ВОЗВРАТ                                       

   
  
Января 2015, №1    
   

      Документальное исследование____                              Яков Верховский, Валентина Тырмос    

  

 «ГОРОД  АНТОНЕСКУ»                                    

Предыдущая публикация - №12 2014г.           

     

«Вседневный страх           
есть та же казнь вседневная».         
Публий Сир, Римский поэт, I век до н.э.         

 


        
                                                            Старейший Вик

                                           Рассказ Вали Одесса, Куртя-Марциалэ


21 октября 1942, понедельник

370 дней и ночей под страхом смерти

           В тот день, когда тетка Федоренко оставила меня в Курте, и солдат с ружьем пошел вместе с нами вверх по лестнице и завел нас в какую-то комнату, я очень удивилась.
           Комната эта совсем не похожа была на комнату. Я таких комнат никогда в своей жизни не видела, потому что таких комнат вообще не бывает.
           Эта комната была длинная-длинная, как колбаса. Такая длинная, что конца не видно и совершенно пустая, только кровать одна посредине стоит, большая с бомбочками, как в развалке на Софиевской у нашей Эмильки, которая теперь на полу лежит в черной луже.
           Она, эта комната, очень мне не понравилась, и я даже не захотела в нее заходить, а осталась стоять у двери. Стою и стою. А в это время солдат с ружьем, который нас с Тасей сюда привел, вдруг взял и в эту самую дверь вышел. Закрыл ее хорошенечко за собой и даже стал там, с той стороны двери, ключом скрежетать.
            Чего это он? Закрывает нас на замок, что ли? Как же теперь мы отсюда выйдем?
            Тася, наверное, заметила, что я удивилась, и стала мне объяснять.
          «Комната эта, - говорит, -
называется «камера». Так всегда называются комнаты в тюрьме и их всегда закрывают на замок. Эта камера кажется тебе бесконечной просто потому, что здесь света мало.
            Лампочка слабая и грязная. Вот и все. И боятся не надо».

           «Ну, ладно, - я согласилась, - пусть будет камера. Но, почему солдаты эти не помыли лампочку, чтобы у этой камеры был конец? И где папа? Он же должен был быть здесь, в этой Курте?»
           «Папа здесь. Но он сидит в другой камере, на первом этаже. Завтра я попрошу солдата, и он отведет тебя к папе.
            Ты, наверное, хочешь кушать?
            Но кушать мы с тобой будем тоже завтра. Завтра днем нам принесут чорбу - это такой суп. Очень вкусный. Тебе понравится. А сейчас нужно ложится спать».

