ВОЗВРАТ                                              

 
     
 Январь 2005, №1      
 

  Литература и Жизнь_______________________________________________ 

 

                                                       Вместо вступления                      

        Иван Михайлович Дзюба, литературовед, критик, публицист.
Отстаивает свободу народов развивать свою национальную культуру и самосознание. Академик Национальной Академии Наук Украины.
В прошлом диссидент. Скромный, чуткий, нравственный человек. В советские годы подвергался репрессиям.                      

Мне посчастливилось провести две встречи с участием Дзюбы, где Иван Михайлович говорил о межнациональных отношениях, первый раз - со старшеклассниками, второй - в аудитории высокообразованной и представительной - но разделенной стеной межнациональной ненависти.   
                                                      (Круглый   cтол с участием А.Щербатюка, Киев, 30 июня 1992г.)
Ненависть эту щедро подпитывал старогэбэшный уклад тогда еще новой украинской власти, а также страх "независимых" бороться с ксенофобией и антисемитизмом, столь удобными для манипулирования в хромом государстве,  где немало людей жило лозунгом "Украина - для украинцев".
  Однако, разжигателям пожара, сейчас, видимо, этого мало, одними малыми народами и инородцами они уже не обходятся. Братское, отнюдь, не всегда дружественное государство в лице своих политических трубадуров и исполнителей провоцирует в Украине куда бóльшие столкновения, мусоля "русский" вопрос, как и рознь самих украинцев, деля их на "западных" и "восточных", то бишь добровольных вассалов  Империи, и тех, которые быть таковыми категорически отказываются, а, стало быть, - "бандеровцов".

Вот что говорит пиар-технолог и ближайший советник российского президента Глеб Павловский:
"Мы не уменьшим присутствие и участие в политике тех стран, где размещены наши интересы. Участие на Украине и в Абхазии было только первой ласточкой. Оно частично неудачно, особенно по стилистике и инструментальному обеспечению. Инструменты будут созданы, стилистика будет выправлена"
(Утро.ru, 29.12.04).
      А спикер российской Госдумы Борис Грызлов ранее сделал еще более направленное прорицание, звучащее, скорее, как программное действие: "Ситуация на Украине приближается к расколу или кровопролитию... Я пока не вижу никакого другого пути, по которому ситуация может развиваться"...   ("Новая Газета", 30.11.04).

  Наблюдая за происходящим в перестроечные годы, так и сейчас, я глубоко убежден, российской интеллигенции, московским интеллектуалам есть чему поучиться у своих украинских собратьев, как и у украинского народа в целом - высокой гражданской сознательности, сплоченности и единству в достижении главной цели - свободы и процветания родной земли, своего государства, и, в чем-то, как говорил поэт - "задрав штаны бежать за этим комсомолом".
   Я хорошо помню светлые, возвышенные лица людей, встречавших выходящих из здания делегатов               I-го съезда Народного РУХа Украины, которые приняли судьбоносные решения в годы перестройки (сентябрь1989г.), помню упорство и объединяющую силу людей в годы обретения государственной независимости (1991г.), ощущаю неукротимое желание получить реальную свободу сейчас, в переживаемое ныне историческое время.
Высокий свет в лицах людей может дать только влюбленность в свою землю, в свою страну, в свою свободу.

И быть этому - ТАК!

                                                                                                                                                                                                Геннадий Меш, редактор

            _____________________________________________________________

Иван Дзюба    
 

                     ПОЛУЗАБЫТЫЙ РУССКИЙ. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН:   
                     О НАС С ВАМИ, НАШИХ ЧЕСТНЫХ ВЫБОРАХ
                                 И О СОВРЕМЕННОМ                   

                              (фрагменты)

                                       "Нам нужны наши советские Гоголи и Щедрины"...
                                                                                                                           Георгий Маленков, секретарь ЦК КПСС, 1952 год

                         Бывшие братские народы нашего Пространства могут по праву гордиться тем, что блестяще осуществили мудрые предначертания Салтыкова-Щедрина.
                                                                                                                           Максим Страшнoв, Генеральный Президент Пространства, 2037 год


