|
|
ПРЫЖОК
БЛОХИ
2017
- Постричься? - подала голос женщина средних лет, сидевшая за
администраторским столом. До моего прихода она с кем-то взволнованно и
наставительно говорила по телефону и сейчас, задав мне вопрос,
продолжала прижимать к покрасневшему уху трубку. Нижнюю часть
мобильного, в которую только что был высказан совет "уходить от этого
козла", администратор прикрыла ладонью.
- Ага, - я снял кепку и кивнул.
- Ба-аха-а! - протяжным выкликом позвала она того, кто будет меня
стричь, и застыла в нетерпеливом ожидании. Её глаза смотрели поверх
очков, поверх меня, поверх этого предбанника парикмахерской куда-то в
воображаемую временную точку, на которой прервалась телефонная беседа.
- А где Фархад?
- Фархад уехал, - торжественно объявила женщина.
- К себе домой?
- Не знаю. Говорил, собирается в Штаты на ПМЖ!
- О как! - удивился я, - Раскрутился парень. Рад за него, хотя, конечно,
жаль, стриг он хорошо.
- Да вообще, наша парикмахерская - как плацдарм какой-то, трамплин...
Только научатся стричь нормально - тут же куда-то уходят, уезжают: в
дорогие салоны, заграницу... Баха!
На раздраженный зов появился смуглый парень с весёлой прыгучей походкой
и запахом мятной жевательной резинки. Улыбка, сросшиеся на переносице
брови, персидские глаза, как у девушки, и белая футболка в облипку.
Очень рельефные тренированные мускулы, но тонкие. Про таких ребят раньше
говорили - жилистый, а как теперь - я не интересовался. Мы прошли с ним
в зал, где стояли кресла и в зеркалах отражалась солнечная пыль. Он
указал, куда сесть, и повязал мне на шею тёмно-синюю накидку, покрывшую
меня целиком, вместе с коленями. Я был рад, что под нейлон ушли
выцветшие пузыри на моих поношенных джинсах.
- Как стричь?
- Сзади и на висках сделайте совсем коротко, а сверху - на пол-длины.
- Виски прямые, косые?
- Всё равно....
Зажужжала машинка, коснулась моей головы за правым ухом, и я,
рефлекторно отклонившись влево, заметил, что надпись на визитке,
приклеенной к зеркалу, уже исправлена. Имя "Фархад" замарано белым, и
теперь поверх застывшей замазки было выведено от руки:
"Баходур, мастер-универсал".
- Откуда вы?
- Из Таджикистана, - ответил он гордо и почти без акцента, - Я
университет закончил в Душанбе - по русскому языку и литературе. Но в
этой сфере работы нет. Теперь стригу.
Я вздохнул, выразив что-то похожее на сочувствие.
- А вы случайно не знаете английский? - быстро перевёл он на тему,
которая, видимо, была для него более актуальной и близкой: желанной,
жизненной, животрепещущей.
- Знаю, - ответил я, и рыжие клочья моих "бакенбардов", придававших мне
последние дни вид пьющего мужика-дворняжки, упали на накидку и поехали
по гладкой ткани вниз, на пол.
- Свободно владеете? - допытывался Баха, фиксируя мою голову в
вертикальном положении.
- Уже нет. Без практики язык забывается. Особенно разговорный.
- А я хочу выучить. Хочу заработать себе на курсы английского, -
мечтательно произнес Бахадур, вгрызаясь машинкой в мой затылок.
- Зачем? - удивился я.
- В Америку уехать. Там здорово!
" Москва тебе что - перевалочная база? Почему тебе не жилось у себя на
родине..." - понеслись в моей голове вопросы, которые я никогда не
осмелился бы задать вслух.
- Как собираетесь зарабатывать там, если не секрет? - нашлись наконец и
нужный тон, и корректные слова.
- Да я многое умею. Я и электрик, и стилист, и даже черный пояс по
карате есть. Ну, на крайняк, русский язык преподавать могу, если кому
надо...
"Стилист..." - мысленно ухмыльнулся я.
А вот про чёрный пояс задело, отозвалось старой, уже почти забытой
детской болью...
- А вы там были, в Америке? - с затаённым желанием услышать
утвердительный ответ поинтересовался мастер.
- Нет, - соврал я и, в свою очередь, спросил, стараясь удержать
снисходительную усмешку:
- А вы?
- Нет, но...
