|
Я всегда думал, что те,
кто, в силу тех или иных причин, оказался «под немцами» и пережил
ужас оккупации, должны с ненавистью относиться к ним. Слишком много
горя и слёз принесли людям воспитавшего нас поколения эти весёлые
парни, с молодой беззаботностью, честно и открыто вглядывающиеся в
нас с архивных фото через снимавшие их когда-то объективы армейских
корреспондентов. Для нас -
вражеских фотокоров. Может, это общее правило. Но ведь в любом правиле есть исключения. Типа цыгана, который, почему-то стоя на цыпочках, кормит цыплёнка… Наверное, и мой отец был таким исключением. Никогда, за всю свою, не такую уж и долгую, как я теперь понимаю, жизнь, не сказал он о немцах ничего плохого. Может потому, что у каждого из тех, кто хоть краюшком, маленьким-маленьким краюшком, пережил «ту» войну, были свои воспоминания и своя память о ней. Свои были и у отца. * * * Как только заходила речь о военном лихолетье, он вспоминал то пехотное подразделение Вермахта, которое зимой 42-43-его стояло в их селе. Фронт был где-то там, не очень далеко, на сотню-другую километров восточнее. Потому в хате у отцовой матери оказались не закалённые в боях ветераны Польши, Бельгии и Франции, а призывники старших сроков. Люди оставившие где-то там, за бескрайними, занесёнными снегами полями и лесами России свои семьи. Нет, там, далеко-далеко, в горах Тюрингии или на равнинах Вестфалии, дома не были крыты соломой, в них не было земляных полов и, оставшиеся в них жёны, не ставили на стол, достав его из печи ухватом, чугунок с ещё исходящей паром, горячей и такой вкусной картошкой… Всего этого, там не было… Нет. Но… Там оставались вот такие же, как этот - худой, светлоголовый с покрытыми цыпками руками… Самый маленький из большой детской команды, пугливо прятавшейся от незнакомцев то в тёмном нетопленном чулане, то на холодном чердаке, под соломенной стрехой. И никто из этих солдат, волей судьбы и слепого случая одетый в форму одной из враждующих армий, не знал, что каждому из них уготовано переменчивой и капризной военной судьбой. Вернётся ли кто к своим дорогим и любимым живым-здоровым. А если и вернётся, то как долго ещё этого ждать… Вот уже четвёртый год, кто-то крутит ручку страшной людской мясорубки и, такое ощущение, что в ближайшие годы останавливать её не собирается. Отец не знал, кем были эти большие и взрослые, младше меня нынешнего, мужчины… Докерами Гамбурга, силезскими шахтёрами или металлистами с крупповских заводов Рура. Не знаю этого и я. Да и так ли это важно сейчас? Тем более неважно было тогда. Когда на простую деревянную столешницу, рядом с чугунком горячей отварной картошки, ставилась вынутая из солдатского ранца банка армейской тушёнки или ложилась выпеченная в походной пекарне буханка хлеба. Когда вместе с клубами морозного воздуха ввалившись в заиндевевшей шинели в дом, первое, что делал постоялец - это доставал небольшой кусочек прессованного, крепкого, как мел, рафинада, с прилипшими к нему крошками сигаретного табака той пачки, что соседствовала с ним в кармане. И по протянутой чуть вниз и навстречу, раскрытой ладони без слов было понятно: - Бери… Долго. Очень долго, почти до самой армии, не будет в жизни моего отца того рафинада. Но не только за сладкое и мясное, со скрытым теплом, вспоминал он тех немцев. Нет, он вспоминал их за то, что каждый, из того небольшого подразделения… Ну, сколько можно втиснуть в малую русскую хату с одной комнатой и кухней? Три-четыре? Максимум - пять человек… Пусть даже три! Но эти трое, несмотря на кружившую рядом смерть, на кровь, грязь, большие и малые ужасы войны, смогли сохранить в себе толику душевного тепла. По чистой случайности доставшейся не им родным и близким. А вот этому - светлоголовому и сероглазому, который чуть меньше, чем через двадцать лет станет моим отцом. Тепло - оно такое... Греет почему-то. Кто его знает почему, но греет! И не остывает. Долго-долго... Как та русская печь. Которую топят утром и до следующего утра. Вот так, холодной зимой 43-го протопили и моего отца. Один раз и на всю жизнь. Не было у него к ним ненависти. А тепло - было. Конечно, было и другое. Когда немецкие лётчики в недалёкой прифронтовой зоне сбрасывали не бомбы. Нет… Яркие, красивые детские игрушки, которые было не достать в магазинах военной поры. Дети они всегда дети. Им хочется бегать, прыгать, играть. И зачем тряпичной куклой с нарисованными химическим карандашом фиолетовыми глазами, если можно с этой? Красивой… В тряпичную мама положила клок соломы, а здесь? Вот только «что здесь» лучше было не узнавать. Потому что «игрушки» были не простые. С «сюрпризом», который при малейшей неосторожности просто и неотвратимо взрывался. Прямо в руках… Именно такую игрушку у младшей маминой сестры вовремя вырвала другая моя бабуля. И тётка осталась в живых. Чтобы в 76-ом, уже в мирном Таганроге, её всё-таки догнало и достало то далёкое фронтовое эхо… Но отец не видел. Тем более, не держал в руках таких «игрушек». Кусочек армейского рафинада с прилипшими к нему табачным крошкам - вот и всё, или почти всё, что помнил отец с той войны… И эта память не позволяла ему смотреть на немцев с ненавистью… * * * А вот американцев отец не любил… И не из-за тех двух негров, что, приехав на Московский Фестиваль молодёжи, видимо уж так по хамски вели себя в одном из столичных кафе, что даже парный милицейский