           На все времена


         Когда-то Максим Горький в своей "Истории русской литературы" утверждал: "...вообще невозможно понять историю России во второй половине ХІХ века без помощи Щедрина". Остается добавить: а ХХ века - тем более! Да, похоже, и ХХІ. И не только России, а, пожалуй, и стран более-менее отдаленных.
         Полтора столетия тому назад в статье о первом крупном произведении Щедрина - "Губернских очерках" Н.Чернышевский писал: "В каждом порядочном человеке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя". По тому же поводу и Н.Добролюбов высказывал уверенность, что в массе народа "имя г.Щедрина, когда оно сделается там известным, будет всегда произносимо с уважением и благодарностью". Через семь десятков лет А.Луначарский высказывался о Щедрине с еще большим воодушевлением: "Внесем это имя в список истинных подвижников человечества, повесим этот портрет на стенах наших рабочих и крестьянских клубов и по крайней мере избранные сочинения, написанные Щедриным, сделаем живой частью всякой библиотеки".
         Поначалу так и получалось. Если в царской России Салтыков-Щедрин был кумиром свободомыслящей интеллигенции (и соответственно предметом ненависти реакционеров), то в Советском Союзе его изучали в школе, издавали многомиллионными тиражами, несколько раз выходили многотомные собрания сочинений. И даже когда советская действительность начала слишком уж очевидно походить на некоторые щедринские фантасмагории, идеологи режима использовали готовый у них на такие случаи рецепт: то, что нельзя замолчать или запретить, следует намертво покрыть густейшим слоем хвалы. (Эта метода небезуспешно использовалась, например, в отношении Тараса Шевченко: его идеологически канонизировали, чтобы поменьше народ вчитывался в истинный смысл его поэзии.)
          Но вот настали новые времена, времена, которых мы вожделели, но которые самым изумительным образом подтвердили давнюю истину, высказанную одним временно низвергнутым классиком: в истории результат всякого движения оказывается таким, какого никто не предполагал и никто не хотел. Кто мог думать - лет пятнадцать-двадцать тому назад, - что Россия (как и все постсоветское пространство) окажется в объятиях уже респектабельных (порой) двойников щедринских Деруновых, Разуваевых и Колупаевых? Разумеется, им Щедрин нелюб (да и просто неведом). Нелюб он и новым градоначальникам, снизу доверху, что и понятно. Менее понятно, но факт: нелюб он и той части русской интеллигенции, которая вдруг решила, что не было никакой "тюрьмы народов", не было ужасов крепостничества, самодурства богопомазанников, угнетения мысли и совести, все это - выдумка Герценов, Чернышевских и Толстых (и, конечно же, их духовных наследников-большевиков), а было процветание, пестуемое благородными императорами и охраняемое изысканными гвардейскими офицерами; Щедрин же кощунствовал над тем, что снова свято. Видимо, не случайно ощутимо обмелел прежний поток научных исследований о великом сатирике, и за последний десяток лет можно назвать разве что самую малость специальных работ о нем. Солидных же изданий самих произведений Салтыкова-Щедрина не наблюдалось.
        Между тем порой кажется, глядя вокруг и в пределах будущего Пространства, что у Салтыкова-Щедрина есть все-таки читатели. Не имею в виду тех новоинтеллектуалов-патриотов, что в святоимперском угаре выискивают у классиков ХІХ столетия непозволительные пассажи, оскорбляющие их святоимперское же достоинство, - для преодоления и поругания оных. Имею в виду спокойных и внимательных аналитиков, в ранге политтехнологов, дающих убедительные рекомендации кому следует. Иначе как объяснить то, что многое деется прямо по Щедрину? В этом была и остается его зловредность: в судьбоносности его прогнозов и предвидений. Самые гротескные из них как будто становились "руководством к действию" тогдашним градо- и державотворцам. Это удивляло его и даже вызывало тревогу у него самого и его почитателей.
         В нелегальной газете "Начало" 15 апреля 1878 года появилось юмористическое обращение: "Несколько лиц обращаются к г-ну Щедрину с просьбой писать сатирические статьи в более отвлеченной форме, так как они при настоящей степени их реальности служат, по-видимому, материалом и образцом для государственных распоряжений г.Министра внутренних дел".
          Излишне говорить, что образы и подвиги щедринских градоначальников и губернаторов были неосознанным, а порой и осознанным источником вдохновения для сталинских соколов. (Разве не действовали они в соответствии со "знаменитым проектом "О расстрелянии и благих оного последствиях", составленным ветлужским помещиком Поскудниковым": "...Предлагается небесполезным подвергнуть расстрелянию нижеследующих лиц: Первое. Всех несогласно мыслящих. Второе. Всех, в поведении коих замечается скрытность и отсутствие чистосердечия. Третье. Всех, кои угрюмым очертанием лица огорчают сердца благонамеренных обывателей. Четвертое. Зубоскалов и газетчиков". И разве не осуществили они предложение корнета Петра Толстолобова: "Населить поморье Ледовитого океана людьми, оказавшимися, по испытании, неблагонадежными"?) Что же касается неосознанной щедринской жилки (уже иного порядка, добронравного) у кое-кого из современных реформаторов, стабилизаторов, мочителей, сушителей, централизаторов, регионализаторов, единороссов, многороссов и славянороссов, трудовиков и грошевиков, простых либералов и либералов демократических, простых демократов и демократов демократических, простых прогрессистов и прогрессивных "социалистов" - об этом лучше помолчать. Будьте добры, читайте Щедрина сами.

