Последействие:
                                           Говорит Москва…     

                                                   Где умный человек прячет камешек?

Транснистрия, лето 1943
Более 600 дней и ночей под страхом смерти

      В то самое туманное утро, 6 ноября 1943 года, когда советские танки грохотали по горящим улицам Киева, Янкале навсегда покинул Колкотовую Балку. Сидя среди узлов рядом с мамой и бабушкой на скрипучей крестьянской телеге, он ехал в Тирасполь. Теперь они будут жить там, в этой так называемой «малой столице Транснистрии» - Фаничка уже наняла для них у местной старухи неказистую комнатушку неподалеку от базара.
       За те девять месяцев, которые они провели на Колкотовой, Янкале как-то вытянулся, повзрослел - на прошлой неделе ему исполнилось 13, и он совсем не похож был на того одесского мальчика со скрипочкой, который когда-то так понравился пятилетней Ролли. Черный бархатный его костюмчик сменила какая-то серо-зеленая куртка и странные, видимо тоже перешитые бабушкой из военной формы, галифе. Этот «модный прикид» дополнял огромный сползающий на глаза картуз, почти полностью скрывавший его лицо.
      Вчера здесь, как видно, прошел дождь, и грунтовая Тираспольская дорога была размыта. Телега ехала медленно, увязая в липкой грязи. Встречных не было. Только редкие немецкие мотоциклы обдавали их бурыми брызгами.
      Встреча с немцами, которых особенно много появилось здесь в последнее время, была опасной, но те, казалось, не обращали на них никакого внимания.
       И действительно, что могло их заинтересовать?
      Ну, едут и едут себе на телеге две бабы в платках - старая и молодая, да еще пацан какой-то в замызганном картузе. Едут и едут себе в Тирасполь, как видно, из Колкотовой Балки…
      Колкотовая Балка….
      Много сил затратили мы, чтобы понять неподдающийся пониманию феномен.
      Как могла целая еврейская семья в самое страшное время оккупации жить здесь, на Колкотовой Балке, в совершенно чужой для них и a priori антисемитской среде?
      Ну, подумайте сами - ведь это невероятно!
      Без родных, без знакомых? Без денег?
      И, наконец, без документов?
      Ведь нельзя же считать «документами» грубо подделанный паспорт на имя Елизаветы Лукован, в который бабушка Слува и Янкале были вписаны, как «иждивенцы»?
      Колкотовая Балка - это на самом деле небольшое почти сплошь украинское село. Одна пыльная улица, тянущаяся вдоль илистой речки Гавчучки.
      Забытое Б-гом место…
      Ни церкви, ни школы.
      Лишь ряд неказистых крытых соломой хатенок.
      Здесь все друг друга знают и кажется отродясь не видели чужого человека.
     И вполне естественно, что неожиданное появление странных «родственников» Шесточенков вызвало живой интерес и они, эти «родственники», несомненно в какой-то мере были «под наблюдением». И все же никто из соседей на них не донес, да и сельская власть видимо тоже не обращала на них внимания.
      Почему? Непонятно!
      И тут неожиданно вспомнился нам рассказ Гильберта Честертона «Сломанная шпага». Герой этого рассказа маленький католический священник - патер Браун, расследуя давнее преступление, задается вопросом: «Где умный человек прячет камешек?»
     И сам же отвечает: «На морском берегу!»
     Ну конечно же, легче всего спрятать камушек на морском берегу.
     Спрятать - не пряча. Вот в чем секрет!
     Не пряча, а просто положив его среди груды других камней.
     Ведь именно так он останется незамеченным!
     Вряд ли Фаничка читала этот рассказ Честертона, а если читала, то вряд ли вспомнила в те страшные дни, но поступила она точно так же.
     Живя совершенно открыто на Колкотовой Балке и стараясь по возможности слиться с ее обитателями, они фактически скрывались, как камешки на морском берегу среди других камней.
     Скрываться - не скрываясь. Вот в чем секрет!
     Никому и в голову не могла прийти такая «наглость».
     Целая семья жидов - мальчишка, женщина, старуха - живут себе у всех на виду, не скрываясь и не прячась, как все их собратья где-нибудь на чердаке, в подвале или даже - представьте себе! - в шкафу.
     Да, действительно, - это была «наглость».
     И трудно сказать, сколько времени она могла продолжаться.
     Между тем в последние месяцы жизнь в Транснистрии как-то изменилась.
     Нет, нет, конечно, это не было связано с «визитом милосердия» монсеньера Кассуло, а скорее всего с событиями на фронте. Ведь не случайно же вся Транснистрия уже распевала новую частушку:

                                                                 «Антонеску дал приказ -
                                                                   Всем румынам на Кавказ.
                                                                   А румыны «ласа-ласа» -
                                                                   На каруцу и «ла каса»».

