Страсти человеческие постоянно
                                                                                                бодрствуют, высматривая себе
                                                                                                добычу; рассудок же спит, пока
                                                                                                его не разбудят.
                                                                                                                                  И.Гердер

               Я смотрел в слезящееся дождем окно, и жить хотелось все меньше. Тяжеловесное каждодневное безделье нависло надо мной тяжелой ультрамариновой тенью. Коньяка в бутылке оставалось на один глоток. Впрочем, алкоголь - слабый прутик против навалившихся обстоятельств жизни. Мы, на наш взгляд, приспособлены к ней, но это лишь потому, что нам удалось найти спасение в непоколебимости наших убеждений, в привычках, в пристрастиях, - я угрюмо покосился на бутылку, - в женщинах наших. Но когда всё рушится: rock-n-roll умер, газеты с твоими первыми рассказами пожелтели, а женщины состарились, то … Нет, лучше я пойду спать.
             Тяжелым, мокрым сугробом навалилась темнота. Нечто, тщетно отодвигаемое в постоянном испуге перед собой и своей слабостью справиться с этим, что-то бережно хранимое от других и еще более от себя и невероятный страх быть раскрытым, выползло наружу с пронзительной отчетливостью. Что же делать!? Безумная озабоченность о чем-то невнятном и несбыточность слизывала все остальные мысли, съедала мои впалые щеки, проваливала глаза. И чем отчетливее я ощущал свою никчемность и беспомощность, тем сильнее сгущалось то саднящее, тяжелое, что потом превращалось в камень, который уже лежал у меня в груди и мешал ходить, писать, спать, дышать. Я ложился на кровать, затем вставал и ходил по комнате, курил, снова ложился и снова вставал.
               Случайному человеку может показаться, что я неорганизован. Это совсем не так - у меня припасена хорошая прочная веревка. Пассивно-поддатливое пребывание в жизни явно затянулось. Когда тоска заполняет целиком нестерпимую твою, вхолостую толкающую сердце пустоту, то не так уж и страшно. В обиде на мир заключается обманчивая видимость каких-то отношений с жизнью, по существу давно уже утраченных, без всякой надежды на реанимацию.
              Эфирный момент медицинской власти - не административной, не интеллектуальной и даже не физической - всегда более суров и тверд: в операционную! Никто при этом не защитит: ни скользкий адвокат, ни знакомые братки-спортсмены, ни мощные мускулы и боксерские навыки. На стол! И вот ты наг, как Адам, немощен и жалок. Не вполне внятно, по-идиотски улыбаешься хорошенькой медсестре-анестезиологу, но она вызывающе невозмутима. Через мгновение на лице твоем наркозная маска, и лиловое облако неспешно закрывает солнце.
              Но это лишь образы медицинской власти, ибо в клинике, где я нахожусь, нет операционной. Зато есть решетки на окнах, суровые санитары и много-много таблеток. Психиатрия, на мой непросвещенный взгляд - зыбкая наука. Это ж не грыжу удалить. Тут ничего нет такого, что можно было б увидеть или потрогать. Всё очень просто и в то же время сложно. С виду нормальный человек, но однажды он прикладывает пистолет к виску и нажимает на курок.
              На стуле подле кровати моего соседа по палате Михалыча сидит главный врач отделения Антон Ростиславович Шапиро. Рядом медсестра с блокнотом внемлет каждому слову патрона. Антон Ростиславович необычайно высок. Но непомерный рост свой, как и знаменитую в медицинском мире фамилию, носит легко и с достоинством. Голос у него приятный слуху - как у священника:
              - Два кубика тетурама, голубчику, - он полуобepнулся к медсестре, - дабы не баловал, паскудник. – Доктор поднялся со стула и довольно энергично дернул решетку на окне. - Крепка, брат, крепка, – он удовлетворенно хмыкнул, повepнувшись к Михалычу. - Не смей ее больше трясти, понял?
