Село мое - окраина и скука… И на проулки, бедные людьми, Горит мечети озарённый купол И голубями сизыми дымит… Ранее, в детстве, также обмахивала перстами, шепча надо мной молитвы - бабушка Елена Георгиевна. Над моей кроватью в углу находился киот и она каждое утро (почему-то помнятся только глубоко темные зимние рани) вставала передо мной и начинала бормотания с придыханиями. Я часто с испугом просыпался в эти мгновения и лежал не дыша, боясь обнаружить свое бодрствование. Я вслушивался в бабушкин шепот, в шорох массивной крепдешиновой юбки и представлял себе дедушку Бога, подплывающего ко мне на облаке и принимающегося исполнять все мои желания. Это был седовласый, с морщинами на лбу, волшебный Бог. А бабушка, мама моей мамы, казалось мне наоборот - не спускающейся с небес, а прорастающей из земли и вобравшей в себя всю мудрость, строгость и справедливость вятских предков. Даваника, мама моего папы, научившая меня в свои далеко за семьдесят болеть за советскую хоккейную сборную и наших фигуристов, выполняющая все капризы распоясавшегося внука, балующая его шоколадными конфетами «Нива» с вафельной крошкой и домашними мясными кыстыбыями из прозрачного теста - была полной противоположностью Елены Георгиевны. Казанская даваника Гульшат Хазеевна любила меня со всей восточной пылкостью, на которую была способна, и олицетворяла собой другой полюс родного дома, более южного, теплого, объятного… Когда их обеих не стало - не стало и частицы меня, частички моего пространства и любви. Ощущалось это пронзительно, навылет, именно так, как звучат мощнейшие по силе своего воздействия строки: Дом на краю села. В нем не погашен свет. Бабушка умерла. Бабушки больше нет. Бабушка - умерла. Вот уже сорок дней… Знаешь, она была Родиною моей. Такое мог написать только большой поэт. Тонкая печаль и тихая грусть, хрупкий лиризм и психологизм изложения сюжетной линии, минимализм в средствах передачи общего настроения стихотворного полотна, пастернаковская «неслыханная простота» синтаксиса и тропов, традиции Рубцова и Есенина - все это вкупе позволяет говорить о вполне индивидуальной манере и самостоятельной поэтике Рамиля Сарчина, вобравшей в себя два языковых национальных пласта: татарский лингвокультурный концепт «сагыш» (тоска по родине, отчему краю) - одной из наиболее разработанных тем в татарской поэзии, и традиционную школу русской «деревенской» поэзии и прозы с проработкой, например, есенинского «имажинизма» - скупых, но очень точных и запоминающихся образов. Вообще, давно известно, что мультикультурность проникающего в поэта пространства невероятно стимулирует творческий процесс и дает поразительные результаты. Наложение архетипических метафор различных культурных кодов на единый текст - производит глубинный взаимодополняющий лирический эффект. Например, образ березы в татарском фольклоре - традиционно печален. Это дерево считается кладбищенским, а слово созвучно горю. В русской же литературе - береза - нечто девственное, светлое, нежное. Соединение этих национальных кодов в едином символе Родины оказывает на подготовленного читателя сильнейшее эмоционально психологическое потрясение на уровне «обморока чувств»: …В каждой березе - Русь, Словно благая весть: Ветки стремятся ввысь, Корни - с землей срослись… Надо также сказать и о том, что поэтическое звучание особым образом ретранслирует и усиливает значение каждого слова в стихе, а рифмы - если мы говорим о силлаботонике - очень действенный «тэг» для подсознания. Слова-окончания - ключевые, ударные созвучия - своеобразные поэтические гвозди, вбивающиеся глубоко в горбыль души и способные оказывать на протяжении длительного времени определённое мотивационно-психологическое влияние на интеллектуальную и духовную деятельность личности. Звукопись души, записанная поэтом не нотным, но азбучным способом, представляет собой «бомбу замедленного действия». Поэтический импульс, посыл стихотворения может никак и не проявить себя вначале, но работа души воспринимающего смыслы и музыку произведения рано или поздно явит результат. Нужно быть к этому готовым. Поэт же в этом случае сам себя как звуковой импульс и являет. Самосознание этого факта - признак высокого мастерства: …В каком-нибудь вишневом переулке, В таком же светлом, как благая весть, Я становлюсь до удивленья гулким, Как будто переулок я и есть. Возвращаясь к мультикультурности татарстанского пространства в общем и Казани, где бесконфликтно сосуществуют восточные и европейские культурные традиции в частности, - необходимо отметить, что именно художник, творческая натура, эта сверхчувствительная антенна, ловящая волны этнических коллективно бессознательных импульсов и декодирующая их в наднациональное общепонятное для всех художественное произведение, поэт, мастер слова - особенно чуток и ответственен в выборе своего лексикона. Наш случай подтверждает и то, что только взгляд со стороны на другой этнос надежен и крайне ёмок: …Дорога узкая, А всюду - ширь! Таков у русского Замер души. Еще одна надмирная и, в общем-то, понятная и принимаемая любым читателем общечеловеческая метафора горящего окна отчего дома - своеобразное возвращение лирического героя в родные пенаты (собственно, эта центральная тема и послужила для заглавия всей книги автора), избывание накопившейся тоски по изначальному краю, прошедшему детству и юности, любовь к своим близким и вера в светлое настоящее, в место силы, куда, возвращаясь, регенерируешь и физически и творчески и духовно. И, что самое важное, казалось бы, образ окна уже многократно использован и заштампирован, но стоит только добавить пару индивидуальных штрихов - «кривая крестовина», «светлое косоглазие» - и из избитого образ превращается в запоминающийся и, главное, достоверный и исповедальный авторский посыл: …В селе моем, пустом наполовину, На родине, оставленной давно, Горит окно с кривою крестовиной, Со светлым косоглазием окно. Небо, ночь, звезды… Вспыхнувшие соцветья-созвездья трансформируются в звезды-слова настоящих Творцов, божьих людей, воплощений святого духа, голубей обетованных, машущих читателям крылами добра и света - тех категорий, которые созвучны постулатам классического русского «тихого лиризма». Эти эстетические метки-флажки поэта Рамиля Сарчина понятны и вполне разделяемы: светлая грусть, высокая печаль, антагонизм добра и зла, апелляция к нравственным императивам и общекультурным ценностям. А над всем этим - покой и воля, вещее слово настоящего поэта, возвращающее нас «в обитель дальную трудов и чистых нег» и утверждающее, что счастье все-таки существует. Счастье поэтического говорения. Говорения сиятельными звездами: День как добро: Чем больше, тем светлее. И ночи тоже землю серебрят. Подставь ведро Под звезды Водолея, Ведь звездами поэты говорят! © Э.Учаров Предыдущие публикации и об авторе - в РГ №7 2017, №2 2015г., №10, №1 2013г, №12 2011г. |