      Сложилась весьма интересная ситуация, которая в корне «меняла дело» и даже, смешно сказать, меняла «идеологию» местных жителей.
      Нет, конечно, отношение к евреям не изменилось - жизнь любого скрывавшегося еврея была в опасности и при обнаружении его ждала смерть.
      Так, по сообщениям румынских властей, 10 августа 1943-го в Одессе на Привозе жандармский патруль задержал двух евреек с поддельными паспортами. Женщины были тут же, как говориться «при всем честном народе», расстреляны, а трупы их были брошены в ящик для мусора. [1]
      Фаничка, конечно, понимала всю сложность их положения. Одно неверное слово Янкале или бабушки Слувы могло стоить им жизни, и, уходя из дома, она строго предупреждала мать «ограничить общенье с Сидоровной», а Янкале - «быть на стороже, играя с местными мальчишками».
      А ей, к сожалению, теперь все чаще приходилось оставлять их одних. После того, как они переехали от Шесточенков к Сидоровне, возникла необходимость оплаты комнаты. И Фаничка для того, чтобы как-то заработать, почти каждый день ездила в Тирасполь на Базар, где стоя в ряду местных торговок, украинок и молдаванок, продавала «с рук» за гроши старые вещи. Сначала свои, а потом и одной из своих новых «подруг» - молдаванки, которая прониклась к ней доверием и стала оставлять свой «товар», как бы «на комиссию».
      Все это было, конечно, очень опасно, местные торговки вряд ли испытывали особую любовь к жидам и при малейшем подозрении наверняка слали бы ее румынским полицейским, которые всегда торчали тут же на базаре и почти каждый божий день устраивали облавы на «партизан и жидов».
      Но Фаничка умела как-то ладить с торговками, они, можно сказать даже симпатизировали ей, особенно та, ее новая подруга-молдаванка, которая оставляла товар «на комиссию»
       И вот однажды эта молдаванка сделала ей необычное предложение.
      «Получи разрешение в полиции на установку здесь, на Базаре, будки», - сказала она. - «Я буду ездить в Бухарест и привозить оттуда румынские ткани, а ты будешь их продавать».
     Услышав слова «полиция, «разрешение», «будка», Фаничка пришла в ужас и, естественно, отказалась. Но молдаванка продолжала настаивать, уверяя, что в будке ткани не будут портится и выручка будет больше.
      Так продолжалось несколько дней, и в конце концов Фаничка оказалась между двух огней - и в полицию идти опасно, и молдаванка может что-нибудь заподозрить.
      А молдаванка между тем, видимо учуяв, что Фаничка не хочет идти в полицию, предложила, что она сама провернет всю эту операцию: сама пойдет в полицию и подаст прошение на установку будки.
      «Тебе даже паспорт предъявлять не придется. Я все сама сделаю. У меня там, в смысле в полиции, есть свои люди» - сказала.
     Делать было нечего, и Фаничка согласилась.
     У молдаванки, видимо действительно, были в полиции свои люди, так что вскоре разрешение на установку деревянной будки было получено. И вот теперь, туманным утром, 6 ноября 1943 года, в тот самый день, когда советские танки громыхали по горящим улицам Киева, они, распрощавшись навеки с Колкотовой Балкой, ехали на скрипящей крестьянской телеге в Тирасполь.
     Ехали в Тирасполь… но для чего?
     Естественно, чтобы продолжать скрываться!
     Скрываться так же, как они скрывались на Колкотовой Балке.
     Скрываться, где, в Тирасполе?
     Ну, да, в Тирасполе, мы же уже говорили.
     Скрываться в Тирасполе, на Базаре!?
     Скрываться на Базаре, где каждый божий день румыны проводят облавы!?
     Невероятно!
     Базар в Тирасполе, 1943 год…
     Платки. Ушанки. Ватники.
     Толкотня. Галдеж.
     Матерятся пьяные мужики.
     Переругиваются торговки на русском, украинском, молдавском.
     Тут и там звучит румынская и даже немецкая речь.
     Со смаком торгуются покупатели.
     Шныряют, высматривая «добычу», мелкие воришки.
     В развалку прохаживаются румынские полицейские, мало чем отличающиеся от этих воришек. Они тоже высматривают «добычу» и пользуются каждым случаем, чтобы «конфисковать» у торгующего «с рук» старика камешки для зажигалок или сожрать на халяву у неопрятной бабы зажаренный до черноты пирожок с горохом.
     С хозяйским видом шествуют немецкие «фельд жандармы» - у них сытые морды и чистая униформа, украшенная блестящими полукруглыми бляхами на груди.
      И посреди всего этого столпотворения - торговок, воров, полицейских и пьяных мужиков - стоит маленькая деревянная будка.
     Каждое утро поднимается ее стенка и в открывшемся окошке появляется молодая кареглазая женщина.
      Это Фаничка - мама Янкале.
      Она улыбается, здоровается со знакомыми и принимается за свою обычную работу. Нет, она не «зазывает» покупателей, как это здесь принято, но к каждому подошедшему относится внимательно - показывает различные ткани, советует, какая из них подойдет на костюм, на платье, как сэкономить на выкройке, никогда не обмеривает, не обсчитывает.
     Фаничку все здесь знают и называют ласково почему-то «Феничка» - не ее настоящим именем и не Елизаветой, как записано в ее поддельном паспорте.
     И точно так же, как раньше на Колкотовой Балке, никому и в голову не приходит, что эта приветливая, такая спокойная на вид, женщина - «беглая жидовка».
     И никому и в голову не приходит, что сын ее Яшка, околачивающийся здесь же на Базаре неподалеку от матери в компании местных мальчишек, на самом-то деле - «жиденок обрезанный».
     И к Фенечке, и к Яшке все здесь давно привыкли.
     Они неотъемлемая часть этого Базара.
     Они камешки, схоронившиеся среди массы таких же камней на морском берегу.

