Деградация
культуры - предвестник краха общества
На первом
показе прославленного кинофильма «Унесенные ветром» в 1939 году
произошел громкий скандал: один из героев (Ретт Батлер),
разгневавшись на героиню (Скарлетт О’Хара), бросает ей в лицо по тем
временам немыслимо кощунственную фразу: “I don’t give a damn” -
редкий по дерзости вызов нормам общественной нравственности,
эквивалентный тому, чтобы сказать “Пошла ты к черту!» Негодованию
общества не было предела.
То была первая разведка боем, предназначенная
прощупать, насколько цепко держится общество за свои моральные
ценности. Оказалось, что достаточно цепко. Да даже еще в начале 60-х
годов любое сквернословие, включая богохульство, было по-прежнему
абсолютно неприемлемо в общественном дискурсе, а среди культурных
людей - и в частных разговорах. Употребление непечатных слов и
выражений считалось дурным тоном, верхом вульгарности.
Прошло всего несколько десятилетий, и все изменилось.
Одним из самых поразительных явлений последнего полувека стало
моральное, духовное и культурное оскудение американской жизни. Ныне
поношение всех прежде незыблемых норм нравственности, публичный секс
и густой мат составляют ее привычный фон.
Популярные кинофильмы состоят из непрерывной череды
кровавых и порнографических эпизодов, кое-как связанных
невразумительным диалогом и убогим сюжетом. Матерщина обильно
уснащает страницы популярных книг и журналов, бурными потоками
льется с экранов кинотеатров и телевизоров. Матом насыщены тексты
популярных песен и пьес, матом публично изъясняются гламурные
знаменитости обоего пола, мат все чаще проскальзывает в
телевизионных новостных репортажах. А уж про приватное общение и
говорить не приходится. Чтобы слыть своим в просвещенных кругах и
непринужденно поддерживать светскую беседу, ныне вполне можно
обойтись всего двумя словами: fuck и shit с их производными.
На знаменитые диспуты Линкольна и Дугласа в 1858 году
съезжались зрители за десятки верст. Если бы по щучьему веленью
перенести в ту эпоху современную интеллигенцию, готов поручиться,
что сегодняшние интеллектуалы - в отличие от зрителей тех лет, в
подавляющем большинстве простых фермеров - просто не смогли бы
следить за этими состязаниями в ораторском искусстве, настолько
недоступно сложными были бы для них синтаксис и лексика тогдашнего
языка.
Вторжение вульгарщины самого низкого пошиба в словарь
даже культурных (вернее будет сказать
-
образованных) слоев не проходит бесследно. Язык, на котором общается
интеллигенция, заметно беднеет, растет количество грамматических и
фонетических ошибок, речь становится все более и более скудной и
невыразительной. Оно и понятно: зачем пыхтеть и напрягаться,
придумывая элегантные обороты, когда можно одним-двумя крепкими
словами выразить все оттенки эмоций. Но, как верно подметил еще
Джордж Оруэлл, язык - зеркало мыслительного аппарата; чем более
убога и бледна речь, тем отчетливее обнищание мысли.
Подстать языку и массовая культура. В этой сфере
исторически существовала неизменная тенденция: культура создавалась
в верхах общества и по каплям просачивалась вниз, в упрощенном виде
усваиваясь низами. Так поддерживался культурный потенциал общества,
так шла подпитка цивилизации.
Разбогатевшее фламандское купечество переняло у
аристократии привычку украшать свои жилища портретами его
обитателей, натюрмортами и ландшафтами. Спрос на живопись, как
водится, породил предложение. Подсчитано, что на протяжении XVII
столетия фламандские художники создали полтора миллиона
произведений, причем высочайшего качества. У «буржуев» - представьте
себе! - оказался превосходный вкус, халтуру они не принимали.
Бах, Телеман и другие классики немецкого барокко писали
свои композиции в значительной части по заказам опять-таки
буржуазии, главным образом всевозможных гильдий. Моцарт сочинял для
двора оперы на итальянском языке, а для простонародья - на немецком.