Я слушал звонкий перещелк послушных ножниц в его руках, а он рассказывал
о том, как удачно устроились за океаном его дальние родственники, друзья
и однокурсники, и, с его слов, все они, как один, сначала приезжали
пообтереться в Москву, а потом уже совершали этот смелый, немыслимый
прыжок в счастливое будущее.
- А-а...
"Прыжок блохи..." - подумал я.
Так назывался старый фильм гонконгского производства. Главный герой
никак не мог победить соперника, неудачи преследовали до тех пор, пока
беспринципный выпивоха-сенсей (или как там по-китайски...) не научил
юнца хитрому обманному удару в прыжке: "Скачи, как блоха, обманывай и
кусай, впивайся, пей кровь..." В Союзе подобную зрелищную дребедень
начали показывать с восемьдесят пятого, в видеосалонах. А мне не повезло
насмотреться всего этого чуть раньше. Мне тогда было все равно - кунфу,
карате или ниндзютсу, честный бой или не совсем. Овладеть восточными
единоборствами, научиться драться и защищать себя - было моей мечтой.
Чик-чик-чик-чик - поют ножницы в руке Баходура, и мои мысли погружаются
в прошлое - восстанавливают в памяти события тридцатилетней давности -
так эндоскоп исследует слизистую желудка в поисках застарелых рубцов от
язв.
1983
- Ки-я-яй!
Девочка с аккуратной, заплетённой от самого темечка черной косицей
выполнила последний "кик" по тени и, ретировавшись на исходную позицию,
поклонилась. Веселая, вертлявая, непоседливая. Даже в деланно-скромном
поклоне - озорство. И в серии заученных движений - небрежная лёгкость.
Девочка большерото улыбается, сияя брекетами, и корчит мне, новичку,
гримасы. Смугловатая, со странными для такой кожи веснушками на носу. В
глазах азиатская косинка - совсем чуть- чуть. Это делает ее похожей на
египтянку, иранку или таджичку. Но девочка местная. А у местных
характерное выражение во взгляде - типично североамериканское. Она явно
младше меня, меньше ростом и суше телом... Ей очень идет кимоно и... - я
ревниво разглядываю завязанную в нехитрый узел алую полоску плотного
материала - ... и красный пояс. Уже красный! У какой-то девчонки! Мне
любопытно, долго ли она занималась в этой секции. В любом случае, вряд
ли она умеет больше, чем просто демонстрировать "ката". Ох, когда же я
сам смогу выйти в центр зала на татами и вот так же:
- Ки-я-яй!
И рукава, штанины, вся эта сверхпрочная белоснежная новенькая ткань
кимоно будет, как парус на ветру, хлопать от моих быстрых, резких,
молниеносных движений, ударов, комбинаций.
Ката очень зрелищные, но я уверен - они не главное в карате. Разумеется,
я легко запомню, отработаю, покажу сенсею и судьям всю
последовательность стоек, все эти блоки, кики, "маваши", а потом, когда
мне присвоят - ну ладно, для начала и совсем ненадолго - цыплячий
жёлтенький поясок, тогда начнутся, наконец, долгожданные спарринги, и я:
- Ки-я-яй!
Легко одолею - нет, не эту непоседу, с ней я драться, конечно, не буду,
она ж девчонка - а какого-нибудь пацана, который сильнее, тяжелее и выше
меня ростом. Местного. Америкашку. Конечно же, пацан будет наглый и на
первых порах будет давить, но в конце поединка я его проучу. Из
последних сил. И в чужих, близко посаженных к расквашенному носу глазах
вспыхнет уважение - ко мне, Димке-победителю, русскому, сыну советских
дипломатов.
- Хай, Ай'м Боб, - скажет побитый американец, подобострастно протягивая
мне руку.
- Энд ай'м Дима, - прозвучит великодушный ответ. И я пожму ему руку и
похлопаю проигравшего по плечу:
- Знай наших!
Фантазия иссякла, и картинка ушла вместе с мерцающим блеском девчоночьих
брекетов. К моим родителям вышла сэнсей. Почему-то тренер - женщина, а
не старый мастер-кореец или японец, как я себе представлял из недавнего
фильма - очередного зрелища на тему восточных драк. Типичная американка
- улыбаются только зубы, которые одного цвета с кимоно, а зеленые глаза
хищно, настороженно рассматривают клиентов. Для неё мои родители,
пришедшие устраивать сына в секцию - иностранцы из далекой опасной
страны.
- USSR? - на мгновение глаза, округлившись, достигают размеров
серебряного доллара, того, что с профилем Кеннеди.
