ВОЗВРАТ                                       

   
 
Ноябрь 2004, №11     
 
 
   Поэты русской эмиграции___________                                                                                   Юрий Колкер        

                           


                                                   АЙДЕССКАЯ ПРОХЛАДА

                       Очерк жизни и творчества Владислава Ходасевича (1886-1939)

В основу очерка положен доклад, прочитанный 30 мая 1981 года в Ленинграде, в частной квартире, на вечере, приуроченном к 95-летаю со дня рождения поэта


       «...в кликушестве моды его заслоняют все школы (кому лишь не лень): Маяковский, Казин, Герасимов, Гумилев, Городецкий, Ахматова, Сологуб, Брюсов - каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят: «Да, и он поэт тоже...». И хочется крикнуть: «Не тоже, а поэт Божьей милостью, единственный в своем роде»...»
 
              Андрей Белый. Рембрандтова правда наших дней. [О стихах В.Ходасевича],1922.

        «Ходасевич - величайший из современных русских поэтов...»
             М.Горький. Письмо к редактору бельгийского журнала Зеленый круг.1923.


         Настало время, когда слова «один из драгоценнейших русских поэтов», сказанные некогда над прахом Блока, уместно связать с именем того, кто их произнес, - с именем Владислава Ходасевича. У нас есть для этого серьезные основания. Быть может, важнейшее из них отметил Андрей Белый в своей первой статье о Ходасевиче: духовность, по Белому, выделяет стихи Ходасевича среди стихов прочих поэтов тех лет, которые - в лучшем случае - только душевны, т. е. метафоричны, предметны, пестры; в худшем - суетны. Ходасевич идет «до последней черты правдивейшего отношения к себе как к поэту», и его итог - «откровение духовного мира» (А.Белый). Не к требованию ли духовности сводится основной эстетический запрос в последней четверти XX века? Если слова Андрея Белого верны, то Ходасевич - наш современник.
         Но духовно-эстетический запрос вечен, а его сегодняшняя острота временна: она вызвана духовным голодом предшествовавших десятилетий. Поэтому, вероятно, Ходасевич будет осознан как современник и нашими отдаленными потомками, пусть в меньшей мере, чем нами; и они, надо думать, увидят, что «самоновейшее время не новые черты поэзии вечной естественно подчеркнуло; и ноты правдивой поэзии, реалистической (в серьезнейшем смысле) выдвинуло как новейшие ноты» (А.Белый).
        Духовное противостоит в человеке телесному, преодолевает и, в конечном итоге, отрицает телесное. Но это противостояние - результат длительного и мучительного опыта; самое разъединение двух составляющих человека начал есть признак зрелости, оно рождается из страданий. Поэтому Ходасевич, как правило, непонятен молодым читателям. Молодость сторонится страданий; она синкретична, дух и плоть сливаются в ней под знаком плоти. Иллюзия новизны - упругие мысли, энергичные слова - заслоняют от нее сущностное виденье мира. Что скажут двадцатилетнему читателю такие вот ненавязчивые строки:

                                                             Безветрие, покой и лень,
                                                             Но в ясном свете
                                                             Откуда же ложится тень
                                                             На руки эти?
                                                             Не ты ль еще томишь, не ты ль,
                                                             Глухое тело?
                                                             Вон - белая взметнулась пыль
                                                             И полетела.
                                                             Взбирается на холм крутой
                                                             Овечье стадо...
                                                             А мне - айдесская сквозь зной
                                                             Сквозит прохлада.

      Айдесская прохлада, пронизывающая каждую точку поэтического пространства Ходасевича с середины 1910-х годов, - не только предчувствие смерти, вызванное ранней зрелостью: она - присутствие вневременной и внепространственной субстанции, ее живое дыхание. В этом многозначительном символе я вижу ключ к пониманию жизни и творчества поэта.
       Однозначного отношения к Ходасевичу не установилось, и здесь кроется одновременно причина и следствие его жизнеспособности. Поэзия живет пристрастиями и вряд ли нуждается в табели о рангах. Крайности в оценках часто закрывают читателям доступ к поэту. Но вполне отказаться от оценок нельзя. Нельзя отрицать существования некоего первого ряда русских поэтов, сонма дорогих теней, вызывающих айдесский ветер, приводящих в движение целые пласты нашего сознания - и сообщающих смысл словосочетанию: русская поэзия. И вот к этому - не вполне очерченному - первому ряду, с полной убежденностью (и пристрастием), я и отношу Ходасевича. Там, «в тех садах за огненной рекой» (здесь и далее в кавычках, не снабженных ссылкой, приводятся цитаты из стихов и прозы Ходасевича), он как равный выдерживает соседство с Блоком и Кузминым, Ахматовой и Мандельштамом.

