Десятая часть романа «Доктор Живаго» под названием «На большой дороге»
начинается с удивительной фразы: «Стояли города, села, станки». И
дальше: «Тракт…, как хлеб, разрезал города пополам ножом главной улицы,
пролетал не оборачиваяь, раскинув далеко позади
шпалерами
выстроившиеся избы, или выгнув дугой или крюком внезапного поворота».
Не в первый раз на широком просторе русского романа возникает образ
дороги. Оттого ли, что велика Россия, или видно с дороги объемнее, но и
в «Путешествии из Петербурга в Москву», и в «Мертвых душах» ракурс один.
Но для Пастернака дорога
-
не только способ ви`дения, это – символ. Дорога -
судьба, наиболее широко -
судьба России. Причем, это не бескрайний широкий путь, которому нет
конца и итога, как у Гоголя, а замкнутый круг, кольцо, конец которого
упирается в начало. Родившийся в Москве Юрий Живаго, в промежутке
исколесивший множество дорог, в конце жизни возвращается в родной город.
Ларисе Федоровне, сделавшей попытку уехать за границу, также суждено
вернуться в город детства.
Уже самые первые слова романа «Шли и шли и пели «Вечную память…» звучат
как заклинание. Как приговор. Впредь нигде не найдет Юрий покоя. Уход
его отовсюду фатален -
он уезжает с войны, убегает из партизанского отряда, пешком уходит из
Варыкино, даже перед смертью он успевает выйти из трамвая, который везет
его на место новой службы, наконец-то после стольких мучений обещающей
более или менее обеспеченную жизнь.
Дорога у Пастернака, как и во всякой эпопее, - символ многозначный. Это
дорога
жизни
и дорога истории, «ход веков» и просто тракт. Это существование во всем
его многообразии, это и символ родины, застигнутой революцией. Через
образ дороги Пастернак выражает свое ощущение единства мира, взаимосвязи
людей. Поначалу внезапные совпадения встреч Живаго со знакомыми по
рассказам или просто близкими людьми кажутся примененным в сказке
допуском, условностью. Но когда все прошедшие перед нами судьбы
сворачиваются в единый узел и жизнь одного человека оказывается
зависимой от поступков другого, понимаешь, что в самом деле «только в
плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не соприкасаются. А в
действительности все так переплетается!» Гармония, а Пастернак, как
Пушкин, считает мир гармоничным, невозможна без материализованного
образа единства судеб, понимание кровного родства всех героев друг с
другом. В этом отношении роман Пастернака и в самом деле близок «Войне и
миру» -
эпопее Толстого (влияние взглядов Толстого-историка на Пастернака
отметил Д.С.Лихачев). Но есть в их отношении к изображаемому, на мой
взгляд, одна существенная разница -
в мироощущении поэта намного больше иррационального, необъяснимого,
неясного, чем во взглядах Толстого, которые отличаются цельностью,
стройностью и осознанием итоговой рациональности истории. Разница эта,
думается, объясняется особенностью российского катаклизма начала века
-
Пастернак в неопределенности разрушаемой революцией жизни ищет
определенность и находит ее -
в человеке: «Как мог он…среди такой бездны неопределенных знакомств не
знать до сих пор такой определенности, как этот человек? Как не
столкнула их жизнь? Как их пути не скрестились?» И если дорога несет в
произведении в основном отрицательный заряд: коли провидение хочет
испытать героев, оно заставляет их кочевать по весям и трактам,
переживая физические и духовные страдания - то положительный герой
Пастернака -
это красота, главным образом, красота природы.
Прекрасное -
один из самых важных символов поэзии и прозы Пастернака. В одном из
стихотворений Живаго есть такая строчка: «Корень красоты -
отвага». «Красивое, по Пастернаку, - природное, естественное,
человечное. Истинная гармония и правда могут быть только в органичном:
«…то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так,
как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства»,
- пишет автор о своем герое. Совершенно особую роль в романе -
и это также делает его единственным в своем роде -
играет Солнце. Это не символ в принятом значении слова: он не обозначает
ничего конкретного или обобщенного, Солнце Пастернака -
лирический герой, сама непредсказуемость и естественность, в то время
как дорога -
рок, неизбежность и обреченность. Поэтому и сталкиваются в «Докторе
Живаго» «интересы революции и существование солнечной системы», что
«жизнь…сама…непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее
начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда
выше…теорий». В одушевлении природы, во взаимосвязи ее с героями и
заключено новаторство Пастернака как прозаика. Соучастие Солнца в
действии вносит нотку иррационального, немного тревожного, странного:
«Он с признательной радостью отметил, что Солнце не торопит его».
Казалось бы, если обозначить одушевление природы «пантеистическим
созерцательством» Пастернака и отнести сюда свойство «всякой живой
твари…ясным русским языком» говорить с дочерью Лары и Живаго, проблема
будет решена. Но, повторяю, это не странности романиста, это его
особенность.
