ты? Маленький поляк. Какой
твой знак? Белый орел" [перевод хрестоматийного четверостишия -
дословный]".
Он был родом из мест, связанных с Польшей несколько сот лет, но к ней не
принадлежащих. Из Литвы, удивительного государства, которое в
cредние
века было независимой полуязыческой, полуправославной империей, позднее
разделило польские судьбы, а в ХХ веке вновь обрело независимость -
одновременно с Польшей и так же, как Польша, дважды. Независимость ХХ
века оказалась совсем другой, нежели древняя: она опиралась на
этнографический критерий, а это означало, что вместо державы,
достигавшей Смоленска и побережья Черного моря, появилась маленькая,
хотя и амбициозная прибалтийская республика, похожая на Латвию, Эстонию,
отчасти на Финляндию. Своей столицей она считала Вильнюс, прекрасный
город, который был центром средневековой империи, но уже несколько веков
говорил преимущественно по-польски и поэтому был присоединен к Польше.
Результатом этого был длительный и острый конфликт, который многие годы
выглядел таким же неразрешимым, как арабо-израильский конфликт из-за
Иерусалима. Чеслав Милош был прежде всего поэтом Вильнюса, который он
называл "безымянным городом", а вдобавок в споре о Вильнюсе он занимал
особую позицию, и польские сверхпатриоты автоматически зачисляли его в
подозрительные. Литовцам тоже было не слишком ясно, кто такой этот
странный виленский автор, потому что литовца ныне характеризует язык -
трудный, для славянина совершенно непонятный, имеющий с польским ровно
столько же общего, сколько гэльский с английским. Милош слышал этот язык
в детстве, умел на нем читать, но никогда по-литовски не писал. Во
всяком случае родился он в Литве и остался ей верен.
Для польского поэта это не было ничем исключительным, потому что
литвином считал себя и Адам Мицкевич, занимающий в польской культуре XIX
века место, близкое к тому, какое занял Милош в ХХ в. У лучших польских
писателей было принято вести свой род из Литвы, как у английских - из
Ирландии; это сравнение уже попало в общие места. Любой поляк (и любой
литовец!) знает, что прославленная поэма Мицкевича "Пан Тадеуш"
начинается словами "Отчизна милая, Литва!". Но это начало вдвое
парадоксально, потому что Литва "Пана Тадеуша" - это сегодняшняя
Белоруссия.
Милош, в отличие от Мицкевича, родом из исконной Литвы. Читая в детстве
"Пана Тадеуша", он удивлялся, что там говорится о буках и борзых,
которых в родном краю ему видеть не доводилось. Однако он был писателем
пограничья культур, как и Мицкевич - а также Целан, Йетс, Итало Свево
или Кавафис. Пограничье - это почва, порождающая конфликты, даже войны,
в том числе и мировые, но несомненно плодотворная для таланта.
Милош родился в Шетейнах (Шетейняе), которым посвятил стихотворение,
прочитанное в день его похорон перед костелом "На Скалке" сначала
по-польски, потом по-литовски, потом на нескольких других языках:
Низко за деревьями сторона Реки, за мной и строеньями сторона Леса,
направо сторона Святого Брода, налево - Кузни и Парома.
Где бы я ни странствовал, по каким бы континентам, всегда лицом был
повернут к Реке.
Чуя аромат и вкус разгрызенной бело красной сочности аира.
Слыша
старые языческие песни жнецов, возвращавшихся с поля, когда солнце
погожих вечеров догасало за пригорками.