                                                                       Мой друг Гришка
                                                         Рассказ двенадцатилетнего Янкале,
                                                         которого теперь зовут Яшка Лукован

Колкотовая Балка, лето 1943 года
625 дней и ночей под страхом смерти

       На Колкотовой Балке был у меня еще один товарищ - Жорка Цыганенок.
       Жорка был младше меня, наверное, на год или на два.
       Глядя на него, нельзя было не улыбнуться, да и у него улыбка никогда не сходила с лица, кроме, конечно тех случаев, когда он получал трепку от своей мамки. Тогда он начинал громко реветь, стараясь убежать от нее. А мамка гналась за ним с хворостиной и орала: «Шо я тоби казала! Шо я тоби наказала!»
       Жорка был худенький, черноглазый, оборванный и грязный.
       А еще, он вечно хотел есть.
       Казалось, что он может съесть больше любого взрослого.
       В селе его прозвали Цыганенком.
      Жорка бойко говорил по-румынски, потому что родным языком его был очень схожий с румынским молдавский. Особенно хорошо он матерился, доставляя огромное удовольствие румынским солдатам. Солдаты одобрительно хохотали и подбадривали его, а иногда они просили его спеть и сплясать. И он пел им цыганские песни и плясал.
      Главной кормилицей его семьи, матери и босоногой замурзанной трехлетней сестренки, была черно-белая корова Манька, и на Жорку была возложена задача пасти ее. Жорка добросовестно следил, чтобы Манька паслась в местах, где росла самая сочная трава, водил ее на водопой к речке и в определенное время на дойку.
      Манька очень любила его, совсем как своего теленка. Иногда он подставлял ей свою голову, и Манька зализывала ему волосы словно расческой.
       А еще Жорка любил показывать разные смешные трюки.
      Однажды, держа в руках вишни, он предложил мне: «Хош? Я счас зъим вишню разом з косточкою и посру. И косточка выйдэ. На шо споримо, га?»
      Спорить я не стал, так как не сомневался в его способностях.
      Но он не обиделся: «Ладно, все ривно мэни трэба».
      И он, действительно, съел вишню и присел на виду у всех под деревом, а потом, указав пальцем на результат, засмеялся и сказал: «Ну, я казав тоби, глянь, вона туточки!»
      Жорка всегда чувствовал себя уверенно и никогда не испытывал стыда.
      Он без стеснения раздевался до гола выставляя на показ все, что надо и не надо. Я же, проводя время с мальчишками, не мог раздеться, так как сразу же мог выдать, как говорила мне мама, «свое происхождение». Я никогда не купался вместе с ними в речке, потому, что они обычно купались голышом. И даже пописать не мог - приходилось терпеть, или придумав какую-нибудь причину, бежать домой.
      Была у меня еще одна примета моего «происхождения», которую я никак не мог спрятать - это мой нос. Мне казалось, что нос мой слишком длинный.
     Но над этим я работал. Так, например, спать я ложился лицом вниз так, чтобы нос упирался в подушку и отгибался вверх.
     Я думал, что постепенно мой нос станет курносым, и тогда я перестану быть похожим на еврея, и нам всем не будет грозить опасность.