            Тася сняла с меня мое красненькое пальтишко, с которого тетки подкладку спороли, и повела меня в самый конец камеры, где была умывальная комната и много-много умывальников. Я никогда еще не видела так много умывальников и опять удивилась. Но Тася объяснила мне, что когда-то давно, когда еще не было румын, здесь была больница, и в этой камере было много кроватей, на которых лежали больные люди.
           «А их тоже тогда закрывали на замок?», - спросила я.
           Но тут Тася почему-то рассердилась, дернула меня больно за руку и как заорет: «Хва-тит! Хватит дурацких вопросов! Давай умывайся! Делай пи-пи и пошли спать».
           Я испугалась и хотела уже начать плакать. Но Тася вдруг успокоилась, погладила меня по голове и говорит сладенько так, как Лиса Патрикеевна:
          «Ладно, Роллинька! Здесь вода холодная, но все равно нужно умыться. Хорошо, что Федоренко тебе полотенчико принесла и трусики. Завтра ты сможешь надеть чистенькие, а эти я здесь в умывалке под краном постираю».
           Вода в умывальнике и правда была холоднючая, но я все-таки немножко потерла себе нос ладошкой, не хотела дальше злить Тасю, и мы с ней пошли залезать на кровать.
           Залезать как раз было легко, потому что на этой кровати матраца нет, и одеяла нет, и подушек тоже, только доски. А на досках коричневая Тасина шуба лежит из обезьянки.
           «Вот видишь, Роллинька, - говорит Тася, - как хорошо, что добрые люди эту шубу мне сюда в тюрьму принесли. Мы теперь с тобой будем на ней спать. И все будет хорошо».
            Я подумала, что, наверное, правда все будет хорошо, потому что Тася всегда все знает, и, наверное, правда нужно спать, чтобы скорее было завтра, когда я увижу папу и буду кушать эту самую вкусную чорбу. Я засунула нос в Тасину шубу, которая пахла нашим старым домом на Петра Великого, закрыла глаза и начала спать.
            И тут… Я слышу…
            Кто-то тихонечко так ойкает: «Ой-й-й… Ой-й-й…»
            И опять, как плачет: «Ой-й-й…»
            Что это? Кто это? Страшно!
            Я открываю глаза. Вижу: Тася тоже не спит.
            «Не бойся, Роллинька, - говорит она мне. - Ничего страшного нет. Ты видишь там, в дальнем углу, где темно, куча тряпок валяется? Да? Это не тряпки, это женщина в длинной юбке из лоскутков. Ее привезли вчера вечером из «Централа», и она уже сутки лежит там на полу и плачет. Я не могу ей помочь, потому что она цыганка, и я не знаю ее языка. Но ты не должна ее бояться - она очень хорошая и добрая, только, наверное, несчастная».
            Ну, ладно… Цыганка… Добрая… Несчастная… Бояться не надо… Я опять засовываю нос в шубу и закрываю глаза.

           Но тут… Тут я уже окончательно проснулась и села на кровати. Кто-то пищит. Сердито так: «пи-пи-пи-и-и…»
            А из-под радиатора голова выглядывает, страшная с усами. За головой вылезает … крыса. Большая серая с хвостом.
            Тася тоже села на кровати и тоже, кажется, испугалась - поджала под себя ноги и обхватила их своими руками.
            А крыса огляделась, пошмыгала несколько раз черным носом, подергала усами и быстро, быстро так… тук…тук… тук… побежала по камере, туда, где куча тряпок, которая цыганка.
             Тася, наверное, перестала бояться и стала меня уговаривать, чтобы я тоже не боялась. Тихонечко, чтобы крыса не услышала: «Ну что, что ты, Роллинька? Что ты всего боишься? Это же крыса. Просто крыса. Даже не крыса, а крыс. И я с ним, кстати, хорошо знакома. Его зовут Вик. Он живет за радиатором. Здесь не топят - радиаторы холодные, и он смог устроить за одним из них себе дом. Вик очень старый и умный, и он здесь предводитель всех крыс - Крысиный король. Ты знаешь, что у тебя сегодня день рожденья? Вот он и пришел, чтобы тебя поздравить».

                  

                                             Фрагмент из письма Таси к дочери в Израиль  
                                                                
Одесса, февраль 1978


          
Мне кажется, что Тася все-таки боится этого Вика, который пришел ко мне на день рожденья, потому что она все время плачет.
            Я спрашиваю: «Тася почему ты плачешь? Ты что боишься Вика?»
           «Нет, нет, что ты, я его не боюсь. Просто мне жаль - он пришел к тебе в гости, а нам даже нечем его угостить».

           Тут она перестала плакать и почему-то рассмеялась: «Ну вот, я рассказала тебе сказку про Крысиного короля. А теперь постарайся заснуть».
            Трудно понять эту Тасю, когда она плачет, а когда смеется…
            На следующее утро, когда я проснулась, Вика уже не было в камере.
            Он залез в свой холодный дом, за радиатором. Цыганки тоже не было - ее уже увезли в какой-то «Централ». Только Тася, поджав ноги, сидела рядом со мной на кровати, как вчера вечером.
            А потом открылась дверь и вошел тот солдат, который раньше закрывал нашу дверь на замок. Он дал Тасе… молоко. Настоящее молоко, в бутылке! И еще боль-шо-й-й кусище хлеба!
            Солдат сказал: «Пентру фата!» Это значит: «Для девочки!»
            А Тася сказала: «Мульцумеск! Мульцумеск фрумоз!»
            Это значит: «Большое спасибо!»