Река - это
Невеж (по-польски - Невяжа, по-литовски - Невежис); Шетейняй расположен
в самом центре нынешней Литвы, на границе двух ее частей - Жемайтии и
Аукштайтии. Больше из них Аукштайтия, родовое гнездо древних литовских
князей, откуда пошло начало государства. Жемайтия славится верностью
древним обычаям и языку. Герб Аукштоты - литовская Погоня, всадник на
коне, герб Жемайтии - Медведь; с жемайтским или литовским медведем
Милош, кстати, любил себя сравнивать. Однажды я с ним разговаривал о
прекрасной басне, которую написал во времена Мицкевича литовский поэт
Симонас Станявичюс. В ней на берегу Невежа встречаются медведь и конь:
один скован цепью, второй стреножен. Речь идет, разумеется, о царской
России, угнетавшей Жемайтию и Аукштайтию так же, как и Польшу, и
рухнувшей, когда Милошу было шесть лет. Окрестности Шетейняя были
издавна заселены патриотической шляхтой и знаменитыми своим упорством
крестьянами - и те и другие приняли активное участие в восстании 1863
года.
"Я вырастал из предрассудков глухой провинции", - не без самоиронии
сказал поэт
в одном из своих последних интервью. Предрассудки
предрассудками, но известно, что Милош был как мало кто другой погружен
в свое место и время. Он обладал очень литовскими чертами, рождающимися
в простом мире сельских добродетелей и повседневных работ: упорством,
дисциплинированностью, внутренней силой. Разумеется, это скорее типично
для всякого общества на схожей степени развития, но в Литве это было
усилено - так или иначе, романы и эссе Милоша велят этому верить. Он
всегда считал, что из детства и молодости в Литве вынес основы своего
мировоззрения: специфический антитоталитарный консерватизм, отвержение
нигилизма и этического релятивизма, поиски неизменной шкалы ценностей и
постоянной точки отсчета, веру в разум, но и своеобразный пантеизм,
глубокую жажду отдаваться природе и ее ритмам, понимание природы как
потерянного рая, который, однако, можно вновь завоевать. Думаю, что
литовский опыт оставил след и на отношении Милоша к языку - как явлению
насквозь поэтическому и в то же время обеспечивающему личное и
национальное самосознание. Прибавлю черту характера, о которой говорится
в "Долине Иссы", - "спокойствие и сдержанность в высказывании суждений о
себе".
Как я уже упоминал, обретение Литвой и Польшей независимости породило
антагонизм. Семья Милошей была вынуждена переселиться в Вильно,
отделенное тогда от "Ковенской Литвы" (временным местопребыванием
литовских властей был Каунас) чем-то вроде "железного занавеса"
avant la
lettre. Великолепная барочная столица былой литовской империи повлияла
на развитие поэта, пожалуй, еще больше, чем родные сельские места. Она
хранила память о богословских диспутах XVII века, о спорах романтизма и
Просвещения. Хотя теперь она лежала на окраине польского государства и
была довольно запущенной провинцией, здесь не было недостатка в
необычайных людях, связанных главным образом с Виленским университетом,
который некогда окончил Мицкевич. Здесь скрещивались языки, нравы, эры;
кроме польской среды существовала литовская, белорусская, еврейская. От
Вильна Милош, как он признавался в стихах, никогда не сумел отойти. "Это
магический, магический город", - сказал он в последние недели жизни
своему лечащему врачу.
Уже в гимназии он познал невероятную гетерогенность этого города. В
одном из поздних эссе он вспоминал странные фамилии своих школьных
товарищей: Альхимович, Блинструб, Бобкис, Больбот, Волейко, Дабкус,
Мейер, Мейштович, Микутович, Мирза-Мурзич, Сволкень, Семашко, Чеби-Оглы.
Это были, как правило, не польские фамилии - белорусские, литовские,
довольно часто татарские, иногда немецкие или даже датские (еврейских не
было, так как евреи обычно ходили в свои школы). Гимназия носила имя
Сигизмунда Августа, короля польского и великого князя литовского XVI
века, родом литовца, но языка своих предков уже не знавшего. Неподалеку
находилась другая гимназия - имени Витовта Великого: этот старший родич
Сигизмунда Августа в свою очередь символизировал литовский сепаратизм и
любовь к родному языку, и школа готовила кадры для будущего литовского
Вильнюса, остававшегося в сфере мечтаний. Власти делали все, что могли,
чтобы связать город с Польшей, не останавливаясь перед репрессиями
против литовцев и белорусов. Большинство польского населения разделяло
национальную идеологию. "Мыслящие единицы были скорее немногочисленны -
хотя весьма любопытны и ценны, энергичны", - писал Милош в 1978 году.