             Антон Ростиславович подсел к моей кровати и, продолжая разговор о Михалыче, пристально посмотрел мне в глаза:
             - Очень внимательный человек - усматривает в устройстве бытия неочевидные и пугающие вещи, - Антон Ростиславович усмехнулся, - заговор жидомасонов, массированную вооруженную атаку инопланетян, приближение Апокалипсиса - доктор взглянул на часы - не позднее декабря-месяца сего года. Да, батенька, непременно сего года, - он задумчиво посмотрел в окно. - Когда работаешь там, где основной рабочий материал не совсем здоровые люди, то со временем, к сожалению, теряется чувствительность. Вот вчера некая особа из женского отделения пыталась найти полового партнера во флаконе из под шампуня, - в его словах почувствовалась определенная натуга и рвущийся скрежет, который рвался из неочерствелой души.
               Глаза Михалыча страшно округлились, и он накрыл голову одеялом.
              - Ну, а вы, голубчик, как себя чувствуете, - Антон Ростиславович пощупал мой пульс, - шея не болит? Я понимаю, если не обдумывать жизнь, то жить незачем, - он укоризненно покачал головой, - но не до такой же степени, батенька! Для того, чтобы человек обозначился, в той или иной мере нужна трагедия, драма. Все яркие личности, с точки зрения обывателя, были не совсем в порядке. Кроме того, многие из них вешались, стрелялись, травились. - Антон Ростиславович нахмурился, и рука его свирепо ткнула в мою сторону, - Вы, позвольте спросить, себя к таковым причисляете? - доктор не мигая, смотрел мне в глаза. - То-то же, голубчик, - он вздохнул и снял колпак. Белоснежные волосы рассыпались по вискам. - Баба ушла к другому кобелю - травиться, начальник наорал - сигаем с многоэтажки, Нобеля не дали - вешаться. Я понимаю, все хотят стать известными в свои горячие дни, а не в туманной вечности, но творцов, насколько мне известно, много, а премий маловато. Правда, в последнее время количество различного рода премий явно превышает число тех, кто их достоин. Я вижу, человек вы неглупый, хоть и писатель, и должны понимать, что все неприятности в жизни временны. Надо их переждать. А когда будете ждать, подумайте о том, что и жизнь тоже временна. Человеку необходимо при любых обстоятельствах сохранять способность бороться за то, что желанно и дорого. Бытие само по себе - явление непостижимое; откуда нам знать почему мы живем на свете? А у вас получается, что жизнь собственная - непонятный дар, - голос Антона Ростиславовича почти перешел на крик. - Суицид не заболевание и даже не отважно-глупый поступок. Это искусство высшего притворства, - он тут же неожиданным образом успокоился и довольно дружелюбно похлопал меня по плечу. - У вас жена есть?
              Я отрицательно помотал головой.
               - Подруга?
              Я молчал. Доктор задумался. Морщины на его лице углубились и стали резче.
             - С сегодняшнего дня, - он повернулся к медсестре, - пусть выходит из палаты. - Известная пословица «ищите женщину» предполагает не только исторический контекст, но и психологический.
             И вот теперь я хожу в общую столовую, бесконечно меряю шагами коридор - сто сорок девять шагов, может быть сто сорок восемь. Один раз в день - после завтрака и приема лекарств - санитары выводят нас на прогулку в небольшой больничный дворик. Я поглядываю на окружающих с тоскливым удовлетворением - не один я такой несчастный. Всё неосознанно болезненно - и стены, и люди, и запахи, и пыльные светильники на потолке, и даже деревья во дворе. И вдруг я замер от внезапного открытия, которое много раз слышал, но понял лишь сейчас - все мы под Богом ходим. Наказал?
