ПОЛОСА

Седьмые сутки досаждает дождь
окрестностям таким нерезким, словно
их наблюдаешь, выйдя из запоя.
И как неделю эту ни итожь -
все в результате стремно и обломно
при полном осознании покоя,
стоящего, как сумерки, в душе,
как что-то недопитое в фужере,
как мертвые настенные часы,
как запах сырости на этаже,
и, словно ключ, не подходящий к двери,
никчемен смысл этой полосы.

                              ххх

Неплодородным простором забив глаза,
словно Отчизна свои закрома - зерном,
по целлулоидным черным волнам скользя,
если уснуть, то желательно мертвым сном.

Высью заоблачной, грязью земною сыт,
женщиною божественною храним, -
производить впечатленье и делать вид
не научился правилам золотым.

Видимо, поздно с чужого играть листа
тем, кому руку поставить успел Господь.
Фальшь наказуема, да и не те лета,
чтобы себя пытаться перебороть.

Властный над музыкой - не потеряет власть.
Что ему до мельтешенья крапленых карт?
Без интереса ему козырная масть -
он от рождения даром небес богат.

Обозначая собою конечный счет
долгой игры, где остался в прогаре век,
если того желает он - пусть уснет,
не поднимайте ему утомленных век.

                  ххх

И я, и я повинен в том,
что рухнул обветшавший дом,
что злобный ветер рыщет
на жутком пепелище.

Забросив за спину суму,
не понимая что к чему,
брожу среди развалин
и сыну обреченно вру,
глотая слезы на ветру,
что виноват лишь Сталин.
1992


ВАЛЕНСИЯ.ВОСПОМИНАНИЕ
О СНЕГЕ ПОД ФОНАРЕМ

Слава Богу, не подыскивается сравненье.
Вижу просто снег.
Наблюдаю его круженье.
И не более.
Собственно, более не представишь,
чем окружность, пригодная для ристалищ
изощренных, живых, вовлекаемых в круг света...
Это всего лишь снежинки.
Непостижимо это!

                          ххх

Явь полусонна, а сон неглубок.
Колет глаза сквозь смеженные веки,
будто бы вне предложенья предлог, -
свет одинокий дежурной аптеки.

Скуден контекст колыхаемой тьмы.
Без объяснения первопричины
тают двух месяцев прошлой зимы
разноименные величины.

Как ты смеялась, любила, лгала,
как по-кошачьи негромко ступала -
помнят портьеры, ковры, зеркала...
Мне это не интересно нимало.

Память на пробу немного горчит,
не без приятности, самую малость.
И за морозной звездою летит
то, что по глупости вечным казалось.

                            ххх

Час предвечерний легок, словно мысль,
по лености лишенная развитья.
В своей купели радостно резвиться
тугая аметистовая высь
дозволила всему, что не бескрыло,
гортанью певчей не обделено,
и чтобы душу переполнить силой,
достаточно лишь растворить окно.

Но непреодолимою преградой,
шершавы, как изнаночные швы,
как стебли дикой ножевой травы
при стадии осеннего распада, -
в содружестве с корыстною тоской
от знания, что это однократно,
растут созвучья музыки иной,
все разом усложнив невероятно.

                               ххх

Начнешь припоминать - а память коротка,
как переулок, нам с тобой знакомый,
как выкрики торговки у лотка,
как срок июльской солнечной истомы.

Три очереди оплетают магазин,
как змеи вьются вкруг Лаокоона.
Средь запахов главенствует бензин.
Звучит Кобзон с соседнего балкона.

Начнешь припоминать - по сути ничего,
но вот соединимые детали:
застенчивый звонок. Нет дома никого.
Мы этим опечалены едва ли.

Я тереблю какой-то красочный журнал
с передовой улыбчивой дояркой.
За нею - коллектив, ее он воспитал
для новой жизни, трудовой и яркой.

Проигрыватель шлет нам пламенный привет
входящей в моду знойной Аргентины.
Струит между портьер дневного часа свет
негромкий переулок Карантинный.

Бесстыжую тахту загородив собой,
сурово опекает фортепьяно.
Что я курил тогда? По-моему, "Прибой",
причем до головокруженья рьяно.

Зачем я это все, неглавное совсем,
храню, скупому рыцарю подобно?
При смене политических систем
зачем об этом помню так подробно?

Я был чужим в той сладостной тоске,
густой, всеобщей, невосстановимой,
в столице нашей Родины - Москве,
народами до судорог любимой.

Но я там жил, имея что сказать
заносчивому городу и миру.
И горько, что уже не отыскать
ни ту страну, ни город, ни квартиру.

                     ххх

Я устал от этой дикой воли.
Хоть ее невольником не стал,
тем не менее или тем боле -
от нее немыслимо устал.

Страшен ветер в полуночном поле,
где не видно путнику ни зги.
Как от ветра, от безумной воли,
Господи, меня обереги.

                                  ххх
 
Лист за окном падает, как кирпич.
Пламень ленивый не выдавишь из зажигалки.
В уши влетая, мозг заполняет дичь
с улицы доносящейся перепалки.

НАЧАЛО                                                              

Это знакомый дворник, конечно, он,
снова ему мерещится с похмелюги,
что одни враги с четырех сторон -
все норовят не туда бросить спички, подлюги,
все норовят спровоцировать листопад
и вообще шляются понапрасну,
когда у человечества трубы горят,
хоть табличку вешай: "Огнеопасно!"
Он никогда, наверное, не умрет,
так велико его место в окрестной жизни,
что он вынужден пропустить свой черед,
дабы при ЖЭКе служить беззаветно Отчизне.
Я ж для страны - пустое место, зеро,
нет от меня стране никакого прока -
что за нужда в выворачивающем нутро
и отрицающем принцип "око за око"?