                                                                 За решеткой…

                                    Рассказ Вали, которую теперь зовут Валерикой


Одесса, Куртя-Марциалэ
Ноябрь 1942 года

380 дней и ночей под страхом смерти

           Ну вот, теперь я уже здесь, в Курте, все знаю.
           Как, что здесь называется по-румынски. Кто, где здесь живет и кого, как здесь зовут. И меня тоже все знают, где я живу и как меня зовут.
           А, если кто-нибудь чужой меня еще не знает и вдруг удивится, и спросит, что эта девочка здесь, в Курте, делает, я ему сразу же и скажу по-румынски, как солдаты из гарды меня научили: «Папа - джос! Мама - сус!»
            Это значит: папа - снизу, а мама - сверху.
            Ну, как бы, папа мой сидит в камере на первом этаже, а мама - на втором.
           Но, когда эти, которые меня не знают, слышат, что папа снизу, а мама сверху, они начинают смеяться, как недорезанные, и уже не спрашивают, что я здесь делаю.
            Солдаты из гарды - они очень добрые, и я их всех очень люблю. Они разрешают мне заходить к ним в гости погреться, а, иногда, и покушать их солдатскую чорбу, потому что эту нашу чорбу, которую Тася сказала, что вкусная, я терпеть не могу, она чем-то сильно пахнет. А еще они учат меня в карты играть - в «свинью» и в «пьяницу», и стишки разные румынские рассказывают: «Кынд писика ной акаса … когда кошки нету дома … шоричи… это мыши, по-румынски, что-то там делают… ба маса… значит на столе».
            Но самое интересное, что папу перевели в другую камеру.
            В ней сидит только один человек - маленький старый старичок - Альберт. Альберт и не еврей, вовсе.
            Он караим, как мой папа, и портной, храбрый портняжка. Ну вы знаете: «Когда я злой бываю, семерых мух убиваю».
            Целый день Альберт сидит за столом, у окна, и перешивает дядькам из офицерского корпуса вещи разные.
             А мой папа теперь будет чизмарь - сапожник. Он будет прибивать солдатам железки на боканчи.
             Я теперь все время торчу у папы. Здесь тепло и весело. Дедушка Альберт меня очень любит.
             Он рассказывает мне сказки и поет песенки, только я их не понимаю, потому что они на каком-то другом языке. И он даже сшил моему Зайцу настоящий военный мун-дир-р. Ну просто кофту такую зеленую из обрезков румынского материала.
             А то, Заяц ходил совсем голый, с хвостом и в оранжевых боканчах.
             Альберт был очень доволен Зайцем и все время смеялся: «Знаешь, что, Валерика, - все здесь, в Курте, зовут меня Валерика, - этот твой Заяц в мундире и без штанов похож на…  Ха-ха-ха! Этот твой Заяц похож на нашего капитана Габриловича! И хвост такой же, только, с другой стороны».
            Я тоже очень смеялась. Но, по правде сказать, никакого хвоста я у капитана Габриловича не видела. Я думаю, что дедушка Альберт про хвост просто выдумал. Он, вообще, много выдумывает. Я думаю, что про семерых мух он тоже выдумал. Как это он мог поймать целых семь мух? Мухи - они же не воши. Их гораздо труднее поймать, потому что они летают.
             Вот и папа так говорит: «Альберт слишком много выдумывает».