                                                              Моя изгнанница вступает
                                                              В родное, древнее жилье
                                                              И старшим братьям заявляет
                                                              Равенство гордое свое,

- скажет поэт о своей душе-Музе в 1922 году.
        Современники спорили о месте Ходасевича на русском Парнасе и не согласились. Отметим два крайних мнения: Ходасевич - лучший поэт серебряного века (София Парнок, Максим Горький, Борис Поплавский); Ходасевич - не поэт вовсе (Н.Асеев). Спор был подхвачен потомками, но в советское время его чистоту нарушили идеологические соображения. Включаясь в спор, отметим, что для изучения Ходасевича вообще сделано очень мало. Попытка собрать вместе все его стихи предпринимается, по существу, впервые. (Настоящий очерк был приложен к подготовленному автором двухтомнику Ходасевича, вышедшему в Париже в 1983 году.) Едва ли не впервые пишется и его биография, в основу которой кладем разрозненные фрагменты и сколки воспоминаний, свидетельства часто противоречивые и тенденциозные. Многое в жизни поэта удастся прояснить лишь в неопределенном будущем, но многое может быть узнано или невосполнимо утрачено лишь в наши дни: последние из людей, близко знавших поэта, уже очень немолоды. Между тем, его творческая судьба, его опыт приобрели для нас к середине 1970-х годов остроту, которой не могло быть прежде, и нуждаются в скорейшем переосмыслении. Необходимо вспомнить Ходасевича во всей мыслимой полноте.
       При жизни поэта, с 1908 по 1927, вышло пять книг его оригинальных стихов, содержащих всего 191 стихотворение. Это, по русским масштабам, совсем немного. Нам удалось прибавить к ним еще 56 законченных стихотворений и набросков, а также 44 перевода, из которых 8 - большие поэмы, и значительное число стихотворных вкраплений в переведенную им прозу.
       Но если даже вообразить, что большая часть сохранившегося поэтического наследия Ходасевича будет утрачена или отвергнута, он и тогда сохранит свои права на нашу благодарную память - как литературовед, мемуарист, критик, переводчик. В каждом из этих своих качеств он был незауряден. Им написано около трехсот литературных статей, на его счету открытия в пушкиноведении. Он оставил нам «образцы той критической мысли и того критического стиля, которых так мало всегда было в нашей литературе и которые сейчас ушли из нее вовсе» (Н.Н.Берберова). Проницательная литературоведческая мысль не оставляет Ходасевича и в его воспоминаниях: они естественно переплетаются с исследованием. Здесь, кроме того, обнаруживается его редкая наблюдательность и удивительное знание человеческой природы, - то особое знание, которое немыслимо без любви к людям. Если отличительная черта лучших стихов Ходасевича - духовность, то в прочих его трудах особенно рельефно выступает их добросовестная сдержанность - столь же неотъемлемая черта его стиля, его таланта. В 1939 году, в самый год смерти поэта, вышла книга его воспоминаний Некрополь, быть может, лучшее из написанного о серебряном веке; вот предисловие к ней, в высшей степени характерное:

     Собранные в этой книге воспоминания о некоторых писателях недавнего прошлого основаны на том, чему я сам был свидетелем, на прямых показаниях действующих лиц и на печатных и письменных документах. Сведенья, которые мне случалось получать из вторых или третьих рук, мною отстранены. Два-три незначительных отступления от этого правила указаны в тексте.

      Духовность и сдержанность нерасторжимо сплавлены в творчестве Ходасевича. Этот сплав высоко ценили великие писатели прошлого, но в кругу литераторов начала XX века, с их тягой к непомерному, с их поспешным и часто невразумительным вдохновением, - он выглядел по меньшей мере необычным. Литературная разнузданность стала в те годы едва ли не симптомом таланта, и это соответствие, осев в обывательском сознании, удержалось в нем и до наших дней... Два отмеченных нами качества - лишь края спектра творчества Ходасевича. Заключенную между ними смысловую гамму лучше всего рассматривать во временной развертке, выслушивая попутно всех тех, кто пожелает высказаться; мы, как уже сказано, должны вспомнить Ходасевича: имя, которым по праву могла бы гордиться Россия, ею в настоящее время полузабыто.