Папа дружелюбно кивает, источая дежурное обаяние.
"Да-да, русские, социалистический лагерь, - бормочет женщина-сэнсей, - я
знаю. У нас занимаются дети из Чехословакии и Югославии. Тоже из
посольств.
"Карате Кван Ри" - написано на вывеске английскими буквами,
стилизованными под иероглифы. Корейская сеть школ карате, самая
доступная и разрекламированная. Много залов в "моющемся городе". Это так
шутит моя мама о Вашингтоне: "Вошинг таун" - "моющийся город" в
переводе. Первый президент США, в честь которого названа столица, как бы
и ни причем.
Тренер объясняет по-английски, и мне все понятно: про семьдесят баксов
в месяц, про расписание, про мини-группы, про историю появления
корейских школ в Северной Америке: из Японии в Корею, а оттуда уже,
после раскола, - в США. Я хорошо знаю язык, гораздо лучше, чем в начале
родительской командировки, понимаю уже достаточно.
"Ки-я-яй" - японский клич, рывок воли и непобедимого духа. А американцы
всё опошлили, всё, как всегда, низвели до животного уровня. У них это
просто крик бьющей плоти. Решили, что с воплем легче нанести сильный
удар. Все наши посольские мальчишки, прибывающие в Штаты, первым делом
привыкают говорить японское "ки-яй" и английские "супер", "вау" и
"йах-х".
"Йах-х" - это не то же самое, что "фу", в русском есть оттенок порицания
и этическая нотка: тухлое яйцо - "фу", но и похабный анекдот - тоже
"фу", а плохое поведение в школе - это "фу" в квадрате, позор. "Йах-х",
в отличие от "фу" - это не про мораль, это чисто животное словечко:
отвращение, близкое к позыву на рвоту и ничего более. Потому что в
Америке живут желудком... Это все мне мама втолковала, ещё когда только
приехали ...
Вводная беседа завершилась, и меня просят подойти и пнуть красивый
лаковый синий мешок, подвешенный на блестящей цепочке. Я пинаю. Еще,
еще. Надо бить несколько раз без замаха, не опуская ногу. Получается
хорошо, и меня приглашают проверить растяжку. Я - молодец! Почти сажусь
на шпагат, и по своему желанию зачем-то - в полный лотос, и в этой позе
отжимаюсь на руках.
- Boy is extremely flexible! - с профессиональным восхищением хвалит
сенсей мою гибкость - лишь бы родители оплатили пробный месяц.
В холле появляется огневолосый мужчина в шарфе, и его тоже приветствуют
белые зубы тренерши. Незнакомец очень быстро говорит, жестикулирует, и
я, понаблюдав, разгадываю скороговорку: рыжий выспрашивает про успехи
своей дочери.
Выбегает девчонка - та самая, смугленькая, с веснушками, уже переоделась
в пальто и беретик и бежит к вошедшему:
- Daddy!
- Shantale, dear!
Мой папа встревает в сценку чужой жизни, подмигивает обоим,
заговаривает, знакомится. Сплетает ловчую сеть из, казалось бы, ничего
не значащих фраз. Смеются, жмут руки.
- Михаил.
- Карл. Можно Шарль.
Но это еще не все. Продолжение не заставило себя ждать.
Весна. В центре, у Капитолия, цветет сакура - только накануне мы гуляли
там семьей, и меня фотографировали на фоне розового цветения, а я
сердился, что папа так долго наводит резкость на отечественном "Зените".
Мама солидарна со мной:
- Пора покупать "мыльницы". Каждому.
- И Димке? - папа в уме подсчитывает непредвиденный расход.
- И Димке.
Ура-а! У меня будет свой фотоаппарат. Ура! Русское "ура-а" не заменишь
ничем. Оно в крови, неистребимо, с ним рождаешься, и как его ни
заслоняй, ни заваливай этими "вау" и "йахами", оно прорвется наружу,
заставляя местных обывателей удивленно оборачиваться на звук и дарить
улыбки семье иностранцев - нам. Весна, и все-все-все в приподнятом
настроении. Здесь, в Александрии, около школы "Кван Ри", тоже растет
сакура.
Оказалось, что нас пригласили в гости.
Ее зовут Шанталь. Рыжий отец - французского происхождения, поэтому,
наверно, и имя, и косичка у неё французские. Ей десять лет, а мама -
эмигрантка из Филиппин. Вот в кого у дочери восточный разрез глаз!