           Это он, наверное, имеет ввиду ту сказку про сокровища, которую Альберт рассказывает всем солдатам из гарды и прокурорам из паркета. Ну вы знаете, как у Кащея Бессмертного. Я вам уже рассказывала про него, когда мы с Тасей ходили в гетто и встретили там Кащея-Адвоката. Только Альберт не чах над своими сокровищами, как Кащей. В его сказке все эти сокровища, ну там изумруды всякие, алмазы и золотые слитки, были спрятаны где-то. В пещерах, наверное. И вот, кажется, от этих сокровищ дедушка Альберт и умер.
            Он лежал на своей кровати из досок совсем черный, с большим-большим животом. А потом солдаты из гарды его унесли.
            И все… И теперь у меня нет дедушки Альберта.
            И зачем только ему эти сокровища понадобились, ведь он не Кащей?
            Как только Альберта унесли, нас с Тасей перевели вниз, к папе, в маленькую камеру, насовсем. Так велел капитан Атанасиу.
            А то в нашей длинной камере, на втором этаже, стало совсем холодно. И дождь. И крысы со своим предводителем Виком. А здесь тепло от маленькой круглой печки, которую папа топит щепками от мебели, или черными брикетами из угля, которые мне «пентру фата» приносят солдаты.
             Здесь так тепло, что я даже как-то увидела на подоконнике от окна, где я всегда сижу, одного маленького рыженького муравья, Я так обрадовалась, что даже стишок про него придумала: «Муравей, муравей - он, бедняжка, был еврей».
             Папе стишок не понравился.
             А Тася так на меня рассердилась и раскачегарилась, что даже начала орать:
             «Не смей, слышишь! Не смей, повторять ЭТО!»
             Ладно… Не буду… Только, чего орать?
             И почему, ей, Тасе, можно, а мне нельзя?
             Она ведь тоже разные стишки придумывает про Вика, например, предводителя крыс, или про зайкин дом:
            «В лесу дремучем и густом построил зайка чудный дом. Дом в четыре этаже, вместо крыши, два гриба».
             Тася мне даже нарисовала этот дом с красными мухоморами вместо крыши. Правда, папе этот стишок тоже не понравился. Он сказал, что «с ар-хи…ар-хи-тек-турной точки зрения, два гриба не могут служить крышей дому». И будет гораздо лучше, если этот дом будет «тесовый с очагом и обложен мягким мхом». Тогда я с папой согласилась: пусть дом будет с очагом.
            Но про муравья-еврея я соглашаться не стала и обиделась. Сижу на подоконнике и смотрю в окошко.
            Это наше окошко закрыто решеткой, но мне и через решетку все видно. И садик офицерского корпуса видно, и кусты, и дорожки, и всех, кто там, по этим дорожкам, ходит.
             Вот и на этот раз я вдруг увидела… По дорожке…
             На пе-даль-ной машинке… едет девочка…
             Такая же, как я, но только красивая, в красном капоре!
             Я давно знаю эту девочку - это дочка капитана Габриловича, у которого хвост не стой стороны, и живет она со своим папой в офицерском корпусе.
             И она, наверное, меня тоже знает и, когда катается здесь на педальной машинке, всегда поднимает свою голову в красном капоре и смотрит на мое окошко, и видит, как я сижу здесь на подоконнике за решеткой.
             Я тоже смотрю на нее и жду, что когда-нибудь ей скучно станет играть одной и она вдруг помашет мне рукой и позовет в садик.
            И я попрошу разрешения у солдат и выбегу в садик, и мы будем вместе играть и кататься на педальной машинке.
            Но, нет...
            Девочка в красном капоре не хочет со мной играть. Машинка проехала…
            А я осталась, в камере, на подоконнике… За решеткой…