                                                                             * * *

                                                                                   Дикость, подлость и невежество не уважают
                                                                          прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим.
                                                                                              Пушкин. Опровержение на критики.

     Можно выделить три основных (и неразрывно связанных) причины последовательной неблагодарности соотечественников замечательного поэта. Первое: Ходасевич умер в эмиграции. Как и очень многие, он не был врагом революции вообще, но не мог принять конкретных форм ее воплощения.

       Немало доброго принесла революция. Но все мы знаем, что вместе с войной принесла она небывалое ожесточение и огрубление во всех без исключения слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведет к тому, что как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры - ей предстоит полоса временного упадка и помрачения.
                                                                                      Ходасевич. Колеблемый треножник, 1921.

      Он был культурным, а не политическим эмигрантом. Ориентация на вечные ценности ограждала его от сомнений, отчаянья, злобы. Пожалуй, трудно назвать другого писателя эпохи первой эмиграции, с таким спокойным достоинством сносившего тяготы своего добровольного изгнания. Советская литература с неудовольствием вспоминает Ходасевича еще и потому, что вместе с ним встают в памяти и тщательно маскируемые факты, уничтожающие весь зарубежный фрагмент агиографии Горького, также бывшего эмигрантом.
      Второе: Ходасевич был и навсегда останется поэтом для немногих. Он искал читателя, в чем-то главном равного себе. Сознательно сторонясь спекулятивных моментов в искусстве, он не хотел ни удивлять, ни мистифицировать читателя. Высокомерие, ошибочно усматриваемое в такой позиции, в соединении с крайним - поистине пушкинским - индивидуализмом Ходасевича, дали советской критике зыбкий, но желанный повод назвать его декадентом.
      Третье: его независимость. В одиночку, не опираясь ни на кого из своих современников, руководствуясь только своим внутренним голосом, проделал он свой путь в жизни и в искусстве. Он не склонил головы перед народными кумирами своего времени - в том числе и перед теми, от которых целиком зависела его посмертная судьба на родине. Уже в начале 1900-х не было литератора, в большей мере свободного от групповых и партийных интересов, от политических и литературных гримас эпохи. Несколько позже, в 1923 году, он прямо установит свою политическую независимость в следующем программном стихотворении (где, между прочим, предугаданы вторая мировая война и породившие ее ужасы тоталитаризма):

                                                         Сквозь облака фабричной гари
                                                         Грозя костлявым кулаком,
                                                         Дрожит и злится пролетарий
                                                         Пред изворотливым врагом.

                                                         Толпою стражи ненадежной
                                                         Великолепье окружа,
                                                         Упрямый, но не осторожный,
                                                         Дрожит и злится буржуа.

                                                         Должно быть, не борьбою партий
                                                         В парламентах решится спор:
                                                         На европейской ветхой карте
                                                         Все вновь перечеркнет раздор.

                                                         Но на растущую всечасно
                                                         Лавину небывалых бед
                                                         Невозмутимо и бесстрастно
                                                         Глядят историк и поэт.

                                                         Людские войны и союзы,
                                                         Бывало, славили они.
                                                         Разочарованные Музы
                                                         Припомнили им эти дни -

                                                         И ныне, гордые, составить
                                                         Два правила велели впредь:
                                                         Раз: победителей не славить.
                                                         Два: побежденных не жалеть. 

      Позиция эта, естественно, сделала его архаистом в глазах представителей всех современных ему школ - зато приблизила к нам. Независимость в литературе вообще всегда означает некоторый пассеизм (этот термин в связи с Ходасевичем употребил в 1914 году Георгий Чулков), поиск точки опоры в прошлом, без которого равно непонятны настоящее и будущее. Чем глубже в прошлое проникает осмысляющий взгляд художника, тем жизнеспособнее и долговечнее его творчество.
        Видно, что все три причины забвения поэта имеют одну природу. Каждая из них нашла свой пласт в современном русском обществе. Если первая оказалась решающей для литературных чиновников и их ведомственных кураторов, то вторая и третья оттолкнули нетребовательного читателя, людей либо с вовсе неразвитым литературным вкусом, либо со вкусом извращенным, эстетов, ждущих от поэзии лишь экстравагантных и сиюминутных ребячеств.