наряд, а ментов, как обычно в дни таких мероприятий, было более чем, подойдя к столику, за которым сидел отец с компанией, тихо и сквозь зубы процедил: - Мы тут минут на десять выйдем... Парни, вам хватит? Хватило. Не скажу, чтобы драться отец любил. Нет. Но умел. А вот подставлять левую, после того, как получал по правой, не мог. Предпочитал, чтобы нашим врагам было за что нас прощать… Этим, да и не только этим, я, наверное, в него… В кого же ещё? Так что парням тогда «хватило». Драться отец умел. * * * Именно за драку с местными, он вылетел с третьего курса Тбилисского артиллерийского. Только-только 22-ой Cъезд принял решение о выносе тела Вождя из мавзолея, что, естественно, не могло не огорчить, грузинскую составляющую братской семьи. Положение в Грузии было очень неспокойным. Так что Министерство обороны вкупе с училищным начальством, решило не дразнить… Нет, нет… Каких гусей? Откуда только такие мысли?!! Ну, не дразнить… Просто отчислить… На память о Тбилиси и 26-и Бакинских комиссарах осталась небольшая чёрно-белая фотография, на которой ещё молодой отец в парадке старого образца. Со стоячим воротником и парой золотистых пуговиц на каждом из обшлагов кительного рукава, с артиллерийским палашом у пояса. Он стоит на фоне какого-то, залитого ярким южным солнцем, фонтана рядом с чужой девушкой. Не мамой. Та самая фотография, которой сейчас у меня нет… * * * Срочную отец дослуживал там же, в ЗакВО, корректировщиком огня одной из гаубичных батарей.. Может быть и дальше он ничего не слышал бы и потому продолжал относительно ровно дышать в сторону тех парней... Из-за Океана... Но… Вся наша жизнь соткана из непрерывной цепочки порой невидимых и неосязаемых для нас, но, как потом оказывается, таких важных случайностей. Почему-то получилось именно так, что год отцова дембиля наложился на окончание срока действия Лендлизовских договоров. И их Правительство потребовало от нашего, что бы всё, оставшееся к тому времени в живых из поставленного, было возвращено. Дядюшке Сэму не нужно было советское золото, предложенное взамен. Ему нужно было вернуть. Вернуть то, что, по американским стандартам, к тому времени было, наверное, полным барахлом. Перед тем, как гнать в Поти студебеккеры, использовавшиеся на батарее в качестве механизированной тяги, по непонятному ещё приказу с машины сняли всё деревянное. Борта, кузовные сидения для расчёта… Зачем, стало понятным уже там, у моря. В порту стоял большой американский Либерти. Внутрь трюма, по аппарели, студер шел своим ходом. И становился… Становился под большой мощный пресс… Бу-у-уух!! И вместо живой машины в трюмную глубину летел уже бездушный плоский металлический блин. Рядом с прессом, механически вытирая запачканные моторным маслом руки вытащенной в последний момент из под водительского сиденья чистой ветошкой, стоял отец. Он смотрел на это американское жлобство, а перед глазами стояли ещё живые картинки послевоенного деревенского детства, когда при вспашке ли, при перемещении ли чего на неблизкое расстояние, самой востребованной тягой была бабская… Материна… И вот… Только-только что-то начало получаться, только захотели вздохнуть чуть посвободней, да рассупониться манёхо... - Эх, Студер… Братишка… Тебя бы щас к нам, на село… Цены б тебе, дорогой… Кормилец… Не было б. А Этим то блин железный. Зачеееем?!! Сссс… Гаааады… * * * Отец не воевал с ними… Да и вообще, никто из моих не смотрел через прорезь прицела на тех парней, что верно исполняли свой воинский долг под своим, в отличие от нашего, многозвёздным и полосатым флагом. Даже у старшего отцова брата, дядь Вани, было редкое для человека в погонах право выбора. И он выбрал Новую Землю. Хрен редьки не слаще, но шанс выжить на Севере всё-таки был, что уж тут лукавить, повыше. Во Вьетнаме шел как раз тот период войны, когда нашу установку накрывали практически после первого залпа… Ну... И «кто не спрятался,- я не виноват»… Дядька был ракетчиком… Да, отец не воевал с ними. Но, когда он рассказывал Про Поти, тяжёлые кулаки сжимались так, что на серой от въевшейся глубоко в поры тыльной стороны ладони, несмываемой краске шахтёрского сурика - угольной пыли, отчётливо проступали побелевшие костяшки пальцев. Непроизвольно, но крепко сжимавшиеся зубы издавали хорошо слышимый в тишине и страшный скрип. Нет, он не плакал, мужчины не должны этого делать, но уходившие из незрячих в данный момент глаз куда-то туда, вниз, на уровень груди, слёзы не могли потушить бушующее и сжигающее его изнутри пламя большой ненависти. Ненависти не к американскому империализму вообще, а конкретно, к тому молодому сверстнику в чужой, чистой и хорошо отглаженной формёнке, который, ничего не испытывая, нажимал на красную кнопку. После чего, твой родной, мощный трудяга с ровно работающим и верным бензиновым сердцем в считанные секунды превращался в безликую плоскую металлическую лепешку, стремительно летевшую дальше в глубину необъятного трюма, чтобы лечь сверху в огромный, аккуратно выровненный штабель таких же, как и она.. * * * Только теперь, оглядываясь назад, вдруг до ясности отчётливо понимаешь… Как многое в нашей жизни… И в нашем отношении к людям зависит от маленькой и случайной мелочи. От небольшого кусочка твёрдого армейского рафинада... Или красной круглой кнопки мощного пресса внутри старого, повидавшего на своём недолгом железном веку, транспорта… |