                                                                       Иди, иди не бойся…
                                              Рассказ почти тринадцатилетнего Яшки Лукована

Колкотовая Балка, осень 1943 года
690 дней и ночей под страхом смерти

      Наступила осень.
      На поле за Колкотовой Балкой скосили пшеницу и на стерне остались несобранные сухие колоски полные зерен. А на деревьях в садах на склоне Балки, как яркие елочные игрушки, висели неснятые и уже засохшие фрукты - яблоки, груши, сливы. Ими зимой будут лакомиться птицы, и мы мальчишки, шастающие по садам. Рядом с садами - огороды, где, если повезет, можно выкопать там забытую морковку или картошку.
      Картошку мы с Гришкой и Жоркой печем тут же на костре, сложенным из сухих веток. Не дожидаясь пока картошка остынет, мы перекатываем ее с ладошки на ладошку и, дуя на нее, отламываем поджаристую, черную от золы, корочку. На закуску вместо конфет - сухие фрукты, которые достает нам с деревьев лазающий по веткам как обезьяна Жорка.
       Иногда я хожу в гости к Шесточенкам. К ним приехала в гости из Одессы племянница Оля, дочка той самой Люси, которую мама когда-то встретила в полиции, когда регистрировала там свой поддельный паспорт.
       Оля уже совсем большая девочка, ей, наверное, лет четырнадцать, но она все равно играет с нами, хотя и мне, и рыжей Любаше, только будет тринадцать. Правда бабушка моя говорит, что я стал уже совсем взрослым: «Невроку, вырос ребенок!»
      Как-то тетя Нина послала нас в поле собирать колоски: «Ребята, чем байдеки бить, лучше б сходили на поле и собрали колоски. Зерно в хозяйстве пригодится - можно и птице скормить и кутью сварить».
     Отказываться было нельзя, и прихватив мешочки, мы с Олей и Любашей пошли собирать колоски. Восьмилетняя Дидя осталась дома.
     Шли босиком по колючей стерне, стараясь ступать меж рядов. Колосков было не очень много, но все же вскоре наши мешочки были полны, и мы повернули к дому.
      Я шел впереди, а девчонки держались сзади и тихонько о чем-то спорили.
      Оля о чем-то просила Любашу, а та не соглашалась.
     Неожиданно Оля предложила: «Давайте отдохнем, я устала!»
     Любаша почему-то покраснела и говорит: «Вы отдыхайте, а я еще пособираю». И ушла.
     Оля положила наши мешочки на стерню, легла на них и позвала меня прилечь рядом.
     Я как-то сразу догадался, что Оля от меня хочет. Я уже слышал «об этом» от Жорки, который всегда со смаком рассказывал нам «про это» разные истории. А у Оли, наверное, был уже в «этом» опыт, ведь она приехала из Одессы, и я давно заметил ее какой-то странный интерес ко мне.
     «Иди, иди не бойся», - звала меня Оля.
     А я стоял и не знал, что делать.
     Честно сказать, было интересно узнать, что будет дальше и стыдно было показаться трусом.
     Я подошел поближе. Оля лежала на спине с закрытыми глазами и продолжала повторять: «Иди, иди, не бойся!»
     И вдруг я вспомнил все, о чем говорила мне мама.
     Я вспомнил, что я еврей.
     Я вспомнил, что мне нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы эта девочка увидела…
     Увидела все то, что ей не нужно было видеть.
     Что это опасно для меня, для мамы, для бабушки…
     Я очень испугался и закричал: «Ой, кто-то сюда идет!»
     Оля, наверное, тоже испугалась - она вскочила с мешков и крикнула: «Где? Я никого не вижу!»
     «А я видел, видел!», - соврал я.
     На шум прибежала Любаша. Казалось она была удивлена.
     «Что, уже? Так скоро?», - спросила.
     Оля ничего не ответила.
     Домой мы шли молча.