                                                                           * * *

                                                                                              Не матерью, но тульскою крестьянкой
                                                                                              Еленой Кузиной я выкормлен. Она
                                                                                              Свивальники мне грела над лежанкой,
                                                                                              Крестила на ночь от дурного сна...
                                                                                                                  Ходасевич. Тяжелая лира.

         16(28) мая 1886, в Москве, у мещанина Гостиной Слободы, «купца по нужде» и польского уроженца во втором поколении Фелициана Ивановича Ходасевича и его жены Софии Яковлевны, урожденной Брафман, родился шестой ребенок, сын, крещенный двойным именем Владислав-Фелициан. Это событие было засвидетельствовано записью №78 за 1886 год в метрической книге московской римско-католической церкви Петра и Павла. Крещение состоялось 28 мая (9 июня). Его совершил викарий Стефан Овельт, бывавший в семье Ходасевичей: поэт упомянет его впоследствии среди самых первых впечатлений детства.
        Ф.И.Ходасевич в молодости готовился стать художником: занимался у Ф.Бруни в Академии художеств в Петербурге; однако, женившись, открыл в Туле фотографический магазин - возможно, восприняв дело от тестя, Я.А.Брафмана, свою головокружительную карьеру начавшего бродячим фотографом; в дальнейшем, в Москве, при магазине была еще и картинная галерея. О деде поэта по отцу, Яне (Иване) Ходасевиче известно лишь, что он был в числе участников польского восстания 1863 года, а затем - в эмиграции или ссылке. Примечательной фигурой был дед поэта по матери, Яков Александрович Брафман, памфлетист, известный своими нападками на евреев. Его главный труд, Книга Кагала (1869), откровенно недобросовестный очерк, основная идея которого - опасность еврейского самоуправления, пользовался большой популярностью в царствование императора Александра II, способствовал росту антисемитизма, а его автору, бедному выкресту, доставил кресло действительного члена Императорского географического общества.
     Родители Владислава Ходасевича происходили из Литвы, русский язык в семье перемежался с польским, Мицкевич соседствовал с Пушкиным. В 1934, в статье, посвященной столетию поэмы Пан Тадеуш, Ходасевич рассказывает о своем детстве:

       Несколько впечатлений, которые мне сейчас вспоминаются, относятся к самой ранней поре моей жизни, к тому времени, когда я еще не ходил в детский сад, с которого началось мое, уже безвозвратное, обрусение.
      По утрам, после чаю, мать уводила меня в свою комнату. Там, над кроватью, висел в золотой раме образ Божьей Матери Остробрамской. На полу лежал коврик. Став на колени, я по-польски читал Отче наш, потом Богородицу, потом Верую. Потом мне мама рассказывала о Польше и иногда читала стихи...

       Ходасевич, нежно любивший мать, не стал, однако, ревностным католиком. Едва ли не единственное упоминание о посещении им храма находим в его же юношеском стихотворении  Осень (1907):
                                                             Свет золотой в алтаре,
                                                             В окнах - цветистые стекла.
                                                             Я прихожу в этот храм на заре...
                                                              . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                                                              Светлое утро. Я в церкви. Так рано.
                                                              Зыблется золото в медленных звуках органа,
                                                              Сердце вздыхает покорней, размерней,
                                                              Изъязвленное иглами терний,
                                                              Иглами терний осенних...
                                                              Терний - осенних.