Так называемые "краёвцы": Людвик Абрамович, Михал Ремер и другие - еще
до I Мировой войны мечтали о воскрешении былой Литвы, то есть
балто-славянского Великого Княжества, вероятно, в федерации с Польшей,
но сохраняющего свой национальный облик и своеобразный характер. Группа
"краёвцев" во времена Милоша не лишена была влияния - в этом ее
поддерживала местная традиция, согласно которой граждан Великого
Княжества считали духовно богаче, чем жителей "Короны" - Варшавы или
Кракова. Не забудем, что из Великого Княжества были родом, то есть
считали себя литвинами, Адам Мицкевич и воскресивший независимую Польшу
Юзеф Пилсудский.
Провинциальный застой бывает чреват бунтом. Гимназистом, а потом
студентом Чеслав Милош оказался в оппозиции к большинству. Бунт
проявился в том, что он стал наследником идей "краёвцев". Любовь к
Литве, как у Мицкевича и Пилсудского, не противоречила у него любви к
Польше. Отсюда возникала мечта о новаторском решении виленского вопроса.
В 22 года он опубликовал в журнале молодых литераторов "Жагары" эссе,
где писал о своем городе с едкой иронией, но серьезно:
"Вильно, прекрасный и мрачный северный город. В окно видна мостовая в
ухабах, лужи и кучи навоза. Дальше выщербленная стена и деревянные
изгороди. В центре города собаки грызутся посреди улицы, и ни одна
машина их не спугнет. Бедная столица! Не смешон ли спор из-за этих
запутанных переулков еврейского гетто? Из-за развалин княжеского замка?
Из-за нескольких нищих поветов, население которых растит лен на
бесплодных песках и вместо махорки курит вишневые листья, а вместо
спичек у них кресало?"
Милош предлагал - особенно ввиду угрозы со стороны гитлеровской Германии
- компромисс, польско-литовское сближение, переход к такому положению,
когда Польша перестала бы рассматривать Вильно как исключительно свое, а
потерю города не считала бы неисцелимым ущербом. Это привело лишь к
конфискации номера "Жагаров" и открытию следственного дела - правда,
закрытого прокурором.
"Жагары", выходившие в Вильне в 1931-1934г.г., название получили от
местного литовского слова, означающего хворост или сухие ветви. Милош,
имя которого навсегда осталось связано с этим журналом, печатал там, в
частности, переводы из литовской литературы и эссе о ней. Ему помогал в
этом Пранас Анцявичюс, он же Францишек Анцевич, молодой публицист,
эмигрант из "Ковенской Литвы". Всю жизнь Милош считал его одним из своих
учителей. Поэтом, которого переводил и высоко ценил Милош - а также и
Анцевич, - был Казис Борута, анархиствующий литовский левак, позднее
гулаговский зэк.
Нельзя пройти мимо еще одного имени: в то время на польского поэта
повлиял дальний родственник Оскар Милош, которого литовцы называют
Оскарас Милашюс. Это был человек совершенно иного рода, нежели Анцевич и
Борута. Польский аристократ, родившийся в Белоруссии от матери-еврейки,
как будто воплощал сложность тамошней истории и этнических отношений. Он
выбрал Литву, стал дипломатом литовского государства и боролся за
Вильнюс на международной арене, по каковой причине многие поляки считали
его предателем; он так никогда и не выучил языка своей приемной родины,
зато писал стихи по-французски, сначала декадентские (он дружил с
Оскаром Уайльдом), потом метафизические, совершенно оригинальные,
недалекие от пророчествования. Жил он в Париже, где принимал молодого
Чеслава в литовском посольстве. Этот искатель тайного смысла вещей и
истории, космополит, которого литовцы считали и по-прежнему считают
своим, был для своего родственника кем-то вроде духовного учителя. Оскар
Милош стал героем одной из последних поэм Чеслава, озаглавленной
"Подмастерье" (заглавие, разумеется, относится к младшему поэту). Он
повлиял на все его творчество, вращающееся вокруг тем катастрофы,
искупления и великого преображения.
