|
|
Александра Федоровича
Керенского я увидел впервые двадцатого декабря тысяча девятьсот
шестнадцатого года в обеденной зале санатории Оллила. Нас познакомил
присяжный поверенный Зацареный из Туркестана. О Зацареном я знал, что он
сделал себе обрезание на сороковом году жизни. Великий князь Петр
Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент, дорожил дружбой
Зацареного. Великий князь этот ходил по улицам Ташкента нагишом, женился
на казачке, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом
Иисуса Христа, и осушил беспредельные равнины Амударьи. Зацареный был
ему другом.
Итак - Оллила. В десяти километрах от нас сияли синие граниты
Гельсингфорса. О Гельсингфорс, любовь моего сердца. О небо, текущее над
эспланадой и улетающее, как птица.
Итак - Оллила. Северные цветы тлеют в вазах. Оленьи рога распростерлись
на сумрачных плафонах. В обеденной зале пахнет сосной, прохладной грудью
графини Тышкевич и шелковым бельем английских офицеров.
За столом рядом с Керенским сидит учтивый выкрест из департамента
полиции. От него направо норвежец Никкельсен, владелец китобойного
судна.
Налево - графиня Тышкевич, прекрасная, как Мария-Антуанетта.
Керенский съел три сладких и ушел со мною в лес. Мимо нас пробежала на
лыжах фрекен Кирсти.
- Кто
это? - спросил Александр Федорович.
- Это
дочь Никкельсена, фрекен Кирсти, - сказал я, - как она хороша...
Потом
мы увидели вейку старого Иоганеса.
- Кто
это? - спросил Александр Федорович.
- Это старый
Иоганес, - сказал я. - Он везет из Гельсингфорса коньяк и фрукты. Разве
вы не знаете кучера Иоганеса?
- Я знаю
здесь всех, - ответил Керенский, - но я никого не вижу.
- Вы
близоруки, Александр Федорович?
- Да, я
близорук.
- Нужны очки,
Александр Федорович.
- Никогда.
Тогда я
сказал с юношеской живостью:
- Подумайте, вы не
только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная черта, властительница
мира, ускользнула от вас навсегда. Мы ходим с вами по саду очарований, в
неописуемом финском лесу. До последнего нашего часа мы не узнаем ничего
лучшего. И вот вы не видите обледенелых и розовых краев водопада, там, у
реки. Плакучая ива, склонившаяся над водопадом, - вы не видите ее
японской резьбы. Красные стволы сосен осыпаны снегом.
Зернистый блеск роится в снегах. Он начинается мертвенной линией,
прильнувшей к дереву и на поверхности волнистой, как линия Леонардо,
увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок фрекен Кирсти и
линия ее уже зрелой ноги? Купите очки, Александр Федорович, заклинаю
вас...
- Дитя, - ответил
он, - не тратьте пороху. Полтинник за очки - это единственный полтинник,
который я сберегу. Мне не нужна ваша линия, низменная, как
действительность. Вы живете не лучше учителя тригонометрии, а я объят
чудесами даже в Клязьме. Зачем мне веснушки на лице фрекен Кирсти, когда
я, едва различая ее, угадываю в этой девушке все то, что я хочу угадать?
Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я вижу мечущийся океан
над моей головой? Зачем мне линии - когда у меня есть цвета? Весь мир
для меня - гигантский театр, в котором я единственный зритель без
бинокля. Оркестр играет вступление к третьему акту, сцена от меня
далеко, как во сне, сердце мое раздувается от восторга, я вижу пурпурный
бархат на Джульетте, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой
бороды... И вы хотите ослепить меня очками за полтинник...
Вечером я уехал в город. О Гельсингфорс, пристанище моей мечты...
А
Александра Федоровича я увидел через полгода, в июне семнадцатого года,
когда он был верховным главнокомандующим российскими армиями и хозяином
наших судеб.
В тот
день Троицкий мост был разведен. Путиловские рабочие шли на Арсенал.
Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как издохшие лошади.
Митинг
был назначен в Народном доме. Александр Федорович произнес речь о России
- матери и жене. Толпа удушала его овчинами своих страстей. Что увидел в
ощетинившихся овчинах он - единственный зритель без бинокля? Не знаю...
Но вслед за
ним на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и сказал голосом, не
оставлявшим никакой надежды:
-
Товарищи и братья...
~ ~ ~
Свои первые произведения Бабель писал на французском языке, но они до нас не
дошли. Первые рассказы на русском Бабель опубликовал в журнале
«Летопись». Затем, по совету М.Горького, «ушёл в люди» и переменил
несколько профессий.
В декабре 1917 года пошел работать в ЧК - факт, которому долго удивлялись
его знакомые. В 1920 в качестве корреспондента газеты «Красный
кавалерист» находился в Первой Конной армии, участвовал в
продовольственных экспедициях, работал в Наркомпросе, в Одесском
губкоме, воевал на румынском, северном, польском фронтах, был репортером
тифлисских и петроградских газет. К художественному творчеству вернулся
в 1923г.: в 1924г. в журналах «Леф» и «Красная новь» опубликовал ряд
рассказов, позднее составивших циклы «Конармия» и «Одесские рассказы».
Советская критика тех лет, отдавая должное таланту и значению творчества
Бабеля, указывала на «антипатию делу рабочего класса» и упрекала его в
«натурализме и апологии стихийного начала и романтизации бандитизма».
В мае 1939 Бабель был арестован по
обвинению в «антисоветской заговорщической террористической
деятельности» и расстрелян 27 января 1940г. В 1954 году посмертно
реабилитирован.
См. также Тематический
указатель в разделе "Мастера
русской прозы"
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ
|
|
|