      Здесь, возможно, описан памятный Ходасевичу с детства костел в Милютинском переулке в Москве. В зрелые годы поэт предстает нам деистом, с интересами и устремлениями, обращенными к веку просвещения (притягательному для него, быть может, и своей катастрофичностью, столь щедро отметившей и начало XX века). И все же строгое религиозное воспитание наложило несомненный отпечаток не только на весь его человеческий облик, но и на творчество. Он не порвал с родительской верой - «и похоронен в Париже по католическому обряду...», - добавляет Зинаида Шаховская (Отражения. ИМКА-Пресс,1975).
      Семья Ф.И.Ходасевича была состоятельной, но небогатой. Ее переезд в Москву, т.е. перенос фотографического салона, произошел не позднее 6 сентября 1902, когда предписанием Московской казенной палаты Фелициан Ходасевич с семейством был причислен в московские мещане из московского 2-й гильдии купечества; фактический же переезд состоялся гораздо раньше, и детские годы Ходасевича протекли в Москве. Есть указания на то, что дела у главы семьи шли к этому времени не блестяще. Так, когда в 1905 году, в связи с предстоящей женитьбой поэта, университетское начальство затребовало от его родственников письменное обязательство оказывать ему, пока он остается студентом, материальную помощь, то выдал таковое не отец, а старший брат Ходасевича, известный уже в эти годы московский юрист, присяжный поверенный Михаил Фелицианович; он был на двадцать один год старше своего подопечного. В 1928, в стихотворении Дактили, Ходасевич скажет об отце: «Тех пятерых прокормил - только меня не успел».
       Сохранилась конспективная запись основных событий и впечатлений жизни поэта, начиная с младенчества, сделанная им в 1922 по просьбе его третьей жены Н.Н.Берберовой, - «канва автобиографии», по ее выражению(*).
(*) В книге: Н. Н. Бер6ерова. Курсив мой. Автобиография. Мюнхен, Центрифуга, 1972, с.168-171.
        Из нее видно, что читать Ходасевич научился в 1889, в возрасте трех лет. В 1890-91, побывав на балете Конек-горбунок, увлекся танцами, - воспоминание об этом времени сообщит впоследствии щемящую прелесть одному из лучших его стихотворений Перед зеркалом (1924). Первые стихи он написал семи лет, зимой 1893 года. В 1895-м переболел черной оспой, не оставившей следов на лице. В 1896-м поступил в 3-ю московскую гимназию(*) .
(*) Это видно из аттестата зрелости, выданного ему в июне 1904 года.
      К 1903 году относится ремарка: «Стихи навсегда» - вместе с упоминанием о первой серьезной любви.
      В 1902-м, шестнадцатилетним юношей, Ходасевич включился в литературную жизнь Москвы. В эти годы литература в образованном обществе волновала всех, а в ней, усилиями модернистов, полное преобладание получила поэзия. Проза, как и всегда бывает в периоды общественного подъема, отступила на задний план. Зато интерес к поэзии был такой, какого Россия не знала уже восемьдесят лет. Литературная эпоха, современниками и потомками названная декадансом, была проникнута духом творчества, часто несколько лихорадочного и поспешного, взбудоражена перспективами неслыханного обновления и необыкновенно богата талантами. Общество чувствовало себя помолодевшим и требовало стихов. Оно их получало в изобилии, притом стихи эти обладали всеми качествами молодого вина. В Москве центром притяжения сделался Литературно-художественный кружок, нечто вроде открытого клуба литераторов, - с эстрадой, местами для публики, а также рестораном и игорным залом. Он просуществовал до 1917. По вторникам там устраивались литературные чтения, о которых говорила вся Москва. С докладами выступали Бальмонт, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Мережковский, Венгеров, Айхенвальд, Чуковский, Волошин, Чулков, Городецкий, Измайлов, Бердяев, Маковский. Гимназистов в кружок не пускали, и Ходасевич, бывший осенью 1902-го учеником 7-го - предвыпускного - класса, ходил туда нелегально (для чего пришлось сшить специальный костюм). В первое его посещение докладчиком был Брюсов, а темой - поэзия Фета. Певца бледных ног приняли насмешливо: звездный час символизма был еще впереди.
        Весь этот год прошел для Ходасевича «под знаком Бальмонта».

        Я вспоминаю прозрачную весну 1902 года. В те дни Бальмонт писал «Будем как солнце» - и не знал, и не мог знать, что в удушливых классах 3-й московской гимназии два мальчика: Гофман Виктор и Ходасевич Владислав читают, и перечитывают, и вновь читают и перечитывают всеми правдами и неправдами раздобытые корректуры скорпионовских «Северных Цветов». Вот впервые оттиснутый «Художник-дьявол», вот «Хочу быть дерзким», которому еще только предстоит стать пресловутым, вот «Восхваление Луны», подписанное псевдонимом: Лионель.
       Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы. Шестнадцать лет, солнце светит, а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно!.. А Гофман, стараясь скрыть явное сознание своего превосходства, говорит мне: «Я познакомился с Валерием Брюсовым». Ах, счастливец!

                           Ходасевич. О новых стихах /.../. - Газета Утро России, 1916, №127, 7 мая, с.5.