           Стихотворец, иронист, мастер гротеска...

          Великие сатирики рождаются в эпохи перемен. Таковы Ювенал, Рабле, Свифт (можно тут назвать и Диккенса), таков Салтыков-Щедрин. В этом и объяснение того, почему достигшие совершенства тоталитарные режимы великих сатириков не давали - их профилактически устраняли либо же заглушали децибелами идеологического восторга, кристаллизировавшего сознание обществ. Что же касается самого позднего из них - Салтыкова-Щедрина, то он просто-таки со зловредной дотошностью "предвидел" технологии и Гитлера, и Сталина, и многое другое в ХХ столетии. Да и нам с вами не дает спуску: ведь мы тоже, как и он, живем в "переходный период", во времена "расщепленного сознания", хотя и иного рода. Тем более способен уязвлять нас Салтыков-Щедрин: ведь суть не в тех конкретных формах общественного бытия, которые представались его взору, а в более устойчивых качествах человека и его духа, за этими конкретными формами кроющихся и в "эпохи перемен" особенно проявляющихся.
        Не приходится выискивать у Салтыкова-Щедрина пассажи, которые можно переадресовать нашей современности; слова, нас устыжающие: они сами будут нас находить, настигать читателя на каждой щедринской странице. Но не в первую очередь ради этого стоит читать и перечитывать его, а для того, чтобы причаститься к богатству его мысли и глубине нравственного чувства в их самодостаточности, даже помимо любой неотвратимо приходящей актуализации.
         И еще одно: Салтыков-Щедрин, наверное, самый трезвый из великих российских умов (кроме разве самого Пушкина); ему чужды какие бы то ни было крайности - в отличие, скажем, от Достоевского или Толстого, - он знает одну лишь крайность: крайность нерушимого стояния на точке зрения трезвомыслия. Сегодня это, пожалуй, самое поучительное, могущее помочь нравственной и психической самореабилитации человека начала XXI столетия.

        "Катастрофа"

         Это слово - одно из часто употребляемых персонажами Салтыкова-Щедрина.
         Катастрофой для них была, конечно же, крестьянская реформа 1861 года. Она вызвала коллективный плач крепостников (что-то вроде известного: "Такую страну развалили!"). Плач этот продолжался не одно десятилетие: "И это та самая Россия, которая двадцать лет тому назад цвела! (...) - Тогда каждый крестьянин по праздникам щи с говядиной ел! пироги! А нынче, попробуйте-ка спросить, на сколько дворов одна корова приходится?"; "Земледелие уничтожено, промышленность чуть-чуть дышит... в торговле застой". Отовсюду звучали голоса, "изрыгающие проклятия, призывающие к ябеде, человеконенавистничеству, междоусобию". Некоторые из "бывших" делают попытки создать своего рода подполье для противодействия катастрофе, другие же, напоминают о своих заслугах и, как, например, генерал Проходимцев, председатель "Общества благих начинаний", надеются еще "послужить".
         Но не только прежних хозяев жизни обескуражил "столь порывистый переход" (шоковая терапия?)... И те, кто искренне хотел перемен, оказались не в мире, о котором мечтали (мире своих "снов"), а "под игом всевозможных недоумений": "Теперь же я хоть и говорю: ну, слава Богу! свершились лучшие упования моей молодости! - Но так как на душе у меня при этом скребет, то осуществившиеся упования моей молодости идут своим чередом, а сны - своим..."
         Знакомое? Очень.