        ПОГОДНЫЕ УСЛОВИЯ

За каплей капля под завязку, всклень,
впрок наполняют утлую посуду,
как будто засухе дождливый день
ростовщиком предоставляет ссуду.

Еще не протекают потолки,
но все вокруг водянкою набухло.
Согласных струй потешные полки
шутить до слез намерены как будто.

Дождя просили? ПолучИте дождь!
С доставкой на дом, в наилучшем виде!
Реальность наводненья сеет дрожь
предчувствия в разумном индивиде.

Уже напоено все допьяна,
воротит, и душа не принимает.
Проросшие друг в друге имена
желанный ливень бьет и размывает.

                                   ххх
                                                Гинтаре Яутакайте

Живущая в Соединенных Штатах Америки -
сколько с тех пор миновало? - двенадцать лет,
не спросит: - Ну, как я?.. И не закатит истерики
по причине того,что плохо выставлен свет.
Собственно, где-то закатит, кого-то спросит,
мимо ушей пропустив торопливый ответ.
Пусть все ее заморочки другой выносит, -
хмыкну, смахнув, как пепел, двенадцать лет.
Частная жизнь - только пар от крутого варева,
чей сумасшедший повар - двадцатый век,
если не бьет по зубам, то их заговаривает,
чтобы похлебку не оценил человек.
Преодолев квадратуру тупого круга,
пнув каблучком "Рос...", "Союз..." и иной "...концерт",
музыку сфер услышала ли, подруга?
Та же попса, но с достоинством на лице.
Стоила ль свеч изнурительная забава,
в ранге судьбы завершившаяся игра,
если в наличке - приобретенное право
на совокупность, вмещенную словом "хандра"?
Господи, я-то полуживому маю
чем подтвержу свои собственные права,
чем докажу, что как-то воспринимаю
прочие отношения и слова?
1994

                        ххх

Так тих прилив, что ежели суметь
к нему небесной тишины прибавить,
то можно от беззвучья умереть.
Желая ситуацию исправить,
хочу позвать исчезнувших друзей,
пытаюсь крикнуть - вязнут в горле звуки.
Нет пытки изощреннее и злей,
чем тишиной ниспосланные муки,
чем это испытанье немотой,
безгласием, погибелью чреватым,
когда уже почти что неживой,
у ног прибой белеет, словно вата.

                                  ххх

Блаженство памяти - обманное блаженство,
где праздник вдруг является как суд,
где бедные глаза рассветных женщин
не уничтожат, но и не спасут,
где рушатся былые джомолунгмы,
оказываясь серостью холмов,
где бывшие блестящие колумбы
в спектакле жизни не имеют слов,
где яростный бунтарь притих, не ропщет,
где не пугает давняя гроза,
где только просквоженность зимних рощиц
такая же, как много лет назад.

                     ххх

Начнем негромко а-капелла
вне связи с бытом и людьми.
Вздохни, - как птица улетела, -
дитя тревоги и любви.
Поймай мотив и в чистом горле
его попробуй отогреть,
чтобы от счастья было горько,
чтобы от горя уцелеть,
чтоб жизни годовые кольца
поблекли и сошли на нет,
когда у раннего оконца
раскинешь руки на просвет.
Пускай потом возникнет город
с троллейбусами и метро,
но, словно яркий шарик, голос
взлетит прозрачно и светло.
А ты от голоса отдельно
в моем предплечье спрячешь вздох,
как будто минул день рожденья,
как будто все, что было - вздор.

                         ххх

Все лучшее - недолго и случайно.
От мыслей о насущном вдалеке,
мы ждем рассвета на необычайно
скрипучем воробьином чердаке.
Талантище, чудачка, сумасбродка,
пролетом из гастрольных заграниц,
глядишь ты зачарованно и робко
на яростные сполохи зарниц.
Находочка для репортерской рати -
увидеть средь веревок и мышей,
сидящую на сломанной кровати
"звезду" с охапкой спелых камышей.
Они явились нам перед закатом
на озере, запрятанном в лесу,
как микрофоны, скрытые за кадром,
подслушав все, что не произнесу,
но что звенит сейчас в ночи меж нами,
как музыка невиданных миров.
И сказочными высвечен огнями
наш мимолетный, наш случайный кров.
А утром вновь твой голос день откроет
с заигранных пластинок и кассет.
...Дождинки бьют в оконце слуховое.
И до утра полпачки сигарет.

                          ххх

Пацаночка с фамилией киношной
на кухне тесноватой полунОчной
сосредоточенно мне варит кофе.
Ее летучий акварельный профиль
парит на фоне газовой горелки.
Часы, как руки, воздевают стрелки.

Уже не расплести нам наши жизни.
На ней мои потрепанные джинсы.
Мой тяжкий вздох она губами ловит.
В заплатах ярких старенький пуловер
на ней - как одеянье королевы!
Торшера свет ее пронзает слева.

За что мне этот дар в браслетах звонких?
Как будто при рапидной киносъемке,
замедленно покручиваю снова
ее певучий жест, походку, слово.
Моя пред ней грядущая вина
при свете ночи явственней видна.

                                      ©А.Кайданов

                       Предыдущая публикация и об авторе в РГ №12 2003

                                                                                        ВОЗВРАТ