             Каждый раз, когда я возвращался в палату, Михалыч упирался в меня взглядом полным тупого удивления - откуда я взялся и кто я такой. День переходил в день, минуя ночь, ибо каждый вечер мне давали горсть различных по цвету и размеру таблеток, и я проваливался в эйфорическую круговерть перламутрового сна. Жизнь прекрасна, если правильно подобраны антидепрессанты.
              Но однажды убогость впечатлений была разбавлена весьма заметным вниманием ко мне одной девушки. (Женское отделение находилось этажом выше, но в столовую и на процедуры дамы проходили через наш коридор). Первый приступ легкого недоумения я испытал, когда она, с игривостью светской дивы оценивающе смерила меня с головы до ног - подойдет-не подойдет. Судя по радостно вздернутому носику - подошел. Это было невероятно приятно - возвращение к себе прежнему. Пусть на йоту, но всё же…
               Кто-то из больных, трогая себя за причинное место, сказал, что ее зовут Вика и она самая красивая в отделении. И это было правдой. В стоптанных тапочках, в невнятного цвета, на пару размеров больше требуемого, больничном халате, она грациозно ступала по паркету, словно была в платье для коктейлей и в туфлях на шпильках. С этого дня Вика окружила меня безмолвным вниманием - на прогулках, в столовой, при случайных встречах в коридоре - она смотрела не вожделенно, не заинтересованно, не влюбленно - в ее скользящем, пронзительном взгляде в малых долях сконцентрировались все перечисленные эмоции, но девушка надежно их прятала под опущенными ресницами. И лишь мгновенный их взмах обнажал колдовскую наполненность серо-голубых глаз. Но и этой доли секунды было достаточно, чтобы парализованное многочисленными таблетками и уколами, мое либидо вздрагивало, оживлялось, трепетало. Вика проходила мимо, тут же понуро опускала голову с нелепым хвостиком волос, перехваченных резинкой, сутулила плечи и шаркающей походкой взрослой женщины, поспешно удалялась в свое отделение. Сердце мое сжималось от безысходности, от жалости к Вике, к себе, к Михалычу, к Антону Ростиславовичу, ко всему человечеству. Вокруг нависали оголтело-зеленые стены, зарешеченные окна и переминающиеся с ноги на ногу больные люди. Такие же, как и я сам. Так же стремительно, как и появившись, легковесное желание исчезало. Понурый и раздавленный, отягощенный своим камнем в груди, я брел в палату.
               Почему-то сегодня на ночь мне не дали снотворное. Я беспокойно ворочался с боку на бок. Сон, естественно, не приходил. Звуки, меняя интонацию и интенсивность, неспешно перемещались по палате, делая это почти ежесекундно. Сквозь свинцовое опадание полуприкрытых штор щедрым потоком струился селеновый свет. Михалыч, время от времени размахивая лимонного цвета руками, что-то бормотал во сне. Я простонал от тоски и безысходности и отвернулся к стене. Вдруг, пронзительно скрипнув, отворилась дверь. Странно - ведь на ночь в отделении запираются все палаты. Кто-то, звонко прошлепав босыми ногами по паркету, остановился возле моей кровати. Я поднял голову. Это была Вика.
              - Поднимайся, - она протянула мне руку.
              - Зачем? - я оторопело смотрел на девушку.
              - Пойдем на процедуры.
              - Среди ночи?
              Она кивнула. В темноте палаты жемчужно сверкнули ее глаза. Я поднялся с кровати и, накинув пижаму, направился к двери. Девушка взяла меня за руку и мы тихо пошли по коридору. Место, где дежурил санитар, оказалось пустым. Вика достала из больничного халата ключ и отомкнула входную дверь. Мы спустились по лестнице и вышли во двор.
              Ночное светило бесновалось. Фальшивое серебро лунного света капало с притихших деревьев, струилось по жестяной крыше, расплескалось по растрескавшемуся асфальту. Подчас, в простых предметах и действиях скрыто столько глубины и смысла - стоит только присмотреться. Тишина смиренно наблюдала за колдовским бесчинством ночи.