                                                        Здесь живет Елизавета Лукован?
                                                                             Рассказ Яшки 

Колкотовая Балка, конец октября 1943 года
750 дней и ночей под страхом смерти

       Мама почти каждый день ездит в Тирасполь на Базар.
      Добираться ей туда пешком, да еще с вещами для продажи трудно и приходится просить проезжающих мимо села мужиков и платить за проезд.
      На Базаре в Тирасполе продают и покупают все: продукты, старые и новые вещи, камешки доя зажигалок, нитки…
     Мама продавала наши носильные вещи. Я тоже иногда ездил с ней и тоже «зарабатывал» - продавал разные деревянные штучки, которые вытачивал на своем станке наш сосед горбун Василий - ложки, ручки для отверток или напильников…
     Мы с мамой раскладывали наш «товар» на подстилке прямо на земле.
     А рядом с нами молодая молдаванка продавала ткани, которые она привозила из Румынии. Однажды она обратилась к маме: «Послушайте, женщина! Может вы присмотрите за моим товаром? Я только сбегаю купить себе что-нибудь покушать».
     «Хорошо», - согласилась мама.
     «Если будут покупатели, можете продавать», - добавила молдаванка и назвав цену, убежала.
     Когда она вернулась, мама отчиталась за проданный товар.
     Молдаванка удивилась.
     «Так много вы продали? Вот возьмите, вам полагается».
     И она протянула маме несколько марок.
     Мама вначале стала отказываться: «Спасибо вам, но мне как-то неудобно брать деньги!»
     «Нет, вы просто заработали эти деньги - это комиссионные. Если хотите, можете помогать мне продавать отрезы. Я вам буду платить комиссионные. Согласны?» «Согласна!», - обрадовалась мама.
     Непонятно каким образом, но у мамы шла довольно бойкая торговля.
     То ли, как сказала молдаванка, у нее была «легкая рука», то ли проявились наследственные способности. Ведь мамин дед Мордехай Бошняк до революции был купцом какой-то гильдии и у него на Привозе в Одессе был большой магазин тканей.
     Люди, купившие однажды у мамы ткань, возвращались к ней снова и приводили своих знакомых. Постепенно ей стали предлагать ткани «на комиссию» и другие молдаванки. Все они почему-то очень доверяли маме и оставляли ей свой товар, даже не требуя залога.
     С каждым днем на Базаре появлялось все больше лавок или, как их называли здесь, будок. В них продавали всякую всячину, привезенную из Румынии. Видимо это было очень выгодно.
     «А почему бы вам не открыть свою будку?», - предложила однажды маме молдаванка. - «Мы будем привозить товар и сдавать вам на комиссию. А вы будете его продавать».
     Вначале мама даже растерялась от такого предложения.
     «Открыть будку? В центре Тирасполя на базарной площади?», - говорила она бабушке. - «Рискованно! Для этого нужно получить разрешение из Примарии. Подать туда документы с прошением».
     Но, в конце концов она, видимо, решила пойти на риск.
     В один из дней у калитки хаты, где мы жили на Колокотовой Балке, появился солдат.
     Мамы дома не было, и мы с бабушкой очень испугались.
     Но все-таки вышли из хаты и подошли к калитке.
     «Аичи еште Лукован?» - «Здесь есть Лукован?», - снова спросил солдат.
     У бабушки от страха тряслись руки, а я бросился обратно в хату и надел на шею серебряный крести на цепочке, который у меня был «на всякий случай».
     Бабушка объяснила солдату, как могла, что дочери сейчас нет дома - она уехала в Тирасполь.
    Солдата это видимо не смутило - он передал бабушке конверт из Примарии и сказал: «Пентру Лукован!» - «Для Лукован».
     На этот раз мы с бабушкой испугались напрасно - в конверте оказалось разрешение на открытии торговой будки на Базаре в Тирасполе.
     До сих пор не знаю, как маме удалось его получить, ведь для этого нужно было предъявить в Примарию документ - паспорт, а это было очень опасно для нас, ведь паспорт был поддельный.
     Это событие снова изменило всю нашу жизнь.
     Мы переехали в Тирасполь и стали целые дни проводить на Базаре, где я теперь должен был играть роль Яшки Лукована, приехавшего из Колкотовой Балки.