Придворные слушали «Дон Жуана» и «Свадьбу Фигаро», а простой люд
наслаждался «Похищением из сераля» и «Волшебной флейтой». Об Италии
вообще говорить не приходится - галерка разбиралась в музыке не хуже
партера и была не менее взыскательна.
Но сейчас вектор культуры поменялся на 180 градусов.
Жалкие остатки классической культуры выхолостили себя, ударившись в
самоубийственный эпатаж и высокомерную самоизоляцию: главное - ни в
коем случае не потакать «низменным» вкусам простонародья, не
опускаться до его уровня. В результате «высокая» культура в
значительной части выродилась в пародию на самое себя. Что же
касается массовой культуры, то она просто превратилась в эхо
культуры гетто, ее подпитка идет снизу вверх, из клоаки - в салоны.
Интеллигенция и знать старательно подражают культурным
образцам, создаваемым на дне общества. Молодежь из благополучных
белых семей боготворит «рэп», в упоении внимая страхолюдным черным
громилам, которые, угрожающе жестикулируя и поминутно хватая себя за
промежность (дескать, мужская сила распирает, мочи нет!), хрипят о
крови и насилии, воспевая брутальный секс, призывая бить смертным
боем возомнивших о себе «шалав» и «давить ментов».
Моду ныне диктует андеркласс. Женщины одеваются по
панельным канонам, соревнуясь в том, кто будет выглядеть еще более
экстравагантно, кто оголится еще более вызывающе. Татуировки и
пирсинги стали нормой для обоих полов. Целые джинсы, не испещренные
дырами и порезами, воспринимаются как проявление мещанства. Вкусы
гетто, позаимствованные прямиком из тюремного быта, решительно
вторгаются в сферу высокой моды.
Столь же разительная перемена произошла и в нравах.
Было время, когда общество придерживалось определенного строгого
кодекса поведения и незыблемого понятия чести. Истинного джентльмена
отличали такие качества, как храбрость, верность и честность,
готовность отвечать за свои слова и не отнекиваться от своей вины.
Нельзя было обидеть женщину, бить лежачего и публично плакаться на
судьбу. Слово джентльмена было крепче письменного контракта.
Когда тонул «Титаник», мужчины уступали свои места в
спасательных шлюпках женщинам и детям и, с улыбкой попрощавшись
навсегда с близкими, спокойно усаживались на палубе в ожидании
гибели. Чувство собственного достоинства и незыблемые понятия чести
превозмогали страх смерти.
Сидеть на шее общества считалось постыдным. Даже в годы
Великого кризиса 30-х годов отчаявшиеся люди лишь с превеликим
стыдом принимали общественные подаяния и стремились при первой
возможности сойти с пособий. Внебрачное материнство было почти
неизвестно, мать-одиночка была объектом общественного презрения.
Осуждая отдельных беспутных женщин, общество успешно защищало свои
устои.
Но шло время, и старый кодекс, служивший главной
скрепой нравственности, рухнул. Моральный вакуум заполнился новыми
правилами, общество переняло нравы андеркласса: хватай что можешь;
все, что плохо лежит, - твое, все, что можешь отодрать, - плохо
лежит; изыскивай способы вырвать у государства побольше льгот; бей
лежачего, топчи слабых, лги, обманывай; победителей не судят… Нравы
социальных низов ныне восприняты обществом как набор образцов для
подражания.
Все это - тривиальные, общеизвестные факты. Но чем они
объясняются? Почему так произошло? Ответ много лет назад предложил
знаменитый английский историк Арнольд Тойнби. Одна из глав его
12-томного opus magnum «Постижение истории» называется «Раскол в
душе». В этом разделе, посвященном кризису цивилизаций, описывается
процесс, который Тойнби назвал «пролетаризацией доминантного
меньшинства». Это главный симптом распада общества, при котором
«доминантное меньшинство», как Тойнби называет элиту общества,
утрачивает веру в свое предназначение и начинает подражать
деклассированному «дну».