       Брюсов сыграл заметную роль в жизни Ходасевича. Судьба столкнула их в 1902-м, развела в 1921-м. Ходасевич оказался в сфере притяжения главы символистов, и современники еще долго, до самой середины 1910-х годов, относили его к «лагерю Брюсова». Между тем в действительности их сближение (конечно, имевшее в своей основе схему учитель-ученик, единственно возможную между Брюсовым и одним из младших) было недолгим, а отношения с начала и до конца отличались крайней напряженностью. Андрей Белый в своих воспоминаниях отмечает, что Брюсов не сразу признал в Ходасевиче поэта, но затем быстро исправил свою ошибку. Ходасевич, со своей стороны, прекрасно понимал истинное значение Брюсова. В неопубликованном письме к поэту А. И. Тинякову(*) (весна 1915-го) он пишет: «О Брюсове я с Вами не совсем согласен. Он не бездарность. Он талант, и большой. Но он - маленький человек, мещанин, - я это всегда говорил. Потому-то, при блестящем "как" его "что" - ничтожно...».
(*) Александр Иванович Тиняков (1886-1922) - поэт и литературный критик, автор двух стихотворных сборников.
       Еще раньше, в 1914-м, в обзорной статье Русская поэзия, Ходасевич называет Зеркало теней Брюсова «все же прекрасной и значительной книгой». Но к литературным отношениям примешивались личные, и Брюсов, в отличие от Ходасевича, не умел отделять первые от вторых. Обид он не забывал и не прощал. Одно из самых тяжелых столкновений произошло в 1910 году, когда Ходасевичу пришлось взять на себя неблагодарную роль посредника между Брюсовым и Ниной Петровской (*), давней своей приятельницей, тогдашней любовницей Брюсова.

(*) Нина Ивановна Петровская (1884-1928) - беллетристка, жена С.Соколова-Кречетова, поэта и владельца издательства Гриф; одна из характернейших и трагических фигур символизма. Прототип Ренаты из Огненного ангела Брюсова, подруга Бальмонта, А.Белого и Брюсова, она покончила с собой в Париже, отравившись газом. Незадолго до самоубийства жила несколько дней в квартире Ходасевича и Берберовой на улице Ламбларди 14. Ходасевич назвал ее истинной жертвой декадентства.

       Я знал и видел страдания Нины и дважды по этому поводу говорил с Брюсовым. Во время второй беседы я сказал ему столь оскорбительное слово, что об этом он, кажется, не сказал даже Нине. Мы перестали здороваться. Впрочем, через полгода Нина сгладила нашу ссору. Мы притворились, что ее не было.
                                                                                                     Ходасевич. Брюсов,1924.

       Месть последовала одиннадцать лет спустя: в 1921 году Брюсов морил голодом тяжело больного Ходасевича, препятствуя переводу его писательского пайка из Москвы в Петербург: «...препятствием была некая бумага, лежавшая в петербургском академическом центре. В этой бумаге Брюсов конфиденциально сообщал, что я - человек неблагонадежный. Примечательно, что даже "по долгу службы" это не входило в его обязанности...» (Некрополь). Таким же - «экономическим», по выражению Ю.И.Айхенвальда(*) , - образом сводил Брюсов счеты и с другими писателями. Его человеческий облик достаточно известен.
(*) Юлий Исаевич Айхенвальд (1872-1928) - критик и эссеист. Выслан в Берлин в конце лета 1922 года, в числе других литераторов и ученых. В списках подлежащих высылке был и Ходасевич.
      Литературное влияние Брюсова на раннего Ходасевича было невелико. По стихам оно почти не прослеживается, косвенно же выразилось в эпиграфе к единственному сонету (1907) из книги Молодость, да в стихотворении На седьмом этаже (1914) с учтивым подзаголовком Подражание Брюсову, - стихотворении неудачном и в сборники не входившем.
       В мае и июне 1904-го Ходасевич сдает выпускные экзамены на аттестат зрелости, все - с оценкой хорошо. Не был исключением и предмет, по которому он, как отмечено в этом документе, проявил особую любознательность: русский язык с церковно-славянским и словесность. Преподавал эту дисциплину В.И.Стражев, поэт, принадлежавший, как и Ходасевич, к кругу издательства Гриф. Учитель с неудовольствием и ревностью наблюдал за литературными опытами ученика и был особенно придирчив в классе. Но вскоре их отношения принимают другой характер. Еще в гимназические годы Ходасевича в литературных кругах Москвы складывается весьма лестная для него репутация, и строгий наставник не считал для себя унизительным в иных случаях искать поддержки и чуть ли не покровительства ученика.
      В 1914 у Брюсова, на одной из знаменитых сред, где «творились судьбы если не всероссийского, то во всяком случае московского модернизма», новоиспеченный студент юридического факультета Владислав Ходасевич знакомится с Андреем Белым. «Я далеко не разделял всех воззрений Белого, но он повлиял на меня сильнее кого бы то ни было из людей, которых я знал», - скажет Ходасевич много лет спустя. В этом высказывании центр тяжести приходится все же на первый тезис. Хотя еще И.Ф.Анненский предположил связь ранних стихов Ходасевича со стихами Белого, но уже к концу 1900-х годов два молодых поэта предстают нам, по существу, эстетическими противниками: старший - модернистом, младший - традиционалистом. Тем не менее, они подружились. Литературным итогом их девятнадцатилетней дружбы являются две дифирамбические статьи Белого о стихах Ходасевича, исследование Ходасевича Аблеуховы-Летаевы-Коробкины (1927) и его же статья Андрей Белый (1938) - блестящие, исполненные тонкого психологизма и удивительной наблюдательности воспоминания, вошедшие затем в Некрополь. Вот характеристическая выдержка из них:

