Вот позади уже тысячи километров, и нас опять выгружают: на сей раз это Новосибирск, университетский город... Из окошка воронка вижу длинную центральную улицу, а потом тряска но боковым переулкам - и мы во дворе пересылки другого типа: это что-то вроде лагеря с бараками. Загнали нас в большую комнату - зал, где на стенах и потолке я увидел тысячи надписей: проезжая через пересылку, родные и друзья пытались оставить след... Я начал читать и был потрясен: тут были и слезы жены, пишущей мужу, и сообщения о предательстве товарища, тут были надписи на всех языках мира - от английского до японского... Тут мать сообщала сыну, что приговорена к пожизненной каторге; тут были крики, брошенных в ночь лагерей, в надежде на случай проезда близкого человека, тоже едущего в страшный путь...

        Мы вышли после кино на морозный воздух и услышали, как на вышках солдат передавал пост другому солдату:
          - Пост охраны врагов народа сдал!
          - Пост охраны врагов народа принял!
         Мы вошли в барак: лязгнули засовы, закрылись лямки, снаружи молотками постучали надзиратели по решетам на окнах, и мой первый, особым день в лагере, как я считал, был окончен.

          - Ты больной? Ты здоровей меня! На работу его, гада! Оказывается, эти заключенные были освобождены от работы врачом, а майор проводил теперь дополнительный «медосмотр»...
          - А это еще кто там в углу? - гремел а пустом помещении бас майора.
          - Это попы, идти не хотят, - отозвался из угла голос надзирателя.
          - Гони их сюда, мать-перемать! - дико заорал Рыбаков, колотя плеткой по сапогу.
          Надзиратели подтащили к столу, на котором стоял майор, этих злосчастных мучеников.
          - Ну что, так и не переоделись? И номеров нет? Да я вас в карцере сгною! На работу их! Сейчас же! Снять шапки!
          - На работу для сатаны мы не пойдем, - спокойно и громко произнес старик-старовер. - Для сатаны мы не работаем. И шапки перед тобой не снимем. Мы только Богу кланяемся.
          Я думал, что с начальником лагеря будет припадок - так он орал и матерился. А группа староверов стояла в упрямом молчании.
          - В карцер их! На полгода! - бесновался тепло одетый и сытый здоровяк, возвышаясь своей тушей над этими полуголыми скелетами.
          - В карцер мы ради Господа нашего пойдем, - спокойно сказал тот же старик.
          И вся группа пошла мимо майора: проходя, каждый из них крестил его наотмашь издали рукой и внятно говорил: «Сгинь, сатана!».
           А в ответ матерился майор и его свита надзирателей. Это была потрясающая картина: спокойно идущие люди не от мира сего, с одинаковым крестом и твердым «сгинь, сатана!» - и захлёбывающейся в истерической матерщине представитель власти «рабочих и крестьян».
    Эти чудесные люди уходили спокойными и сосредоточенными: они глубоко верили, что Творец ведет их нужной дорогой, и страдания принимали, как благословение. Они не сопротивлялись надзору в вещах мирских, но твердо стояли на своем, если задевались их религиозные убеждения, - тут они были непоколебимы.
           Увели сектантов - повели нас. Но до работы не довели; не оказалось конвоиров... И я вспомнил старый анекдот: человек попал после смерти в ад, и его спрашивают: куда пойдешь, в американский или в советский ад? - Конечно, говорит, в американский, советский мне и на земле осатанел. - Ну, и дурак, - говорят черти. - Почему? - спрашивает. - А потому, что в американском ты свои 1000 лет будешь гореть без перерыва, а в советском - то смолы не подвезут, то дров нет, то сковородку украли...