По Тойнби, в стадии роста цивилизацию ведет вперед
созидательное меньшинство, уверенное в себе, воодушевляемое
сознанием своей добродетельности и идеалом общественного служения.
Пассивное большинство следует в кильватере элиты, механически и
поверхностно имитируя образцы поведения и вкусов, предлагаемые
лидерами. Но когда цивилизация вступает в фазу распада,
созидательное меньшинство вырождается, впадает в депрессию, теряет
уверенность в себе и перестает позиционировать себя в качестве
модели для широких масс. Элита утрачивает былой идеализм,
погружается в цинизм, перестает верить в свою цивилизующую миссию и
слагает с себя груз ответственности за судьбы общества.
Одновременно она капитулирует перед силами бескультурья
и вульгаризации нравов, искусства и языка, подражая порождающим их
низам общества - «пролетариату». Этот процесс Тойнби называет
«пролетаризацией», хотя, на мой взгляд, точнее было бы называть его
«люмпенизацией».
Понятие «пролетариат» в классическом марксистском
понимании относится к рабочей бедноте, которая, тяжело работая и
подвергаясь нещадной эксплуатации, едва сводит концы с концами.
Люмпенам же понятие труда незнакомо и чуждо. Если говорить об
эксплуатации, то именно люмпены выступают в роли эксплуататоров
общества, паразитируя на нем. Это в полном смысле «дно»,
торжествующее победу на стадии распада цивилизации.
Люмпенами восторгаются, им подражают, они диктуют
обществу новые ценности, они чувствуют себя хозяевами жизни. Свято
место пусто не бывает: вакуум, создавшийся при разрушении
обветшавшего культурного кодекса элиты, быстро заполнил извечный
кодекс люмпен-культуры. Во всякой революции инициативу всегда
захватывает меньшинство, обычно незначительное, которое навязывает
инертной массе свои цели и ведет ее за собой. Так и в нынешней
деградации западной культуры проводниками выступает крохотное, но
активное меньшинство населения, динамичное, уверенное в себе и в
отсутствие отпора задающее тон. Авангард объявил себя гегемоном, и
общество без сопротивления покорилось новым господам.
Британский историк не зря назвал описываемое им явление
«расколом в душе». Деградация общества, гниение цивилизации - отнюдь
не монолитный процесс. Тойнби указывает, что верным признаком
разваливающейся цивилизации является раскол в культуре. В то время
как основная часть господствующего класса начинает перенимать
люмпен-культуру, немногочисленные остатки элиты, «осколки разбитого
вдребезги» (по выражению Аркадия Аверченко) мечутся, лихорадочно
пытаясь нащупать твердую почву под ногами. Одни из них ударяются в
утопизм, другие в религиозные поиски и аскетизм (отсюда повальное
увлечение буддизмом и кришнаизмом среди интеллигенции), третьи
цепляются за рудименты старой культуры, затыкая уши, чтобы не
слышать звериного рева люмпен-толпы.
Но все напрасно. Начертанные на стене огненные слова
«Мене, мене, текел, фарес» неумолимо предвещают скорый конец.
Попытки если не отбить, то хотя бы сдержать натиск противника - это
лишь арьергардные бои разгромленной и отступающей армии. Они не в
состоянии переломить ход войны. Люмпены одержали решительную победу
и навязали свой культурный кодекс обществу. Перед лицом реальности
былым властителям дум не осталось ничего другого, кроме как
приспосабливаться к новому режиму, который они же взрастили и
выпестовали. Им только и остается что следовать мудрости слабых:
если не можешь победить, присоединяйся к победителям.
©
В.Вольский
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ
Предыдущая
публикации и об авторе - в
Тематическом
указателе в разделах "Публицистика"
и "История"