       По некоторым причинам я не могу сейчас рассказать о Белом все, что о нем знаю и думаю. Но и сокращенным рассказом хотел бы я не послужить любопытству сегодняшнего дня, а сохранить несколько истинных черт для истории литературы, которая уже занимается, а со временем еще пристальнее займется эпохой символизма вообще и Андреем Белым в частности. Это желание побуждает меня быть сугубо правдивым. Я долгом своим (не легким) считаю - исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь слова. Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому «возвышающему обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду. Надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. От нас он требует гораздо более трудного: полноты понимания.

      Этот фрагмент можно рассматривать как эпиграф ко всем трудам Ходасевича мемуарного характера. Не только Белый, но и другие его современники - Брюсов, Горький, Есенин, Сологуб, Блок, Гумилев, Гершензон, Маяковский, вся эпоха символизма (преимущественно московского, с Ниной Петровской на его авансцене и С.В.Киссиным-Муни вблизи кулис) - не могут быть в наши дни достаточно поняты без этих правдивых и взыскательных воспоминаний.
     Дружба с Андреем Белым, долгая и плодотворная, оборвалась в конце 1923, на закате «русского Берлина», на общем прощальном обеде разъезжающихся писателей, - и оборвалась ссорой. Н.Н.Берберова вспоминает:

      8-го сентября... был многолюдный прощальный обед. И на этот обед Белый пришел в состоянии никогда мною не виданной ярости. Он почти ни с кем не поздоровался... он потребовал, чтобы пили за него, потому что он уезжает, чтобы быть распятым. За кого? За всех вас, господа... Он едет в Россию, чтобы дать себя распять за всю русскую литературу, за которую он прольет свою кровь.
       - Только не за меня! - сказал с места Ходасевич тихо, но отчетливо в этом месте его речи. - Я не хочу, чтобы вас, Борис Николаевич, распяли за меня. Я вам никак не могу дать такого поручения.
      Белый поставил свой стакан на место и глядя перед собой невидящими глазами заявил, что Ходасевич всегда и всюду все поливает ядом своего скепсиса и что он, Белый, прерывает с ним отношения. Ходасевич побледнел. Все зашумели, превращая факт распятия в шутку... Но Белый остановиться уже не мог: Ходасевич был скептик..., Бердяев - тайный враг, Муратов - посторонний, притворяющийся своим... С каждой минутой он становился все более невменяем...

        Белый уезжал в Москву: в эмиграции у него не было больше аудитории, в России - еще оставалась. Дружба с эмигрантами и полуэмигрантами («выбеженцами», как называл их - и себя - В.Шкловский) могла быть поставлена ему в вину, и он рвал заграничные связи, притом не всегда корректно.