         "Куда мы идем?"

         Этот вопрос, возглашаемый - по-разному - и прежним "дирижирующим классом" (князь Оболдуй-Тараканов и другие "лучшие люди России"), и его разочарованными оппонентами - висит в воздухе. И другой вопрос от тех, кто хотел перемен: почему "не стало дышать легче"?
         Ответа нет. Вместо обновления - "бешеный лай и наглый смех остервенившихся чудовищ", поднявшихся "со дна общества" ("Пестрые письма"). Недолгую пору надежд сменил страх: "...ужели на смену нынешней уничтожательно-консервативной партии грядет из мрака партия, которую придется уже назвать найуничтожательнейше-консервативнейшею?" ("Дневник провинциала в Петербурге").

        "Кризисы"

       Следствием "катастрофы" стали "кризисы". "Кризисов" было великое множество, они настигали всех и всюду. Только и речи было, что о них. Но никто не говорил об одном кризисе - "кризисе совести" ("Пестрые письма"). А он-то и был главным. Слово "стыд" в забвение пришло: "скажи ему, а он только кудрями встряхнет", вроде "пролетела муха". "Да будет нам стыдно" - звучит смешно. Но это лишь внешняя сторона "кризиса совести". Видя только ее, консерватор-бюрократ сочиняет очередной проект - на этот раз "Об уничтожении разнузданности". Его оппонент возражает: а что, если завтра надо будет именно разнуздывать?
         Да, собственно, почему завтра? Сегодня! Кто опоздает, тому не сдобровать: "Бесстыдство, как замена руководящей мысли; сноровка и ловкость, как замена убеждения; успех, как оправдание пошлости и ничтожества стремлений - вот тайна века сего, вот девиз современного триумфатора! "Прочь мысль! прочь убеждения!" - на все лады вопиет победное комариное воинство, и горе тому профану, который врежется в этот сплошной рой со своими так называемыми idйes de lautre monde".

         "Куда угодно, когда угодно и все, что угодно"

         "Буде хочешь Отечество подкузьмить, призови на помощь мерзавцев".
         Эта державотворческая истина далась ретивому начальнику (в "Современной идиллии") не сразу и нелегко. Правда, оно и исстари "промежду начальниками такое правило было: стараться как можно больше вреда делать, а уж из сего само собой впоследствии польза произойдет". Ретивый начальник этим правилом и руководствовался, но в конце концов убедился, что до "настоящего вреда" так и не дошел. Тогда и вспомнил он ту вот спасительную формулу, которую еще в детстве вбивал ему в голову воспитатель-француз (видимо, вольтерьянец - на них тогда мода была в России). Вот созвал он "мерзавцев" и говорит им:
         "Сказывайте, мерзавцы, в чем, по вашему мнению, настоящий вред состоит?
         И ответили ему "мерзавцы" единогласно:
         - Дотоле, по нашему мнению, настоящего вреда не получится, доколе наша программа вся, во всех частях выполнена не будет. А программа наша вот какова. Чтобы мы, мерзавцы, говорили, а прочие чтобы молчали. Чтобы наши, мерзавцев, затеи и предложения принимались немедленно, а прочих желания чтобы оставлялись без рассмотрения. Чтобы нам, мерзавцам, жить было повадно, а прочим всем чтоб ни дна ни покрышки не было. Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в неженье, а прочих всех - в кандалах. Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы об нас, об мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, мерзавцы, о ком вздумаем, что хотим, то и лаем! Вот коли все это неукоснительно выполнится, тогда и вред настоящий получится".
         Тут мы видим типичный щедринский прием: оголение существа определенного явления, "освобождение" его от показных форм самопроявления в пользу адекватности.
         "Мерзавцы" говорят у него не так, как говорили они в действительности, а так, как должны были бы говорить, чтобы соответствовать себе, своему, так сказать, пассионарному заряду.
         Разумеется, и во времена Щедрина, и даже позже "мерзавцы" еще не были столь отважны, чтобы называть свою партию партией "мерзавцев". Так что у Щедрина речь шла не о номинации, а об авангардной одержимости соответствующих лиц во имя достижения священной цели (личной, клановой, сословной, классовой, национальной, в конце концов какой угодно). Такая одержимость украшала всю историю человечества, и "мерзавцы" творили ее в неменьшей степени, чем герои. XX столетие продемонстрировало это с убедительной очевидностью, как бы специально подтверждая великий дар провидения у Щедрина.