                                                               А штыкалэ шварцэ бройт
                                                  Рассказ тринадцатилетнего Яшки Лукована,
                                                 приехавшего в Тирасполь из Колкотовой Балки

Тирасполь, поздняя осень 1943 года
760 дней и ночей под страхом смерти

      Уже больше месяца живем мы в Тирасполе.
      Мама открыла там магазин. В самом центре. На базарной площади.
      Ну, магазин - это конечно, слишком громко сказано.
     Всего лишь будка, грубо сколоченная из необтесанных досок. Размером где-то метра два на полтора, и высотой около двух метров. С лицевой стороны - прямоугольный проем - окно, для покупателей. Под проемом, с двух сторон прилавок. Внутри будки по стенам полки для товаров. Дверь закрывается на большой засов с замком.
      По утрам мы с мамой вместе приходим на Базар. Мама открывает замок, отодвигает задвижку и входит в магазин. Я помогаю ей поднять стенку-навес и закрепляю ее двумя железными крюками.
     На образовавшемся прилавке, мама раскладывает товар, в основном, - это ткани, привезенные молдаванками из Румынии и сданными ей «на комиссию». Иногда попадаются и «качулы» - каракулевые папахи, очень любимые молдаванами.
     Магазин открыт.
     За прилавком стоит . . . неужели это моя мама Фаничка?
     «Майнэ Фейгале - моя птичка», как называет ее бабушка?
     Нет, за прилавком стоит - хозяйка магазина - Елизавета Федосеевна Лукован, прибывшая сюда их Колкотовой Балки.
     Она улыбается, приветливо здоровается с соседом слева - русским мужиком, торгующим в такой же будке галантереей: нитками, иголками, пуговицами…
     Торговля начинается. Подходят женщины-крестьянки.
     Спрашивают, что почем? Щупают товар. Проверяют, не мнется ли.
     Пробуют не гнилой ли - не рвется ли.
     Смачивая слюной, проверяют, прочна ли окраска.
     Вытаскивают из материала нитку и поджигают ее.
     И, наконец, начинают торговаться. Предлагают свою цену.
     «Ну что ж», - объясняет мне мама, - «и с половины купец бывает».
     Но вот, к обоюдному удовольствию, торг закончен. Мама отмеряет отрезы - «на платье», «на костюм» - желтым деревянным метром.
     Я целый день околачиваюсь тут же возле мамы.
     Несмотря на то, что занятия в школах и частных лицеях уже давно начались, я нигде не учусь. Мама не решается послать меня в школу, да и метрики у меня тоже нет. Правда то, что я не хожу в школу, ни у кого не вызывает удивления - здесь много таких же мальчишек, которые не учатся.
      Одни помогают родителям торговать, другие сами зарабатывают как могут. Закончив торговлю и закрыв магазин, мы возвращаемся с покупками домой. Бабушка уже ждет нас с ужином - горячей картошечкой или мамалыгой.
     Мы живем неподалеку от Базара в небольшой комнатке, в старом одноэтажном доме. Вход у нас отдельный с небольшим крылечком.
     В комнате есть кое-какая мебель: железные кровати, стол и стулья.
     И самое главное, что здесь нет чужих глаз. Можно помыться и приготовить еду. С деньгами тоже стало немного легче. Кажется, можно было бы жить здесь спокойно, пересидеть, переждать. дождаться наших, если бы . . .
     Если бы не эта необходимость скрываться, если бы не это ненавистное чужое имя, если бы не эта постоянная, изматывающая игра. Если бы не этот постоянный страх быть узнанными, раскрытыми, схваченными.
     Часто, часто в те дни бабушка повторяла на идиш: «А штыкалэ шварце бройт мит восер, аби ми кэн лэйбн» - «Кусочек черного хлеба с водой, лишь бы можно было бы жить».