Карл работает в библиотеке Конгресса, его жена Крисс - домашняя хозяйка,
обслуга, рабыня. Но я еще не понимаю тонкостей, слушаю приветствия
старших и смотрю, как улыбается Шанталь.
Знакомятся жены-мамы:
- Крисс.
- Татьяна.
" Рады знакомству..."
Супруга Карла сдержанна. Она, как и мама, улыбается губами, и улыбки
женщин друг другу - лепестки японской вишни в спокойный солнечный день.
У Шанталиной семьи - свой дом с лужайкой, конечно, куплен в кредит, но
я, как и большая часть советских людей, к счастью, пока не разбираюсь в
нюансах. Главное, что у Шанталь - своя громадная комната в полуподвале,
с фрамугой под потолком и большим телевизором с мультиками. Еще - мячи
для всех видов спорта, почти взрослый тугой лук и стрелы с присосками,
дартс и детские клюшки для гольфа, мешок - такой же, как в школе "Кван
ри", и боксерская груша. Шанталь тренируется день и ночь. На маленьких
сухих ладонях - первые мозоли. Я их чувствую, когда девчонка, показывая
приемы, берет меня за руку. И мне приятно лететь на мат, расстеленный
посреди комнаты, после ловкого Шанталиного броска. Потом чипсы, "фри",
кола из банок, детский разговор ни о чём и обо всём на свете, и снова
спорт - стрельба из лука по плакату с Майклом Джэксоном. В Америке
лунная походка на пике популярности.
- Расскажи Шантали, как тебя принимали в пионеры в золотом зале
посольства, - подсказывает мама, когда заходит напомнить, что нам пора
собираться.
Я игнорирую неуместную, как мне кажется, подсказку и продолжаю развивать
тему Джэксона:
- А мне купили кожаные штаны, как в клипе "So beat it!". Правда, пока
они мне велики. - хвастаюсь я тем, что американке явно понятнее и ближе,
чем наш пионерский официоз.
- Теперь увидимся через два дня в "Кван Ри", на тренировке?
- Да, обязательно.
- Жалко, что вы уходите так быстро. Приезжай к нам еще.
- Конечно. Фото на память? - делаю шаг назад и прицеливаюсь объективом.
Шанталь позирует в каратистских стойках, гримасничает, показывает язык.
Я щелкаю новым маленьким фотоаппаратом, безгранично своим, личным, и
свет вспышки сверкает в Шанталиных брэкетах. Множество кадров: она одна,
она со своей мамой Крисс, она с папой Шарлем, а вот в объектив случайно
попадают и мои родители.
Следующий день начинается с того, что я не нахожу в своей "мыльнице"
плёнку. Я раздосадован, я же взял фотоаппарат похвастаться в нашей
посольской школе, хотел дощелкать эту тридцатишестикадровую катушку,
наделав фото одноклассников. Мечтал, что потом, после проявки и печати,
принесу в класс фотографии, покажу, как живут американцы, какая у меня
теперь знакомая девчонка из местных - каратистка, даже, как я вдруг
начал думать - симпатичная. Но теперь настроение безнадежно испорчено.
И следом - ещё удар: к третьему уроку директор школы приводит к нам в
класс новенького и представляет его: "С вами будет учиться мальчик из
дружественной Советскому Союзу страны - Чехословакии. Зовут его Мартин,
прошу любить и жаловать."
Мартин Вашичек - молчун и старше нас на год, а его заваливают вопросами
- в основном наши девчонки. Я не слушаю его односложных ленивых ответов
- до тех пор, пока не выхватываю из общего гула фразу "Кван Ри" и что-то
про красный пояс. Оказывается, Мартин давно тренируется в местной секции
- уже года два. Опять красный пояс - для меня он уже становится красной
тряпкой для быка... Колотится сердце от детского нетерпения поскорее
начать тренировки и снова увидеть Шанталь.
После уроков папа с мамой забирают меня из школы и везут домой, в нашу
квартиру в доходном доме в Александрии. По "пулу" - это платная
свободная дорога, а посольство берет папины транспортные расходы на себя
- мчимся мимо шайбы Пентагона, оставляем позади ослепительный шпиль
мормонского храма и комплекс таунхаусов с названием "Гамлет".