           "Хищники"

          По мере развития цивилизации (а также, говорит Щедрин, дороговизны съестных припасов и вздорожания кокоток) традиционные способы собирания нетрудовых доходов (известные в старой России под названиями "лафа", "боговдохновенная взятка", "сосание" и другое) стали недостаточными для людей широкого размаха; более масштабное "воровство" начало казаться занятием проблематичным - надо было придать ему, как теперь модно выражаться, идеологию, то есть чтобы оно "имело все признаки занятия не только предосудительного, но вполне приличного, а в некоторых случаях даже и полезного". За эту, на первый взгляд, неразрешимую задачу и взялись "хищники". Впрочем, оговаривается Щедрин, "хищниками" их называют только газеты, да и то не все (некоторые даже указывают на них, как на сынов отечества); сами же себя, в домашнем быту, они называют "дельцами", а в шуточном тоне - воротилами" ("Пестрые письма").
        Разумеется, это было внешнее проявление глубинных социально-экономических процессов в пореформенной России. "В последнее время русское общество, - пишет Салтыков-Щедрин в "Убежище Монрепо", - выделило из себя нечто на манер буржуазии, то есть новый культурный слой, состоящий из кабатчиков, процентщиков, железнодорожников (дельцов, получивших выгодные подряды на строительство железных дорог. - И.Д.), банковых дельцов и прочих казнокрадов и мироедов. В короткий срок эта праздношатающаяся тля успела опутать все наши палестины, в каждом углу она сосет, точит, разоряет и, вдобавок, нахальничает (...) Это - ублюдки крепостного права, выбивающиеся из всех сил, чтобы восстановить оное в свою пользу, в форме менее разбойнической, но несомненно более воровской". У многих, наверное, будет искус - перевести эти старомодные по стилю пассажи на более современный язык, - но... не стоит. Разве найдем мы достойную аналогию казнокраду Разуваеву, который "поставкой гнилых сухарей приобрел себе блаженство"? Или целой когорте тех, что "рыли горы" и за это получали огромные куши и отличия ("рыть гору" означало: в сметах на некое строительство указывать срытие горы, которой вроде бы и не было?).
         Хищничество, по Щедрину, подразделяется на простое и сложное. Простое - почти то же, что и воровство, но масштабнее, и может надевать на себя "даже личину государственного интереса: заселение отдаленного края, культура, обрусение и т.д.". Простой хищник склонен простодушно подчеркивать свой патриотизм (так, глядя на Разуваева, казалось, что он "пожалуй, еще запоет: "Веселися, храбрый росс!" и заставит слушать себя стоя...").
         Сложное же хищничество - иного рода. В нем видимых "действующих лиц совсем нет, и приходится только удивляться, каким образом человек, которого незадолго перед сим знали без штанов, в настоящую минуту ворочает миллионами". То есть сложное хищничество уже и не хищничество, а "порядок вещей - ничего больше". Поотставшим гражданам остается только удивляться и завидовать: "Без штанов знал! без штанов!... а теперь в соболях ездит! лошади не лошади, экипаж не экипаж!
         Занимает целый дворец, задает банкеты; во всех комнатах картины с голыми женщинами! Жену - купил, а потом предоставил, а сам двух француженок содержит!
        Ну, скажите на милость, зачем ему понадобились две? И каким образом все это случилось?" (Это уже что-то вроде классовой зависти, так недалеко дойти и до: "отобрать и разделить!").
         Сложные хищники, как и простые, - тоже патриоты, но их патриотизм соответственно сложнее: рынки, внешняя торговля и внешняя политика, византийское и персо-индийское (омыть ноги в Индийском океане!) направления продвижения - и это входит в круг их интересов. То есть уже даже геополитика.
          Произошли изменения даже во внешнем виде и в общежитейском поведении хищников. Если Колупаев сморкался в горсть, то Поляков, Кокорев, Губонин сморкаются уже в платок, "притом не в клетчатый бумажный, а в настоящий батистовый, быть может, даже вспрыснутый духами".
         Так или иначе, но и простые хищники, и хищники сложные действуют сообща и вместе составляют новую элиту, новый "дирижирующий класс"...
         И "произведение", которое этот класс сдирижировал, кажется ему ужаснее того, что было прежде. "Воистину говорю: никогда ничего подобного не бывало. Ужасно было крепостное мучительство, но оно имело определенный район (каждый мучительствовал в пределах своего гнезда) и потому было доступно для надзора. Ваше же мучительство, о мироеды и кровопийственных дел мастера, есть мучительство вселенское, неуличимое, не знающее ни границ, ни даже ясных определений. Ужели это прогресс, а не наглое вырождение гнусности меньшей в гнусность сугубую?"

