Как в 1964 году ленинградским писателям
удалось
оправдать поэта Бродского
В 1964 году со стороны свидетелей защиты на процессе над поэтом Бродским
выступали члены Союза писателей Грудинина, Адмони и Эткинд. Они же
обнародовали информацию, что основным аргументом суда выступила
подложная справка Воеводина, в которой якобы от имени писателей
осуждался Бродский. За эту защиту Союз писателей вынес всем троим
общественное порицание. Уже в эмиграции Ефим Эткинд описал, как
ленинградской интеллигенции удалось оправдать свидетелей защиты поэта, и
благодаря этому был освобождён из ссылки и реабилитирован сам Бродский.
Ефим Григорьевич Эткинд родился в 1918 году в Петрограде. В 1941-м
закончил филфак Ленинградского госуниверситета. В 1942 году добровольцем
ушел на фронт. В 1960-е он доктор филологических наук, профессор
Госуниверситета.
В 1964 году Эткинд выступил свидетелем защиты на процессе Иосифа
Бродского, суд вынес в его адрес частное определение, после чего Эткинд
получил взыскание Ленинградского отделения Союза писателей СССР. В конце
1960-х он открыто поддерживал Солженицына, затем хранил копии его
«Архипелага ГУЛАГа». За антисоветскую деятельность выслан из СССР в 1974
году. Во Франции стал профессором. Умер в 1998 году.
В 1977 году в Лондоне вышла книга воспоминаний Эткинда "Записки
незаговорщика". В ней он описывает жизнь ленинградской интеллигенции в
1960-70-е. В частности, малоизвестный эпизод - победу стороны свидетелей
защиты поэта Бродского над номенклатурой. Мы публикуем этот отрывок.
"Суд вынес приговор не только Бродскому, но и нам, свидетелям защиты; он
принял "частное определение" относительно каждого из нас и послал эти
определения как в Союз писателей, так и по месту работы: "(Такой-то)...
проявил политическую близорукость, отсутствие бдительности,
идеологическую безграмотность".
Вскоре нас вызвали на заседание секретариата. Свиноподобный А.Прокофьев,
багровея, кричал долго и несуразно. Воспроизвести его крики невозможно.
Он захлебывался и хрипел; секретари молча слушали, на их лицах
отражались разные чувства: от раболепства до едва скрываемой
презрительной иронии. Смысл прокофьевского рыка сводился к тому, что мы,
члены Союза писателей, позволили себе пойти в суд, не спросив на то
разрешения у руководства; что мы выступали вразрез с решениями,
принятыми секретариатом; что мы политически незрелы и близоруки; что
обком партии выражает крайнее недовольство нашим поведением.
Мы пытались возражать. Профессор Адмони толковал об одарённости
Бродского, о необходимости беречь таланты и подходить к ним с
осторожностью и тактом. Н.Грудинина вновь рассказала о том, как Бродский
занимался в ее семинаре молодых поэтов и какие надежды она возлагает на
него; кроме того, она обличала Е.Воеводина, совершившего подлог - он
представил суду справку о Бродском, содержащую обвинения моральные и
политические, которая якобы исходила от комиссии по работе с молодыми
авторами, но справки этой не видел никто из членов комиссии, кроме её
автора, Е.Воеводина; приговор же опирается именно на этот фальшивый
документ - для суда он оказался мнением Союза писателей о Бродском.
Выступая перед секретариатом, я придерживался доводов юридических:
- Да, мы участвовали в судебном заседании, не получив на то разрешения
секретариата. Но ведь мы были приглашены судом в качестве свидетелей.
Нас можно было бы упрекать и даже привлечь к ответственности за
лжесвидетельство; этого нам никто не говорит. Мы показывали то, чему на
самом деле были свидетелями. Мы суду не лгали. Лгал Воеводин, между тем
его никто даже и не думал корить за ложь. С каких пор свидетель должен,
прежде чем дать показания, испрашивать соизволения начальства? Свидетель
показывает под присягой - как известно, он обязуется говорить правду,
одну только правду, ничего, кроме правды. Мы присяги не нарушили. Может
быть, наша правда кому-нибудь неугодна. Но она - правда, и с этим ничего
не поделаешь.
Стали говорить секретари. Помню выступление Петра Капицы, сервильного
прозаика, который, видимо, повторял циничные аргументы, слышанные в
обкоме:
- Вот вы наивно опровергали обвинение Бродского в тунеядстве; но разве в
этом нерв его дела? Он - антисоветчик, в дневниках поносит Маркса и
Ленина, и дело о попытке похитить в Самарканде самолет - не анекдот и не
шутка. Вы сочувствуете Бродскому. А разве было бы для него лучше, если
бы его судили не за паразитизм, а за антисоветские действия и
высказывания? Если бы его процесс носил характер открыто политический?
По существующей политической статье он оказался бы не на свободе в
северной деревне, а в лагере строгого режима, и за такую помощь не
сказал бы вам спасибо! Его пожалели, ему повезло - органы согласились
проявить снисхождение: позволили судить его общественным судом и
ограничиться административной мерой наказания. Административной, не
уголовной. Неужели вы не понимаете разницы? И вот вы являетесь в суд,
вы, трое писателей, и сбиваете все построения. Вы начинаете доказывать,
что Бродского за тунеядство судить нельзя. Это как бы значит, что вы
требуете судить его за антисоветчину. И засадить в лагерь. Хорошо хоть
Воеводин выручил!