В Каунасе, куда Милош ненадолго попал в начале II Мировой войны, он
нашел еще одного литовского друга - Юозаса Келюотиса, редактора
авангардного журнала "Науйои Ромува" ["Новая Ромува" - по названию
легендарного главного языческого капища в Литве], который печатал
переводы из Джойса и Кафки (и из Оскара Милоша) и прививал в Литве
европейские, главным образом французские, философские течения. После
войны Келюотис прошел сталинские лагеря, как и Борута, хотя они были
людьми с совершенно разной политической ориентацией.
Все эти знакомства и влияния действовали в одном направлении: учили, что
какой бы то ни было этноцентризм (будь то польский или литовский)
недопустим, что всякую проблему, в том числе и проблему Вильна/Вильнюса,
следует рассматривать с нескольких равноценных точек зрения. Размышления
о судьбах Вильнюса привели Милоша спустя многие годы к сжатой
формулировке: "Всякий желающий добра этому городу должен желать, чтобы
он был столицей - что автоматически снимает любые польские притязания на
"польское Вильно"". В эмиграции, а потом и в Польше он нашел людей,
мысливших подобно, прежде всего Ежи Гедройца. В конце концов они и нашли
решение проблемы "литовского Иерусалима", ибо политики пошли по уже
протоптанной ими тропе.
Милош был вынужден покинуть Вильнюс в 1940г., когда туда въехали
сталинские танки. Вернулся он через 52 года, о чем написал замечательный
поэтический цикл, - когда
Вильнюс снова впервые с XVIII века или даже со
времен Средневековья стал столицей независимой страны. Тогда Милош уже
был одним из самых знаменитых в мире поэтов, нобелевским лауреатом. Он
принадлежал к тем, кого эмиграция не сломила: писал непрерывно, и чаще
всего - на темы, связанные с Литвой и ее столицей. Сгущенные, полные
отступлений, визионерские стихи Милоша создали мифологизированный образ
отчизны, который в сознании сегодняшнего читателя стоит рядом с образом
Литвы у Мицкевича, хотя построен совершенно иначе, по принципу коллажа.
В "Порабощенном уме" Милош одним из немногих говорил о трагедии
прибалтов. Стране детства и молодости он посвятил книги с красноречивыми
заглавиями - "Родная Европа", "Начиная с моих улиц", "Поиски отчизны".
Он говаривал, что пишет в пустоте, практически без читателей, и кладет
рукописи в дупло (что в ХIX веке считалось старолитовской традицией).
Это было не совсем так. То, что он писал, вскоре начало проникать в
Польшу и даже в оккупированную Советским Союзом Литву.
Тут я позволю себе личные воспоминания. Впервые я прочитал несколько
стихотворений Милоша в довольно неудачных литовских переводах в уже
упомянутом журнале "Науйои Ромува". Подшивки журнала лежали в спецхране,
но у моего отца сохранился один из редких комплектов. Потом мне в руки
попала "Родная Европа", присланная в Вильнюс невероятным способом: целую
книгу пересылали в письмах по листику, страницу за страницей, - две
страницы так и не дошли. Когда в период некоторой либерализации я
получил разрешение ненадолго поехать в Польшу, я использовал это время -
в домах Яна Блонского и Виктора Ворошильского - для лихорадочного чтения
недозволенных текстов, прежде всего Милоша. Поэтому кое-что я о нем уже
знал той весной, когда Иосиф Бродский был вынужден эмигрировать и я
отправился в Петербург (тогда еще Ленинград) попрощаться с ним. На
прощальном обеде, изобиловавшем выпивкой, Бродский спросил, кто, на мой
взгляд, лучший польский поэт - Збигнев Херберт? Я ответил: конечно, но
еще есть Милош. "А на кого этот Милош похож?" - "Ну прежде всего на себя
самого, но чуточку, может, на Одена, чуточку на тебя, Иосиф". - "Если
так, то, наверно, хороший поэт". Бродский уехал в США, зная о Милоше
всего лишь столько, но вскоре встретился с ним и подружился, что
принесло прекрасные плоды. Оба были влюблены в Литву, которая в каком-то
смысле их связала.