         "Славянское дело"

         С вопросом о Византии был тесно связан и "славянский вопрос". Это вечный вопрос российской политики, он представал в различных исторических конфигурациях.
         Щедрин был одним из весьма немногих русских мыслителей, никогда и ни на йоту не поддавшихся псевдопатриотическому угару, раз за разом вспыхивавшему в России во время подавления польского восстания, во времена "освободительных походов" на Балканы, во времена призывов ко всенародному ополчению для похода в Сербию и т.д.
          Русский народ, по Щедрину, никакого отношения к этому "патриотизму" не имеет. Это - занятие разнообразно "праздношатающихся", заполняющих пустоту жизни произвольными "мечтаниями".
         В такой атмосфере очень важно всякую аферу "пристегнуть к мечтаниям о величии России". Деятельные люди, "столпы отечества", в этом весьма поднаторели. Так, "во время сербской войны, один кабатчик-столп потчивал "гостей" водкой под названием "потреотическая", а другой кабатчик-столп, соревнуя первому, утвердил на "выставке" бутыль с надписью: "на страх врагам". И все, которые пили обе эти водки, действительно чувствовали, что им море по колена..."
         А мечтатели счастливы по-своему. Скажем, один из них, которому не дает покоя "конституционное будущее Болгарии", шлет телеграмму главе православной болгарской церкви: "Митрополиту Анфиму. Пью за болгарский народ!" И получает ответ: "Братолюбивому господину Монрепо! (На самом деле Монрепо - это местность, в которой, собственно, мечтается. - И.Д.) Не находим слов выразить, сколь для болгарского народа сие лестно. Анфим".
         Вроде бы трагикомедии давние. Ан нет. Как послушаешь все эти предвыборные... уже не просто "мечтания", но призывы, порой с прозрачными угрозами: входить в славянское триединство - и все тут, иначе жизни не будет, - муторно на душе становится. Ну сколько раз надо прыгать на одни и те же грабли? Разве не знаете вы, что стоит за этими призывами? Почитайте историю: сколько раз вы на эту наживку со "славянской" мякиной попадались? И при чем тут славянство? Вы кого в "славяне" записать благоволите? Беспалой руки сосчитать хватит. А где чехи, словаки, сербы, хорваты, словенцы, болгары, поляки, в конце концов? И что делать с русскими неславянами, коих большие миллионы, да и с украинскими тоже? Ну, допустим, управа найдется... Но поляки... Они же, пшеклентые, никогда и ни за что не согласятся... И признайтесь же, наконец, честно: не о "славянском деле" печалитесь, а о более сродном вам, давно известном... "святорусском"...

        "Ксенофоб и антисемит?"