В "Гамлете" тоже квартируют некоторые из наших. Мы рассматривали вариант
с этим комплексом, но папино начальство с чего-то решило, что удобнее
нам в дальнем двадцатиэтажном "Тауэре". Пока едем, папа сердито
отмалчивается, а мама печально озабочена, - и мне становится тревожно, и
тревога усиливается, когда почти почти подъехав к дому, поравнявшись с
витриной и вывеской школы "Кван Ри", папа поддает газу, чтобы проскочить
это место побыстрее. Я ничего не могу понять.
- Где пленка? - спрашиваю капризно и требовательно.
В ответ мама делает мне рукой знак не болтать. Родители боятся жучков,
провокаций, депортации американскими властями или того, что их раньше
времени отзовут на родину свои.
- Шарль сообщил в ЦРУ о том, что у него был контакт с советским
дипломатом, - шепчет мне папа на ухо, когда мы все уже покидаем машину и
отходим от нее на приличное расстояние, - И его уволили из библиотеки и
даже отбирают дом. У них теперь нет денег платить за тренировки Шанталь.
Наверно, переедут в другой штат. А в нашем посольстве - я ведь тоже обо
всем доложил - запретили отдавать детей в местные спортивные секции. А
то знаешь - провокации... Мы, советские люди, для них - враги. Извини,
но это государственные интересы. Они ...приоритетнее. Ты взрослый уже,
должен понимать. Нам с мамой очень жаль, что так получилось. Не
расстраивайся...
Мир в тот момент для меня рухнул, и я загремел в вязкую беспросветную
пропасть, причём застрял в ней значительно глубже, чем я или мои
родители могли поначалу предположить. Мою единственную мечту будто
выстригли вместе с корнем каким-то безжалостным хирургическим
инструментом - так, что уже никакое новое стремление никогда не смогло
бы вырасти на месте незаживающего рубца. Мою мечту, как и плёнку из
личной "мыльницы", просто пристегнули к посольскому докладу, а там, не
вникая в суть, кто-то запретил все одним взмахом пера. Кто они такие -
эти НАШИ советники в посольстве СССР, и НЕ НАШИ советники из ЦРУ? Кто
они все? Они же по сути едины - одна и та же бездушная машина, у которой
просто два разных полюса. И в итоге стальными шестернями перемолоты
детские мечты, и может быть, кто знает, исковерканы судьбы... Я-то знаю
- исковерканы...
- Папа же занимался когда-то самбо, у него первый разряд, - в утешение
вспоминает мама, - Он может тренировать тебя вечером, в подвале дома,
там, где сауна с тренажерным залом - ты помнишь это место. А кимоно мы
тебе купим, хорошо?
Я согласился. Это было лучше, чем ничего. Но ничего и не вышло -
домашнее псевдосамбо быстро наскучило и мне, и папе. Главного - мечты -
уже не было. Оказалось, я слишком быстро, можно сказать, мгновенно,
вырос из коротких штанишек купленного кимоно.
1985
В восемьдесят пятом мы вернулись в радостный, ликующий, рукоплещущий
переменам Союз. Страна готовилась к новому прыжку - туда, где все будут
модно одеты, сладко накормлены, туда, где воссияет свобода от ветхих
догматов, а человеческая личность займёт достойное место на ценностном
пьедестале.
Обстановка в нашей московской квартире была торжественной, словно меня
повторно собираются принимать в пионеры.
- Мы с мамой хотим открыть тебе тайну! - начал папа, вытащив с
антресолей пыльный китель с синими полосками на подполковничьих погонах.
Далее был долгий рассказ со множеством подробностей, который не стал для
меня ни сногсшибательной новостью, ни радостным потрясением. Просто с
того момента, а, вероятнее всего - еще раньше - я тихо возненавидел
слова: "спецслужба" и "государственные интересы".
- Ну как? - с бодрой улыбкой поинтересовалась мама, - Папа -
подполковник КГБ - это лучше, чем папа - второй секретарь посольства?
" Лучше, когда папа - чехословак", - подумал я, вспомнив Мартина
Вашичека, спокойно и без всяких провокаций ходившего заниматься в "Кван
ри" и сдавшего на красный, а может, уже и на коричневый пояс по карате,
а вслух сказал: "Конечно, подполковник - лучше. Комитет - это супер!"
По звонку из кабинета первого главного управления меня зачислили в
седьмой класс английской спецшколы. В какой-то из будних дней сентября
мама отправила нас с папой в театр.
С ней мы поругались - видимо, я что-то заранее почувствовал и хотел идти
на спектакль в школьной форме. Но мама настояла на "джэксоновских"
кожаных штанах, которые уже начали жать, и ярком колючем свитере с
давящим горлом.