Вот тут-то и начался шум. Мы твердили наперебой, что народный суд - не
место для махинаций; что если о преступнике известно, что он убил, то
нельзя, проявляя снисхождение, судить его за карманное воровство; что
довод о снисхождении фальшивый - органы КГБ к такому гуманизму не
склонны, и если они не стали судить Бродского за антисоветизм, то,
значит, у них не было и нет материала; что одно только и выдвинул
обвинитель - какие-то никем не проверенные фразы, вырванные из давнего,
почти детского дневника, да из каких-то писем, неизвестно каким путем
попавших в руки следствия; что частные письма вообще не материал для
уголовного преследования; что мы выступали на том процессе, который
реально имел место, а не на том, который существовал в воображении
каких-то режиссёров.
Потом произнес короткую речь Д.Гранин. Он осудил фальшивку Воеводина,
который подвёл прежде всего его, Гранина, председателя комиссии, от
имени которой была составлена поддельная справка. Нас, свидетелей
защиты, он поддержал и с нашими доводами согласился.
Но хозяином был Прокофьев. На основании частного определения суда нам
всем троим было вынесено порицание - "за политическую близорукость,
притупление бдительности" и т.д., а в сущности за выступления в суде со
свидетельскими показаниями, которые соответствовали правде, а не
желаниям обкома и, значит, Прокофьева.
Дня через два собралась комиссия по работе с молодыми. Выступил
Воеводин, её секретарь, выступил и я с рассказом о суде и подложной
справке; Гранин в качестве председателя завершил дискуссию, потребовав
немедленного исключения Воеводина из комиссии, - он обманул общественное
доверие, злоупотребил своим положением, ввёл в заблуждение суд. Воеводин
был единодушно из комиссии изгнан. В тот день ленинградский Союз
писателей раскололся на две половины: во главе одной, ретроградной,
оказался Александр Прокофьев, во главе другой - Даниил Гранин.
Прокофьев был далеко не одинок. Московское начальство было недовольно
уродливым и глупым "делом Бродского", однако считало долгом, поддерживая
своих провалившихся чиновников, делать хорошую мину при плохой игре. В
декабре 1964 года в Нью-Йорке А.Чаковскому, редактору "Литературной
газеты" и секретарю Союза писателей СССР, журналисты задали ядовитый
вопрос:
- Думаете ли вы, что то, что случилось с Бродским, органически связано с
советской системой? Повредит ли это делу свободы слова в России?
Лукавый Чаковский ответил:
- Бродский - это то, что у нас называется подонок, просто обыкновенный
подонок. Его судили открытым судом, с соблюдением всей законной
процедуры; он сам защищался; судьи выслушали соответствующие показания
литературных экспертов и представителей ленинградской общественности и
пришли к решению - выселить Бродского из города и предоставить ему
возможность заниматься честным трудом. Мне кажется попросту смешным, что
вы можете испытывать лицемерное негодование по поводу так называемого
"дела Бродского" в то время, как здесь кидают бомбы в церквах, убивают
девушек, а убийцы разгуливают на свободе.
Это историческое интервью А.Чаковского опубликовано в газете "Нью-Йорк
тайме" 20 декабря 1964 года. В Ленинграде он такого не говорил -
остерегся бы, пожалуй.
На ближайшем общем перевыборном собрании писатели тайным голосованием
свалили Прокофьева, избрали на его место Гранина, а нас всех троих -
Грудинину, Адмони и Эткинда - избрали членами правления. Первое же
заседание нового секретариата рассматривало в нашем присутствии наш
казус; единогласно постановили снять с нас несправедливое порицание, и
Гранин, новый руководитель Союза, торжественно принёс нам извинения
секретариата.
Всё рассказанное происходило еще в то время, как Бродский был в своей
северной деревне. Разумеется, это увеличивало ценность нашей победы. Мы
не ожидали торжества столь полного и безоговорочного. Противник внезапно
испарился: даже П.Капица, казалось, всегда знал, что правы были мы; даже
Н.Браун, в своей суровой и подчеркнуто честной манере поддерживавший на
том секретариате Прокофьева, теперь не сомневался в нашей правоте и
вроде бы совсем забыл, как прежде настаивал на общественном порицании.нии.
Прошло несколько месяцев, Иосиф Бродский был возвращен в Ленинград и
реабилитирован, а суд прислал в Союз писателей беспрецедентную бумагу, в
которой признавал, что частные определения, вынесенные по нашему поводу,
были ошибочны.
То был 1964 год. Ровно десять лет спустя, в 1974 году, в справке КГБ обо
мне и моей "антисоветской деятельности" дело Бродского всплыло снова в
первоначальном виде - словно ничего не произошло, словно и приговор, и
частное определение, и общественное порицание сохранили свою силу и не
были отменены. И секретариат 1974 года ни о чем не вспомнил, ничего не
опроверг, ничего даже не спросил".
https://ttolk.ru/articles/kak_v_1964_godu_leningradskim_pisatelyam_udalos_opravdat_poeta_brodskogo
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