       Я бы не касался этой в общем-то периферийной для Салтыкова-Щедрина и "щекотливой" (точнее: искусственно "ощекотливливаемой") темы, если бы не то обстоятельство, что в последние годы в участившихся наскоках на Тараса Шевченко ("география" которых расширяется) особенно победительно звучит обвинение в ксенофобии и "антисемитизме". Метод наскакивающих прост: принципиальное игнорирование контекста творчества Шевченко и контекста истории. Вот и хочется посоветовать энтузиастам этого метода обратиться к мировой и русской классике. В данном случае - к Салтыкову-Щедрину.
      Вот уж непаханое поле для демагогов и шантажистов! Сколько там издевок над персонажами с комически звучащими немецкими, французскими, греческими, еврейскими и т.д. фамилиями; над "оливковыми личностями", "православными жидами", просто "жидами" и т.д.! Но стоит чуточку внимательнее присмотреться - и оказывается, что речь-то у Салтыкова-Щедрина не о немцах, французах, евреях и т.д, а об "интернационале" российских бюрократов и "интернационале" хищников - о людях без нации и отечества, для которых все человеческое заменено единственно "чувством стяжания". А о немецких немцах, французских французах, то есть об этих, как и других народах Салтыков-Щедрин говорит и со всегдашним уважением, и со всегдашней готовностью поучиться.
        Что же касается "еврейского вопроса", то он счел нужным специально изложить свое понимание. "История никогда не начертывала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, чем вопрос еврейский", - писал он в "Недоконченных беседах". Я не могу тут процитировать этот страстный, лишенный заискивания, без ухода в сторону от неприятных вещей, исполненный боли монолог в защиту "еврейского племени". Он занимает восемь страниц убористого текста. Скажу только, что в числе причин "ненормального положения еврейского вопроса" он называет, во-первых, известное "бесчеловечное и безумное предание" и, во-вторых, "совершенно произвольное представление об еврейском типе на основании образцов, взятых не в трудящихся массах еврейского племени, а в сферах более или мене досужих и эксплоатирующих". Кстати, и тоном, и содержанием этот пространный пассаж Салтыкова-Щедрина очень напоминает известное письмо П.Кулиша, Н.Костомарова, Т.Шевченко и других украинских литераторов, опубликованное в журнале "Русский вестник", - в поддержку русских литераторов, протестовавших против антисемитской выходки журнала "Иллюстрация".
         Кстати, историческое чутье и тут подсказало Салтыкову-Щедрину предостережение: даже рост образованности не гасит волны антисемитизма (тут он ссылается на рост антисемитизма в Германии в XIX ст.); изживание антисемитизма возможно только с действительным очеловечением человечества.

         Вместо итогов

         Щедринские "Итоги" заканчиваются беседой автора-рассказчика со знакомым уже нам его давним другом Феденькой Козелковым. Помните его максиму: гражданская зрелость - это переход от скандальных анекдотов к более аккуратному ловлению взоров начальников. (Щедрин запамятовал, что в прежних произведениях тот был Митенькой.) Так вот, он уже достиг гражданской зрелости, стал важным администратором, и на провокационные допытывания рассказчика-друга: можно ли теперь обывателям размышлять и "разговаривать", молодой либерал с большим будущим отвечает утвердительно: "Можно". Но, добавляет: "я желал бы одного: пусть размышляют, пусть обмениваются мыслями, но... но так, чтобы никто этого не заметил!"
         Если понимать Щедрина не в буквальном, а в иносказательно-расширительном смысле (а именно так и только так следует читать и понимать Щедрина!), то не есть ли это пророчество о временах, когда обывателям или гражданам вольно будет думать что угодно, болтать сколько угодно и где угодно (хотя бы и на страницах газет и в любых ИНТЕРНЕТах), но этого "никто не заметит", - то есть последствий не будет никаких ни для болтающих, ни, главное, для жизни, управляемой совсем иными рычагами?
        Салтыков-Щедрин - не очень веселый писатель. И не торжествующий. Скорее страдающий и скорбный.
         Скорбел он о своем читателе, постоянно взывая: где ты, мой читатель? Есть ли ты у меня? Он был. Но Щедрин как бы предчувствовал, что его становится все меньше и меньше. И что настанет время, когда он, его читатель, станет так же одинок, как и он сам, Щедрин. И только ли своему времени выказывал он свое отчаяние: "Что можем мы сделать с нашим бедным одиночным сознанием, когда вокруг нас кишит одна ликующая бессознательность?".

В полном виде с материалом Вы можете ознакомиться по адресу: https://www.zerkalo-nedeli.com
Зеркало Недели № 43 (518) 23 - 29 Октября , 44 (519) 30 Октября - 5 Ноября 2004 года      

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                           ВОЗВРАТ