- В Москве так не ходят, - говорил я.
Но она не понимала, что я уже вырос и лучше соображаю, что, в какой
стране и куда именно мне лучше надевать.
Папу пришлось ждать в переходе метро около получаса. Он задерживался, а
чёрные, словно из перепончатого крыла пошитые штаны стали за это время
окрестной достопримечательностью. От насмешливых, завистливых,
осуждающих и восхищенных взглядов мне хотелось провалиться под гранит -
туда, где громыхают сине-голубые, как просветы на погонах отца, поезда
мнтрополитена. Иногда казалось, что штаны эти дымятся и обжигают ноги -
так на них пялились прохожие. Какой-то то ли мальчуган, то ли подросток,
чуть старше меня, с лицом кота, подошел и попросил пятачок на проезд.
Сказал, что забыл проездной. У меня не было мелочи, только хрусткий
зелёный трояк, который папа дал утром на карманные расходы. Подвели
опять же пресловутые штаны - в них я почему-то не смог сказать, что у
меня нет денег. Подумал, что всё равно не поверят.
Когда я разменял купюру в кассе, парень с котовым лицом попросил еще и
на жвачку, а потом совсем заболтал меня и, когда уже исчез,
растворившись в толпе, а я разжал свой совсем не каратистский, а скорее,
заячий кулак, на ладони лежали шестьдесят пять копеек - всё, что
осталось от трёшника.
Папе я ничего не сказал. Меня победили и унизили, обманули и ограбили. А
если быть честным, то это с собой сделал я сам, сотворив себе из умершей
мечты недосягаемого кумира и опустив руки. Видимо, получилось так, что
тот поединок-спарринг с воображаемым американцем Бобом я давно и
заведомо проиграл. И вместе со мной его в какой-то момент истории
проиграла вся наша страна.
Я проиграл, и поэтому больше не носил американские вещи. А советские
вещи я не носил, потому что вскоре их перестали производить - мы просто
стали жертвой обманного "прыжка блохи".
2017
Баха снял с меня накидку и встряхнул.
"Как там мои пузыри на китайских джинсах?..." - первым делом подумал я.
Нормальные, в принципе, джинсы, носить можно - Баха, собственно, в таких
же.
Он неплохо постриг, и я дал ему сто рублей чаевых. Он был новичок, не
ожидал и благодарил так, словно ему теперь хватило бы на билет до
Нью-Йорка.
Я выходил из парикмахерской помолодевшим на десяток лет, с легкой
головой и мыслью, что мне ещё не поздно придумать себе какую-нибудь
новую мечту. Ведь я, в отличие от Баходура, до сих пор ничего не умею.
Застегнул куртку, отчистил уши от мелких щекочущих волосков и,
попрощавшись, вышел на белый свет.
- Так вот, я не договорила: бросай своего козла, и чем скорее, тем
лучше... - донеслось из мрака открытых дверей, когда я был уже на улице.
Неподалеку невысокий тёмненький дворник выскребал землю, собирая
граблями накиданные за зиму отходы. Я смотрел на аккуратные горки
выкинутых из окон бутылок, окурков, и прочей житейской гадости, и горько
думал о том, какие мы все-таки свиньи - все мы, живущие в Москве весной
две тысячи семнадцатого года. Дворник, завидев меня, кивнул и юрко
отвернулся, будто и не узнал.
- Фархад?! - удивлённо окликнул я его, - а ты разве не уехал? Мне
сказали, что ты чуть ли не в Америке.
- Не-ет, смущенно засмеялся он, - Я зде-есь...
Солнце сияло, и древесные почки, казалось, светились, как лампочки, на
голых ветвях. Ранняя весна обманчива. Я знал, что в Москве еще выпадет
снег, и мы, аборигены, успеем заново загадить свои дворы. В свежем снегу
все равно не будет видно - быстро припорошит, заметет, покроет коркой
льда.
На Капитолийском холме в Вашингтоне, скорее всего, уже зацвела сакура, а
на родине Бахи и Фархада на днях будут отмечать древний праздник Навруз.
Ох, как же ярко светит и метко бьет в макушку нежданное московское
солнце - словно, одевшись в кимоно и козыряя красным поясом,
отрабатывает новые приемы и новую ослепительную улыбку девчонка из моего
счастливого далекого детства.
©
И.Белкин
НАЧАЛО
ВОЗВРАТ
| |