           Среди «перекомиссованных» Рыбаковым больных был высокий парень с живым интеллигентным лицом и до невозможности истощенным телом. По двум-трем его замечаниям я увидел, что он эрудирован, и заговорил с ним; через пять минут мы уже чувствовали себя старыми друзьями, вспоминая Москву. Звали его Виктор. Человек этот обладал громадным запасом живучести и и юмора. Судьба его была более чем оригинальна; отец его - американский еврей - приехал в Россию в 1918 году, чтобы участвовать в революции, воевал в рядах Красной Армии, женился и остался на всю жизнь в СССР, вернее «до конца жизни», так как в 1938 году его арестовали, и он умер на Колыме, в тюрьме. А Виктор в 1941 году был взят в армию и попал к немцам в плен: был ранен и подобран на поле боя. Он прошел через весь ужас Маутхаузена и все же выжил. А когда американцы освободили их, он решил поехать в Россию, так как там были мама и сестра. По приезде его целый год держали в специальном «проверочном лагере» - той же тюрьме - допрашивали, а потом осудили за «добровольную сдачу врагу».
          Чувствуя, очевидно, что дело его явно «слабое», следователь добавил ему еще «антисоветскую агитацию».

            Лaгерь № 7-1 был расположен неподалеку от нас, видны были его заборы, И когда там собрали всех верующих, я часто смотрел в их сторону, и мне порой казалось, что светлые лучи идут от этой зоны, наполненной святостью и молитвами.
            В этой зоне у меня произошла встреча, намного более серьезная, чем все предыдущие и последующие. Подошел ко мне незнакомый человек: аскетическое лицо, аккуратная одежда, спокойствие в глазах и голосе; ему было около 50 лет, но он был бодр, казалось, что он здесь как бы гость, захочет - уйдет.
          - Меня зовут Каганов, - сказал он просто. - Я кое-что знаю о вас и хотел бы предложить то, что необходимо вам,
            - Слушаю вас, - отвечал я, еще ничего не понимая,
           - Я хочу познакомичь вас с вопросами, пока вам неизвестными и необычными. Для этого я прочту вам ряд лекций. Мы начнем, если хотите, завтра с утра и будем встречаться ежедневно на два часа. Кроме того, я хочу помочь вам изучить иврит: это вам еще пригодится. Хотите ли вы?
            - Конечно. Но все это звучит несколько странно...
            - Дальше будет еще более странно. Но потом вам станет яснее. Итак - до завтра.
            И этот необычный спокойный человек куда-то ушел.
            На следующий день мы устроились с ним за каким-то полуразрушенным бараком, и я открыл тетрадь.
            - Нет, писать ничего не надо, - сказал Каганов. - Если вам нужно то, что я буду говорить, если я не ошибся в этом, то вы все запомните и так, а если я ошибся и зря говорю с вами, то записи не помогут. Закройте тетрадь.
             Я послушался, хотя это звучало неубедительно. Каганов говорил со мной 14 дней. Я слушал его всего 28 часов. Это был вводный курс лекций по парапсихологии и теософии.
            Внимание мое росло ото дня ко дню: я буквально впитывал то, что говорил этот человек. A говорил он сдержанно, даже суховато, без эмоций. Лекции были крайне насыщенными и сжатыми, как пружины: каждая тема должна была еще развернуться в моем сознании.
            На 15-й день моего знакомства с Kaгановым началась посадка в вагоны. И нас разлучили. Я стоял рядом с Кагановым на ветру, у вахты, и потерянно говорил:
             - Что же теперь будет? Я еще толком ничего не знаю, а вы уезжаете. Где взять людей, книги?
             Совершенно спокойно, как будто расставаясь со мной до вечера, этот замечательный человек сказал:
            - Помните, что наша мысль не менее, а более действенна, чем руки. Думайте. Думайте в этом, указанном вам направлении. И придут к вам и люди, и книги. Устремляйте свое сознание - это поможет.
             Тогда я еще не знал, какая глубина и конкретная реальность - в словах Каганова. Теперь - знаю.