                                                                  Елка в Куртя

                                                                  Рассказ Валерики


Одесса, Куртя-Марциалэ
25 декабря 1942 года, пятница

Более 400 дней и ночей под страхом смерти


             Я видела, видела это сама, в окошко, через решетку.
            Один мой знакомый солдат из гарды, цыган Бурьян, нес в офицерский корпус боль-шу-щую-ю Елку.
            Это, наверное, для той девочки, в красном капоре, которая катается на педальной машинке и не хочет со мной играть.
             Значит у нее будет Елка. Сначала я хотела плакать.
             Но потом оказалось, что плакать не нужно - у меня тоже будет Елка.
             Бурьян отломил от той, большой Елки, одну веточку и принес ее мне, вместе с пустой бутылкой от водки, в которой моя Елка будет стоять. Он сказал, что сегодня Рождество, и у всех детей должна быть Елка.
             Целый день я украшала мою Елку.
            Папа нарисовал мне карандашом на краях румынской газеты машинки, а Тася - зайцев. Я их всех вырезала папиными сапожными ножницами и наколола на Елку, прямо на иголки.
             Чудесная получилась Елка!
             А тут еще к нам в камеру посадили еще одного арестованного. Его зовут локотинент Роман Чесниковский.
             Он приехал из Бухареста и здесь у нас в городе что-то у кого-то украл.
             Кажется, он украл завод, на котором делают спирт, и за это его к нам посадили вместе с его денщиком, дядькой таким старым, который все за него делает. Роман сам ничего не умеет делать: ни боканчи почистить, ни мундир свой военный надеть. Дядька не спит в нашей камере, он спит в большой Сабанской казарме. Там все солдаты из гарды спят и там есть попота, кухня такая, где все варят, и чорбу для солдат, и еще другую чорбу для нас, и всякую вкуснятину для прокуроров. Вот эту вкуснятину дядька приносит Роману в серебренной кастрюльке из трех этажей. На первом этаже - суп, на втором - котлеты, а на самом верхнем, тоненьком этаже… пирожное.
            Из этой замечательной кастрюльки иногда и мне кой-чего перепадает. Сегодня днем мне как раз попало… пи-рож-ное!
            Ничего себе - Рождество! Утром Елка, днем пирожное…
             А вечером… вечером прискакала Женька Гидулянова и забрала меня из Курти к себе домой, в гости. Она сказала, что ей просто не-об-хо-димо на Рождество сделать какое-нибудь доброе дело, и сегодня я буду это ее «доброе дело».
            Бурьян взял ружье и привел меня вместе с Тасей в комнату гарды.
            Женька немножко поговорила с Тасей, а потом больно сжала мою ладошку, и вывела меня из гарды на улицу, и я увидела… снег!
            Утром, когда я выглядывала в окошко и видела, как Бурьян несет елку в офицерский корпус, снега еще не было, а теперь есть.
            Белый-белый. На земле, на деревьях.
           Падает большущими такими снежинками прямо на мой нос. И пахнет. Вкусно, как пирожное, которое дал мне Роман.
           И я вспомнила, как мы с Тасей тогда ходили в гетто искать тетю Нору и Эрика. Вспомнила, как мы хотели слепить там Снежную бабу, но потом испугались Кащея-Адвоката и не слепили. И очень мне захотелось сейчас же слепить эту Снежную бабу.
            Я немножко дернула Женьку за руку и говорю: «Тетя Женька…»
            Ой, как она рассердилась!
            Остановилась прямо посреди улицы и стала орать: «Какая я тебе Женька? Это мать твоя, бессовестная, называет меня Женька. Думает, что если она дочка доктора Тырмоса, так ей все позволено. Ты должна называть меня «тетя Евгения». Поняла?»
             Да поняла я, поняла, подумала я, и говорю: «Тетя Евгения, ты…»
            Опять я сказала что-то не так, как надо. Женька снова остановилась и снова стала орать: «Ты мне еще будешь тыкать? Это мать твоя…»