Интерес Милоша к литовским делам имел для меня некоторые результаты.
Кажется, в 1973г. я получил из Варшавы письмо от Виктора Ворошильского,
который сообщал, что прочитал мое стихотворение "Зимний разговор" в
переводе великого поэта. Я ответил, что, вероятно, знаю, кто переводчик,
потому что великих поэтов у нас не так уж много, но хотел бы услышать,
где перевод появился - не в некоем ли культурном городе (я имел в виду,
разумеется, Париж и парижскую "Культуру")? Ворошильский подтвердил мои
предположения, а вскоре тайными путями добрался до меня этот номер
"Культуры", так что я почувствовал себя посвященным в рыцари. Когда
четыре года спустя я очутился в эмиграции, не кто иной как Чеслав Милош
помог мне больше всех, и не только советами, но и самим фактом своего
существования. Он был живым доказательством того, что эмиграция не
обязательно означает проигрыш. У меня было впечатление, что он относился
ко мне с симпатией, хотя и с несколько отцовской иронией. Мы всегда
много говорили о Вильнюсе и нашей общей "альма матер". Я привез ему
некоторые сведения о его давних литовских друзьях, потому что лично знал
и Боруту, которого сталинские тюрьмы закалили, и Келюотиса, которого
они, к сожалению, сокрушили. (Анцевича я никогда не встречал, но его
хорошо знал мой отец.) Так много лет спустя связались нити памяти,
подтверждая правило о том, что в культуре, как и в природе, ничто не
исчезает. Я знал также окрестности Шетейняя, хотя и не сам Шетейняй.
Разговоры об этом нашли отголосок в поэме "Особая тетрадь: Звезда
Полынь":
Когда Томас привез известие, что дома, где я родился, нету,
Ни аллей, ни сбегавшего к берегу парка, ничего,
Мне приснился сон возврата. Счастливый. Яркий. И я летал.
Деревья были даже выше, чем в детстве, они выросли за то время, что уж
не было их.
Он увидел Шетейняй отстроенным - теперь там Центр имени Чеслава Милоша.
Стал доктором honoris causa Каунасского университета им. Витовта
Великого, ректором которого когда-то был "краёвец" Михал Ремер, к
которому Милош питал восхищение. В Вильнюсе он снова встретил Бродского,
участвуя вместе с Виславой Шимборской и Гюнтером Грассом в открытии
мемориальной доски русскому поэту, и при случае привел слова Иосифа:
"Литовцы - это самая хорошая нация в империи" [по-русски в тексте]. Его
издавали на бесчисленных языках, но литовские переводы интересовали его,
быть может, больше всего: иногда они попадали в печать раньше, чем
польские оригиналы. Он получил почетное гражданство Литвы, что только
подтвердило его статус Поэта Обоих Народов - тот же статус, которым
обладал Адам Мицкевич. Так дополнилась литовская глава великой жизни.
Год назад мы сидели с Шеймусом Хини в краковской квартире Милоша перед
бюстом Эвридики - второй жены поэта, безвременно скончавшейся Кэрол.
Милош сказал тогда - наполовину, пожалуй, в шутку, - что только литовец
сумеет написать его полную биографию. Труд биографа мне не надлежит -
вместо биографии Милоша я могу предложить лишь эту горстку воспоминаний
Но не исключаю, что это предсказание когда-нибудь сбудется.
©Т.Венцлова
Томас Венцлова - литовский поэт, переводчик, литературовед;
профессор славянских языков и литератур Йельского университета (США).
Преподает русскую литературу XIX и XX
в.в. Один из основателей литовской Хельсинкской группы. В 1977
выслан из Советского Союза. В эмиграции поддерживал близкие отношения с
Иосифом Бродским и Чеславом Милошем.
|
|
|