              Однажды во время работы к нам в комнату зашел один из офицеров зоны лагеря. Я знал этого капитана.  Это был типичный садист, прославившийся избиениями беззащитных людей: он любил приходить в карцер к избитому и бил уже людей, сидевших в наручниках. Войдя в комнату, капитан этот внимательно посмотрел на меня, очевидно ожидая, что я встану, как это полагается по рабскому уставу лагерей. Но я не встал: ведь я был на работе. Глаза у офицера стали, как ножи, но он промолчал. Выяснив, что ему было нужно, он ушел, и одна из женщин, обратившись ко мне, сказала:
           - Какой он хороший человек!
            Я опешил:
           - Хороший?!
           - Да, очень хороший, - подтвердила она.
           - Не знаю, почему он хорош вам, но у нас, в жилой зоне лагеря, это садист и мучитель людей, - резко проговорил я.
           - Не может быть! - заахали женщины. - Он же такой чудесный семьянин, не пьет, всегда со всеми вежливый, всем дорогу уступает, детей так любит!
           Я работал и думал: "Вот, он слывет хорошим семьянином, этот садист и зверь. И сколько их таких ходит по бедной этой земле: тюремщиков, любящих детей...".
            А ведь Хрущев, а до него Сталин так любили фотографироваться с детьми! А в памяти вспыхнула картина. Новосибирская пересылка и танцующая цыганка. У нее отняли детей и бросили ее в тюрьму за то, что она не хотела перейти от кочевой жизни к оседлой, в колхоз. И вот она, тоскуя о своих детях, сошла с ума. Но до этого никому нет дела: здесь пересылка, этапы... А дети ее плачут в неприютном детском доме - есть такие спецдома для детей преступников.

            Пришел Виктор, мы пошли обедать: я рассказал ему о садисте-семьянине. Лицо Виктора как-то даже осунулось: «Ты знаешь, я сам бросил бы атомную бомбу на страну нашу, на себя, на родных[ Сколько можно мучить людей! Пусть лучше начнут сначала! Ведь нельзя этот режим улучшить, исправить! Только сжечь! Мне даже сны такие снятся. Вот, вчера ночью видел, что стою с группой офицеров в кабинете у Эйзенхауэра, и он говорит: Кто согласен бросить на них бомбу? И я сразу шагнул вперед. Ведь если это рассказать на Западе, подумают, что мы сумасшедшие. А ведь мы правы! Этого не исправить!».

             Застал я там и генерала Гуревича. Но он уже не вставал с постели. С большим трудом нам удалось добиться, чтобы его забрали в барак санчасти. Мы ходили навещать его, но он уже не всегда узнавал друзей. Однажды я пришел и увидел, что его место пусто. «Он уже в "хитром домике"», - сообщили мне его соседи по палате.
             «Хитрый домик» - это крошечный бревенчатый сруб, типа сарая. Стоял он почти посреди зоны. Когда-то там была печка, на которой заключенным разрешалось готовить себе пищу из личных продуктов. Но эту «вольность» упразднили, а помещение превратили в преддверие к мертвецкой: туда относили безнадежных больных, умирать. Гуревича я застал в этом нетопленом полутемном сарае; лежал он на матраце, уже сгнившем от испражнений тех, кто умер на нем прежде. Матрац лежал на полу, на куче соломы.
              Никто не дежурил около больного - он уже приговорен к смерти...
             Мы приходили к бывшему советскому генералу, бывшему Герою Советскою Союза, бывшему человеку, а ныне - з/к Гуревичу, умиравшему на вонючем матраце, на куче гнилой соломы, приносили ему воду и еду. Но он не ел и не пил. На третий день Гуревич умер; с биркой на голой ноге его вывезли за зону. На вахте, как и полагается, надзиратель проткнул его раскаленным прутом, и человек, отдавший всю свою жизнь и способности советской России, «освободился» из лагеря - в обшую могилу.
            А через две недели приехали из Москвы родственники Гуревича он был реабилитирован!
             Я вспоминаю, как тяжело умирал советский генерал, Герой Советского Союза Гуревич. Когда он еще был в сознании, он горько прошептал: «Ведь я этим мерзавцам всю жизнь честно служил...».
              До самого часа смерти не хотел этот человек признаться, что вся его жизнь - ошибка.               Но вот сказал всё же.