                                                                Ду бист айн кляйнэ Юдэ!
                                                Рассказ Яшки Лукована с Тираспольского Базара

Тирасполь, ноябрь 1943 года
780 дней и ночей под страхом смерти

      Каждое утро, приходя с мамой на Базар, я стараюсь стать поближе к воротам, чтобы раньше других здешних мальчишек перехватить немцев, которые приходят сюда продавать свои вещи.
     На ломанном своем немецком я повторяю недавно выученные слова: «Гер, вас габен зи цу фаркауфен? - «Господин, что вы имеете для продажи?»
      У немецких вояк можно купить всякое: зажигалки с запасными камешками, часы различных марок, простые-штамповки и хорошие, на рубинах, шоколад в круглых коробочках, которые выдают летчикам, белье, одежду, и даже сапоги на шипах и подковах. Продавать свои личные вещи и обмундирование немцам запрещено. Но им нужны деньги - марки. Они покупают на них у крестьян сало, постное масло, муку, и отсылают к себе в Германию. Часть купленных мной вещей мы используем для себя, а остальные я продаю здесь же на Базаре. Заработанные деньги отдаю маме, оставив себе лишь часть - «для оборота».
      Иногда здесь появляются немецкие военные полицейские. На них огромные серые длиннополые шинели, каски, короткие сапоги, цокающие как лошадиные подковы, и цепи с овальными бляхами и надписью по-немецки: «Фельджандармерия». В руках - автоматы.
      Когда мне случается встретить их, я отвожу взгляд и стараюсь стать незаметным. От них веет смертью.
      У румынских жандармов другая - зеленая форма, высокие ботинки на шнурках и винтовки за плечами. У них не такой грозный вид, как у немцев, но они тоже убийцы, с той только разницей, что от них иногда можно откупиться, если есть чем. Румыны почти каждый день здесь устраивают облавы на «партизан» и «жидов», проверяют документы, и всех подозрительных вталкивают в машины и увозят куда-то.
       Не знаю, есть ли здесь «партизаны», но евреев здесь точно давно уже нет. Всех их еще в прошлом году выловили и убили или посадили в здешнюю тюрьму. Хорошо, что про нас они пока что не знают!
      Однажды, когда я, отойдя с немецким солдатом в сторонку - они стараются делать свой «гешефт» быстро и не на виду - что-то покупал у него, за моей спиной вдруг раздался голос: «Ду бист айн кляйнэ юде!» - «Ты маленький жид!»
      Меня словно током ударило.
      Эти слова я уже слышал когда-то. Где ?..
      Я вспомнил…
      Немецкий детский сад… Танта Мэта…
      Танта Мэта - это моя воспитательница - она больно сжимает мою ручку в своей жесткой руке и шипит: «Кляйнэ юде! Кляйнэ юдэ!»…
       В детский сад меня отдали лет в пять.
      До этого я был на попечении бабушки и тети Цили, той, которая не могла ходить и осталась одна в нашем доме на Прохоровской, когда, не желая идти в гетто, мы убежали из дома куда глаза глядят.
      Детский сад находился в Лютеранском переулке, рядом со старой заброшенной немецкой Кирхой. В этом районе когда-то жили немцы. Они все приехали к нам из Германии и построили для себя эту Кирху и этот детский сад, предназначенный только для немецких детей.
      Но мама, как и многие в нашем городе, почему-то с большим уважением относилась к немцам, к их воспитателям, учителям и вообще. Она очень хотела, чтобы я знал немецкий язык, и поэтому как-то с помощью своей подруги Ольги Гааз, сумела устроить меня в этот детский сад, хотя все, наверное, знали, что я еврейский мальчик и мне здесь не место.
      Все здесь было немецкое и все говорили только по-немецки, и дети, и воспитательницы, и даже старый садовник. От этого я чувствовал себя не очень уютно и всегда с нетерпением ждал, чтобы за мной пришла мама или бабушка. Особенно неприятно было оставаться в детском саду последним, когда всех детей уже «разобрали».
      У нас были две воспитательницы - танта Мэта и танта Юля.
     Особенно мне запомнилась танта Мэта - молодая, толстая с какими-то пустыми глазами и плотно сжатыми губами. Все дети ее боялись. Но меня она кажется просто ненавидела. Однажды, когда я видимо в чем-то провинился, она, больно сжав мою руку своей огромной жесткой рукой, оттащила меня от других детей и с ненавистью прошипела сквозь зубы: «Кляйнэ юдэ!»
 

