1890-1960

1
       Февраль ворвется шумами и жаждой творчества в русло поэзии русской; февраль, увиденный Пастернаком так выпукло, до слез отчетливо, до боли живописно…
        Ранние стихи топорщатся, будто не уместиться им в клетках четверостиший, словно сама страница им мала, и требуется пролиться ливнем…
        Они, лилово изгибаясь и фиолетово играя оттенками, взрываются мощным принятием жизни, какой бы они ни была, и алхимическая реакция внутри сосудов стихотворений, сообщает такое же настроение читающему, несколько ошеломляя его.
        Причудливо сверкают рифмы, будто опровергая весь существовавший доныне рифмо-ряд; и заряд Маяковского кажется слишком механическим по сравнению с благословенной природой и ее дыханием, крупно увиденными и почувствованными Пастернаком.
         Жизнь всегда в разливе, даже, когда неизвестно, какое тысячелетие на дворе.
        Ни одного слово вхолостую - только деловой и необыкновенно приподнятый отчет о пребывании в жизни.
        Евангельские стихи Пастернака, технически опровергающие его раннего, поднимаются до высот осознания тайны, которую нельзя осознать:

                                                 Я в гроб сойду и в третий день восстану,
                                                 И, как сплавляют по реке плоты,
                                                 Ко мне на суд, как баржи каравана,
                                                 Столетья поплывут из темноты.

        Из темноты мерцающий свет - свет, шедший от рождественской ночи, обретает густоту и плотность, сообщая ощущение - без веры жизнь уйдет в пустоту…
      …была «Вакханалия» - зимнего города, мистически затканной снежными нитями Москвы, где грандиозное театральное представление словно выплескивается в именитый кутеж буйного нутра безвестной квартиры; где каждое четверостишие отчеканено с предельной четкостью, не допускающей никаких двусмысленностей.
       Пастернак двигался путем технической аскезы: рифмы позднего просты и безыскусны, глубина стиха, кажется, становится беспредельной.
      Плоды мудрости часто даруются на последней грани, поэтому читая предсмертный монолог больного в стихотворении «В больнице» веришь в возможность разгадки тайны тайн…


2
       Расхожая бытовая формула: Всё гениальное просто - опровергается более глубоким взглядом на реальность и ее содержание: разве проста квантовая теория? «Божественная комедия»?
        Граненая - и вместе построенная по принципу сот проза Пастернака из того же ряда опровержений.
      Оставив в стороне пресловутого Живаго - стихи которого очевидно из вершин и Пастернака и поэзии русской - в относительно короткой его прозе откроем бездны - в том числе благодаря продолжению многих характерные черт его поэзии: выпуклость, прочувствованная мысль, букеты ассоциаций - будто жанровые границы стираются, и ступени лестниц становятся общими…
        «Детство Люверс», как вход в тайну, чьи мерцания совмещают и бытовую необычность отворенного ребенком старого родительского шкафа, и ощущение бесконечности неба.
       «Охранная грамота» пламенеет письменами почти библейской мощи, где мудрость сочится терпким соком мистических плодов.
       А как сильно выстраивает Пастернак-переводчик доказательную систему авторства Шекспира!
        Не поспоришь…
       Проза большого поэта всегда интересна, как дополнительный аспект его познаний о мире; проза Б.Пастернака, сообщаясь с поэтическим его сводом, расширяет опытное постижение читателем пределов жизни весьма и весьма значительно.

3
       Переводить сутью суть; дремучий, темный, насыщенный так и не истолкованными символами язык Шекспира обращать в буйное цветение русской речи, снова выстраивая классических Гамлета, Макбета, Ромео и Джульетту…
       Казалось, Пастернак переводил самым пульсом поэзии, не игравшим, но всерьез бившемся в сердце сердца его собственного творчества.
        Шекспир был обновлен: он действовал на русских двадцатого века так, как некогда на британцев века Елизаветы, сквозь темный его, непроворотный язык видевших свет монументальных персонажей.
        Гамлет точно собеседовал с Фаустом, алчущим поймать бабочку мгновения в сачок чуда; а вот - одинокий Фауст, изучивший алхимию и философию, сочно разочаровавшийся, путешествующий лабиринтами русской речи, и как будто русской яви.
        Грузинская лоза приносила налитые солнцем сока плода в недрах переводов из Табидзе и Яшвили; и самородки-самоцветы поэзии европейской играли под солнцем русского слова.
И громоздилась, уходя в небеса духа, глобальная библиотека пастернаковских переводов.

                                                                                                                     © А.Балтин
НАЧАЛО                                                                                                                                            ВОЗВРАТ

Предыдущие публикации и об авторе - в РГ - №1 2020  №12, №8, №4 2019 №9 2018 №3 2017 №9 2016 №9,№4 2015 №6 2012 №2 2010 №5 2009 №4 2008 №3 2007