            Да знаю я, знаю уже, что это мать моя, бессовестная, думает, что если она дочка доктора… Но оказалось, что на этот раз мать моя думала, что, если она адвокат, то она умеет воспитывать детей, а на самом деле ни черта она не умеет, и поэтому я такая невоспитанная получилась. И теперь уже она, Женька, меня будет учить, как нужно обращаться к старшим и как нужно говорить им «вы» и «пожалуйста».
             А я уже ничего не хотела, ни обращаться к старшим, ни лепить Снежную бабу, ни идти к Женьке в гости на Рождество. Я хотела вернуться домой, в Куртю, и сказала об этом Женьке вежливо так, как она хотела: «Тетя Евгения, вы, пожалуйста, отведите меня обратно домой, в Куртю-Марциалу».
            Женька опять, кажется, рассердилась, но орать почему-то не стала. Сказала только: «Глупости! Не морочь голову!»
             Сжала мою ладошку еще сильнее и потянула за собой.
             Тянет и тянет. И трещит. Сегодня, трещит, Рождество, и нужно делать добрые дела, и быть хорошей девочкой, и любить всех, и особенно ее, добрую тетечку Евгению, и еще и еще, и, вообще, мы уже пришли, и вот, через дорогу, ее дом.
            Мы перешли дорогу и зашли в этот ее дом, сначала в подъезд, а потом в комнату. Здесь тепло-о и пахнет вкусно-о, компотом, что ли?
            Женька раздела меня, ну, совсем раздела, поставила посреди комнаты в большое корыто и давай тереть.
             Мочалкой с мылом. Мочалка колется, мыло в глаза лезет, я плачу, а она «хоть бы хны», как папа говорит.
             Трет себе и трет, и поливает мне на голову горячую воду из чайника, и сама с собой разговаривает:
              «Ужас! Ужас! Такого ужаса я никогда еще в своей жизни не видела!»
             Это потому, что от меня вода в корыте стала вся черная и, может быть еще из-за вошей. Про вошей она тоже сильно ругалась.
              А потом одела на меня свою большущую теплую рубашку, закатала рукава и повела в другую комнату, где стоит стол со всякой непонятной едой и гости сидят: тетки старые толстые и один дядька.
             Женька стала им про меня все объяснять: про доброе дело и про Куртю-Марциалу, и про мать мою, бессовестную, которая думает, что она дочка доктора Тырмоса и адвокат, и про отца моего, который инженер, но, кажется, ничего такого плохого про себя не думает. Говорит и говорит, и после каждого слова добавляет: «Ну, вы понимаете…»
              Что такое они должны были понимать, я так и не поняла.
             Но они, наверное, поняли, потому, что стали ахать и охать: «Ах, Женечуа… Ох, Женечка… Какая же вы, все-таки…»
             Долго так охали, что я уже подумала, что они до самого конца будут охать и никогда кушать не начнут. Но они все-таки в конце концов наохались и начали кушать все это вкусное и непонятное, что было на столе, и я вместе с ними тоже начала кушать. Все подряд.
             Сначала я кушала зернышки такие с орехами и с маком - кутья называется. А потом компот - узвар называется.
             А потом опять зернышки.
             А потом опять узвар. И опять узвар.
             А потом все гости наелись и ушли, а мы пошли спать на Женькину кровать. Но тут у меня начал болеть живот.
             От этой кутьи и от узвара тоже. Болит и болит. И я не сплю.
             И ойкаю: «О-о-ой! О-о-ой!»
             Громко так, чтобы Женька услышала и поскорее отвела меня домой, в Куртю.
             Женька, конечно, слышит, как я ойкаю и тоже не спит, и очень даже сердится и уже не хочет делать никакие добрые дела.
             «Вот, - говорит, - делай добрые дела!»
             Ну, и ладно… Очень мне ее добрые дела нужны!
             Рано утром Женька отвела меня обратно в Куртю. Домой…

 
                                                                                                       © Я.Верховский, В.Тырмос

 
                                                              Продолжение следует

НАЧАЛО                          
                                                                  ВОЗВРАТ

               Об авторах и их предыдущих публикациях  в Тематическом указателе в рубрике "История"