              И тут же, в этом кипящем котле воровской мути, сидели люди, отдавшие всю жизнь делу борьбы за свободу своего народа: доктор Владимир Горбовий, кардинал Иосиф Слипый, доктор Карл Рарс и подобные им люди.
            Владимир Горбовый, украинский националист, видный юрист и друг Степана Бандеры, рассказывал мне о том, как в период 1939-1945 г.г. украинцы дрались с немцами, и немцы бросали их в концлагеря. На руках многих его друзей был вытатуирован номер Аушвица. А ведь советским гражданам все годы красная пропаганда преподносила украинских националистов как врагов во время войны и пособников немцев.
            Когда этих украинцев освободили советские войска, то КГБ сразу отправило их в советские концлагеря.
           Прерывая последовательность моего изложения, должен сказать, что в СССР Горбовий отсидел все 25 лет - «полную катушку», которой я так удачно избежал.
             Спокойствие, сердечность, вежливость этого человека высывала уважение друзей. А стойкость его восхищала нас и, наверное, сбивала с ног врагов: каждый год его увозили этапом в Киев и Львов, где КГБ возил его по Украине, убеждал, что украинцы счастливы при советской власти, и уговаривал подписать отказ от убеждений, обещая спокойную жизнь и профессорскую кафедру; КГБ привозил и его семью, надеясь, что слезы жены и детей сломят его. Ежегодно Горбовый возвращался из этой поездки обратно в лагерь.
              А кардинал украинской церкви Иосиф Слипый даже в своей арестантской одежде выглядел величественно. Его манера держаться заставляла даже солдат охраны быть с ним вежливыми. Этот спокойный, высококультурный человек сидел в советских лагерях уже второе десятилетие, был очень болен. Но его любознательность и доброжелательность привлекали к нему хороших людей. Я помню, какой он читал нам нечто вроде лекций по вопросам религиозной философии, а сам слушал лекции еврейского профессора атомной физики - Юрия Меклера.
             Слипый, скромный и спокойный человек, был очень болен, но держался стойко и старался быть не обузой товарищам, а помогать им. Мы понимали, что такого вождя национализма, каким был Слипый, советская власть не выпустит: для украинцев он был чем-то вроде духовного знамени.
            В нашей зоне собрались опять самые видные руководители украинскою национального движения: Горбовый, вновь арестованный (после совсем недавнего освобождения) Лебедь, Сорока, Грицяк, Шухевич, Долишный, Дужий. Эти люди имели смелость в спорах о евреях открыто встать на нашу сторону, и я был с ними в хороших отношениях. Все они держались перед администрацией с достоинством и тем подавали пример рядовым бойцам своего движения, которые далеко не всегда были на высоте (несмотря на то, что во главе этого освободительного движения стояли высокоинтеллигентные люди).