                         
                                               Немецкий детский сад в Лютеранском переулке.
                                                          В центре - полногрудая танта Мэта.
                                                   Первый справа в последнем ряду - Янкале.
                                                                         Одесса, 1935 год

     «Ду бист айн кляйнэ юде!» - услышал я вновь и, обернувшись, увидел высокого немецкого унтер офицера…
     Он подошел ко мне сзади уже схватил мертвой хваткой за плечо.
     «Ду бист айн кляйнэ юде!»
     «Найн! Найн! Гер офицер»,- закричал я, пытаясь освободиться. - «Их бин…» - «Нет! Нет! Господин офицер, я…»
     «Во хаст ду ди дойче шпрахе гелернт?» - «Где ты учил немецкий?», - не выпуская мое плечо из клещей, рычит немец.
     «Ауф дер Шуле…» - «В школе…», - отвечаю я и уже начинаю плакать.
     «Даст ист айн луге! Верфлюхте кляйнэ юде!»» - «Это вранье! Проклятый маленький жид!» - продолжал бесноваться немец и я уже был уверен, что пришел мой конец…
      Но тут неожиданно немец увидел проходившего мимо румынского полицейского. Он подозвал его и сказал, что узнал в мальчишке, то есть во мне, жида, и выпустив наконец из своих когтей мое плечо, повернулся на каблуках и ушел.
      Теперь за меня взялся румын.
      «Жидан?», - спросил с любопытством.
     «Нуе, домнуле, рус!» - «Нет, господин, я русский», - сказал я как можно уверенней и стал объяснить полицейскому, что меня здесь на Базаре все знают и что у моей мамы здесь есть свой «магазин». Но румын то ли не понял, то ли не поверил и повел меня в полицию.
     «Мержем! Мержем!» - «Пошли! Пошли!», - подталкивал он меня прикладом.
      Вокруг уже начали собраться люди.
     И на мое счастье кто-то уже успел сказал маме, что меня забирают в полицию. Мама бросила все и буквально бегом кинулась спасать меня.
     Она догнала нас и, схватив меня за руку, обратилась к полицейскому: «Домнуле! Эста копил меу!» - «Господин! Это мой ребенок!»
     Румын казалось был озадачен, а мама, воспользовавшись моментом, стала говорить ему по-румынски, что это недоразумение, что у нее здесь на Базаре свой «магазин», что все знают, что ее знает даже «сам начальник полиции».
     Она назвала фамилию начальника и сказала, что только вчера с ним разговаривала. Полицейский опешил и стал извиняться: «Бине, бине, домна!» - «Хорошо, хорошо, госпожа…»
     «Лукован», - добавила мама.
     «Скузаць, домна Лукован!» - «Извините, госпожа Лукован!», - говорит румын и уходит.
     Мы «свободны». Но от страха все поджилки трясутся.
     А с начальником полиции мама действительно была «знакома». Проходя как-то по Базару мимо маминой будки, начальник полиции обратил внимание на лежавшую на прилавке черную с серебристым оттенком каракулевую папаху и спросил: «Кыд костэ качула?» - «Сколько стоит папаха?»
     Мама ответила, что эта качула бесценна и она просит домнуле принять ее в подарок. Начальник полиции, конечно, благосклонно подарок принял.
     Как оказалось, подарок действительно был «бесценным», но сколько здоровья стоило все это маме.
      Мы раньше времени закрываем «магазин» и возвращаемся домой. По дороге мама просит меня не заниматься больше моим «промыслом» и не иметь дела с немцами - это слишком опасно.
      Но и ее работа в «магазине» тоже опасна.
      И даже просто находиться здесь, на этом Базаре, опасно.
      Опасность подстерегает нас повсюду, и, наверное, поэтому страх не оставляет нас ни на минуту.
      Ни днем, ни ночью…

Библиография