                                                                               * * *

       Ходасевич так и не получил высшего образования. Отучившись год на юридическом факультете Императорского московского университета, осенью 1905-го он переводится на историко-филологический факультет - вновь на первый курс. Отсюда после второго курса он был уволен как не внесший платы (в размере 25 рублей) за осеннее полугодие 1907-го. Причиной его материальных трудностей почти наверное явились карточные долги, размер же этих трудностей и вообще финансовый статус Ходасевича в эти годы остаются неясными. Во всяком случае еще в апреле 1907-го, задолжав 28 рублей за квартиру, он оставляет дом Голицына в Б.Николо-Песковском переулке и уезжает - в Рязань, если верить данным паспортного стола. Это было форменное бегство. Розыск недоимщика, предпринятый приставом 2-го участка Пречистинской части Москвы, длился до сентября и не дал результатов, показав лишь, что в Рязани Ходасевич не был. Между тем, это был 1907 год, во многом решительный в жизни поэта: им помечены 33 из 34 стихотворений его первой книги. Выпустив ее (и, вероятно, рассчитавшись с долгами), он в октябре 1908-го вновь возвращается к занятиям, на этот раз на три полных семестра, - и вновь увольняется по безденежью. Третья и последняя попытка получить диплом была сделана осенью 1910-го. Ходасевич восстановился - на юридическом факультете, но, не проучившись и семестра, был уволен по старой причине - хотя и с новой формулировкой: за невзнос части платы в пользу преподавателей. Наконец, в мае 1911-го он окончательно забирает свои документы из университета. Единственным его поприщем остается литература.

                                                                               * * *

       Ровесник Гумилева, Ходасевич и печататься начал одновременно с ним: в 1905-м. Но, в отличие от петербуржца, начал он преимущественно как литературный критик и лишь затем как поэт. В годы с 1905 по 1907 появилось около двадцати его критико-библиографических заметок - и всего пять стихотворных публикаций: «...стихами не проживешь, особенно моими: пишу я по 15 в год», - отметит он в конце 1914-го, в неопубликованном письме к А. И. Тинякову. Некоторые из первых его заметок, обычно содержащие отрицательный отзыв, подписаны псевдонимом Сигурд, заимствованным из драмы Зыгмунта Красинского (1812-59) Иридион, - здесь угадывается не только интерес Ходасевича к польской классике, но и память поэта о своем инородчестве в России. Он сотрудничает в журналах Искусство (1905), Золотое Руно (1906), Перевал (1906-1907), многие из участников которых, представители второй волны символизма, группировались тогда вокруг издательства С.А.Соколова-Кречетова Гриф. В начале 1908 в этом издательстве тиражом 500 экземпляров выходит и первая книга стихов Ходасевича Молодость. Последовали две рецензии: пространная, хвалебная, хотя и с несколькими резкими замечаниями, - в журнале Русская мысль (В.Гофман), и беглая, сдержанно-поощрительная - в Весах (В.Брюсов). Оба рецензента сопоставляют Молодость с Романтическими цветами Гумилева: первый отдает предпочтение Ходасевичу, второй - Гумилеву. Оба, говоря о Ходасевиче, отмечают неожиданно старческие интонации в лирике молодого поэта - легкую, еще не опознанную ими и самим поэтом сень айдесской прохлады, знак ранней духовной зрелости. Следующие строки в открывающем сборник стихотворении, с их явной антиромантической направленностью:

                                                   В моей стране - ни зим, ни лет, ни весен.
                                                   Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.
                                                   Там круглый год владычествует осень,
                                                   Там - серый свет бессолнечных лучей.

                                                   Там сеятель бессмысленно, упорно,
                                                   Скуля как пес, влачась как вьючный скот,
                                                   В родную землю втаптывает зерна -
                                                   Отцовских нив безжизненный приплод, -

несомненно, должны были прозвучать диссонансом в год мгновенного торжества символизма. «Кое-что в книге должно быть отнесено к общим, бесконечно захватанным и засиженным местам русского модернизма» (В.Гофман), но - лишь немногое: классицистическая струя оказывается в ней, несомненно, более мощной и убедительной. «У В.Ходасевича есть... острота переживаний... Эти стихи порой ударяют больно по сердцу, как горькое признание, сказанное сквозь зубы и с сухими глазами...» (В.Брюсов).
                                                                                                                                                                                                                    ©Ю.Колкер
Рисунок Юрия Анненкова 

    

     Юрий Колкер - поэт, прозаик, литературовед, эссеист
     Ленинград - Иерусалим - Лондон

      Подробнее читайте здесь.

 

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                   ВОЗВРАТ