              Юрий Шухевич был еще молод, но по тюрьмам и лагерям он шел уже больше 10 лет: Его арестовали в возрасте 14 лет и послали в детский концлагерь (есть и такие лагеря в СССР). К взрослым он попал после того, как ему исполнилось 18 лет. Его никто не судил, срока тюремного не назначал, и на деле его вместо статьи кодекса стояли буквы: «ЧСВН» - «член семьи врага народа». Так советская власть отправляла в лагеря и тюрьмы тысячи совершенно невинных людей. Так прошел через 20 лет лагерей сын расстрелянного Сталиным еврейского генерала Ионы Якира - (Петр, который, как и Юра, вновь арестован в 1972 году).
             Юра был весел и общителен: в детских лагерях он не имел возможности учиться и теперь пользовался любым случаем, чтобы от сидевшей в лагере интеллигенции почерпнуть знания, которых он жаждал: история, литература, философия, математика, поэзия - все эти лекции охотно читались для него взрослыми друзьями. А сам он вносил бодрость своей жизнерадостностью и всегда старался помочь слабым сделать норму работы. Хочу сразу рассказать о судьбе этого прекрасного человека: мы расстались с ним, когда в 1963 году КГБ неожиданно перевел его из лагеря во Владимирскую тюрьму - самый строгий политизолятор. Поцелуй и объятие наспех: «Увидимся в Израиле» - и Юра скрылся в проеме вахты. Но вот я в Израиле, а судьба Юры - трагедия. После 20 лет заключения его освободили, но не дали вернуться на Украину. А в 1972 году опять арестовали И осудили еще на 10 лет тюрьмы, без всякой вины. На свободе осталась его молодая жена и двое детей: советская власть сейчас «гуманна», и детей его в концлагерь пока не отправила.
            В лагерях, в общем, середины не было: или человек ломался, или становился еще сильнее. И это не зависело oт того, кем был человек до ареста: я видел сломленного, унич-тоженного духовно, ко всему апатичного генерала Гуревича, умершего в лагере у меня на руках; но видел я и простого труженика Золю Каца, сидевшего трижды, инвалида второй мировой войны, изрезанного операциями - он твердо и с достоинством выдержал весь ужас каторги и трагедию разлуки с семьей.

             Я думал: как мы ничтожны, что даем таким посредственностям управлять собой! Что дает им эта власть? Ведь они, отрываясь от народа и запираясь в Кремле, сразу заболевают манией преследования: в кино идут под охраной, едят лишь то, что приготовлено специальным личным поваром, присланным из КГБ. А кто гарантирует, что охрана, по команде того же КГБ, не убьет, а повар -  не отравит!? Веселая жизнь! И все же, есть целая плеяда негодяев, которые стремятся к власти и  идут к ней по трупам. Еще страшнее, что есть много подрастающих кандидатов в негодяи - я видел таких своими глазами. Мне пришлось однажды относить юридические документы  на пленум областного комитета партии. В дверях, около офицеров КГБ, стояла парочка молодых людей лет 25. Это были отборные инструктора обкома: в их глазах я видел стремление услужить и готовность разорвать - они были способны на все ради продвижения вверх по лестнице власти.
            Второй раз я увидел этих же начинающих гестаповцев партии в Москве, в здании Совета Министров. Они шли, сопровождая кого-то из членов ЦК, и их лица были выразительней, чем целый кинофильм о советской власти: эти не упустят возможности, эти никому и ни во что не верят, эти знают, чего хотят, и готовы не принять власть, а вырвать ее с куском мяса из тела предыдущего босса.

             Я недавно из советских концлагерей, из «четвертого измерения». И совсем недавно из той страны, где царит насилие и произвол. Но я видел там чистых и светлых людей; вместе с движением евреев за человеческое достоинство и выезд на свою историческую родину возникло демократическое движение русских, в среде которого начинал свой путь и известный вам Эдик Кузнецов, пришедший потом к сионизму; добиваются своих прав татары, украинцы, народы Прибалтики... Много ясных голов и честных сердец есть в этой страшной стране. 

На фото (сверху вниз):
- Савелий Солодянкин; за веру отсидел 20 лет.
- Юрий Меклер, профессор-физик (Озерлаг, 1960 год).
- А.Шифрин и Михаил Колесник (слева) - один из руководителей украинского национльного движения.
- Виктор Мэр. Поэт, шутник, напарник А.Шифрина по заключению (снимок сделан в Озерлаге).
- Павел Кулинк и Ильчук- участники укаринского национального движения (Дубровлаг, 1963г.). 
- Золя Кац.
- Авраам Шифрин (Озерлаг, 1960 год).
                                                                                                                   ©Э.Шифрина

         Дополнительные материалы см. здесь     

                 Интересующиеся данным изданием могут обратиться по адресу:  yamin22@netvision.net.il