               - Посмотри, - Вика кивнула куда-то вверх.
               Я послушно запрокинул голову. Пугающая чернота неба и огромный стронциановый диск. Еще несколько корпусов психиатрической больницы. И девушка, держащая меня за руку. Это - весь мир.
             Мы зашли в беседку, заросшую диким виноградом. Вика тяжело дышала, словно преодолела невероятно длинную дорогу. Она, наконец, отпустила мою руку и посмотрела мне в глаза. Во взгляде ее не было ни жеманства, ни похоти, ни насмешки. Едва уловимым движением плеча она сбросила с себя халат и оказалась совершенно нагой. Несколько секунд мы стояли без движений. Затем девушка, расстегнув мне пижаму, притянула меня к себе. Мои недобросовестные попытки избежать близости, оказались весьма неуклюжими. Она отдавалась легко - как публичная женщина - без слов, без поцелуев, без предварительных ласк. Это было необычно и даже страшно. Очевидно, так совокупляются боги и животные. Вскоре Вика повернулась ко мне спиной и, нагнувшись, взялась руками за перила беседки. В розовом свете луны ее ягодицы шевелились, как две большие белые рыбы. Обхватив руками талию, я прижался к девушке. Горячий пурпурный гул медленно наполнял мое тело. Он шевелился во мне, как младенец во чреве женщины, щупал все мои органы, не пропускал ни одной клеточки. Затем, собравшись в огненный комок, устремился - нет, не вниз! - вверх, туда к моей тяжелой ноше, к тому камню в груди и рассек его на тысячи частей! Кусочки чудной боли метались по телу, ища спасения в укромных частях его, но огонь доставал их повсюду, и они сгорали без следа, таяли и шипели, покидая меня навсегда.
              Мы сидели в беседке и молчали. Тишина и покой витали в прохладном мягком воздухе.
               - У тебя закурить есть?
               Вика отрицательно помотала головой.
               - Говорят, ты писатель?
               - Кто говорит, Антон Ростиславович?
               Она едва коснулась головой моего плеча, что, должно быть, означало согласие.
               - И о чем же ты пишешь?
               - Сейчас пишу о разделенной любви, которую называют сексом.
               - Насколько я понимаю, сейчас ты занимался любовью.
               Я взглянул на нее с интересом: скорее всего, не глупа. Почему она здесь? Бездарная мысль - почему здесь я?
               Словно прочитав мои мысли, Вика улыбнулась.
                - Пойдем, писатель, в отделение. Скоро будет светать.
               Во время утреннего обхода Антон Ростиславович посмотрел на меня и радостно, как ребенок, потер руки.
               - Замечательно, батенька! То, что вы сейчас понимаете, не столь важно. Важно то, что еще предстоит понять. С моей дилетантской точки зрения, писатель особо не должен думать. Когда не думаешь, многое становится ясным. А вы, голубчик, напрягли-то извилины, - он задорно хохотнул. - Напрасно, батенька, напрасно. Творец не предполагал наши раздумья - было предусмотрено ровно столько, чтобы мы успели выполнить наш биологический долг. А мы-то возомнили, что наше познание, мудрость, талант неотделимы от бытия человеков. Ну да ладно, ступайте с Богом. Вот Вам справочка о выписке, - доктор сунул мне в руку сложенный вдвое листок бумаги.
               С первыми лучами солнца все роскошнее становится мир, поют птицы, свежий ветерок ласкает мое лицо. Гравий радостно грохочет под ногами. В воротах я обернулся на белеющий больничный корпус. У окна стояли Антон Ростиславович и Вика. Словно вспомнив что-то досадное, я внезапно остановился и замер от внезапного открытия. Неужели… Но счастливая пустота моей груди уже несла меня за больничную ограду.

                                                                                                       ©В.Вялый  

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                       ВОЗВРАТ