У Пастернака нет ничего общего с мирным описанием природы у Тургенева и
со строго классической архитектоникой Толстого, рассказывающего о вполне
естественной смене состояний дуба, увиденном князем Андреем. В понимании
природы поэт отличается от них тем, что видит в ней не пассивную силу,
холодную и равнодушную, какой она представлялась и Пушкину, а
действенную, добрую, участливую, мудрую («…только природа оставалась
верна истории…) Мало того, он создает образ женщины, который как бы
олицетворяет собой природное начало. О ней сразу после разлуки,
обещающей стать вечной, твердит Живаго помимо воли: «Закатилось мое
солнце ясное». Сама любовь Лары и Юрия освящена естеством жизни: «Они
любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними,
небо над их головой, облака и деревья».
По-особому описано в романе схождение жизненных дорог Лары и Юрия. Две
половины мира постепенно смыкаются, творец находит свою тему, блуждающий
в потемках и поисках слов находит выход в органике поэзии, жизнь
приобретает смысл. Д.С.Лихачев увидел в образе Ларисы Антиповой Россию.
Действительно, ее судьба -
во многом судьба России, и любовь к ней в сердце Живаго-творца
равновелика чувству родины. Но поэтический ритм схождения этих двух
натур, а также тот факт, что Юрий начинает писать стихи только с
появлением Ларисы, наводит на мысль и о другом: Лариса Федоровна -
это Муза Живаго, а попросту говоря, Жизнь, столь многогранная , сколь и
любимая им. В описаниях ее черт и черточек присутствует та же ощутимая
до материальности звучность, что и в описаниях природы. А руки героини
-
«большие, как душа», сравниваются с ветками рябины в снегу, рябина
щедра, добра и спасительна для Юрия, как и руки Лары. Следовательно,
жизнь и творчество -
одно целое, выражающееся в радости существования. Вместе со своим героем
Пастернак восклицает: «Как сладко жить на свете и любить жизнь! О как
всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию…Вот
это-то и есть Лара…она их представительница, их выражение, дар слуха и
слова, дарованный безгласным началам существования». С образом Лары
связана одна из существенных сторон мировоззрения Пастернака -
его отношение к жизни, как дару, счастью, радости, вопреки всему
тяжелому, дурному, чудовищному. В конце романа читаем: «Счастливое,
умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших
до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и
охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом», - а,
казалось бы, для радости повода нет -
одни горе и смерть. Парадокс в том, что для творческого человека
ощущение счастья от «чудотворства» жизни даже в смутные времена означает
победу над силами смерти, преодоление мрака и неизбежность. Ведь у
последнего пассажа «Доктора Живаго» есть продолжение и объяснение: книга
доктора давала чувствам его друзей «поддержку и подтверждение».
При сложившемся отношении Пастернака к революции он стремится к
объективности. Он и героя своего как бы нарочно оберегает от расстрела,
тюрем или ссылки. Взгляд Живаго на революцию и гражданскую войну не
сторонне осуждающий, а заинтересованный, вдумчивый. Взгляд изнутри
жизни. Одноплановость образов и однозначность оценок в высшей степени
чужды роману. Одного и того же героя -
к примеру, Гинца, - Пастернак описывает и с нескрываемой иронией, и с
состраданием. При всем внешнем спокойствии, неторопливости и даже
обыкновенности повествования автор не приемлет героев заурядных,
рядовых, средних. Он занимается типами -
аристократа, пришедшего в революцию (Гинц), рядового революции (Памфил
Палых), анархиста (Галузин) и т.д. Разность описываемых персонажей,
которые и составляют роман как эпопею, отнюдь не приводит к
тенденциозности и предпочтению одного типа другому, что неизбежно при
другом способе рассказа -
автобиографическом, личном, лирическом. Не собой, «любимым», занят
автор, не своими переживаниями. Согласно великой традиции русской прозы
(а Пастернак, по своему глубокому убеждению, русский писатель, да разве
может не русский писатель написать такое распевное причитание: «О Юра,
Юра, милый, дорогой мой, муж мой, отец детей моих, да что это такое?
Ведь мы больше никогда, никогда не увидимся?»), он рисует картину жизни
с состраданием к каждой судьбе -
единственной. Если «творчество и чудотворство» - одно, а «чудо есть
Бог», значит любая жизнь божественна. Любая. Дорога судьбы, дорога
-
революции непосредственна сводит вместе доктора и Памфила Палых -
жестокое пророчество сталинской эпохи. Это чудовище, к которому читатель
вместе с Пастернаком тем не менее проникается состраданием, не гибнет
-
исчезает…Пастернаку важно понять, не кто и почему совершил революцию
-
это ясно и без объяснений, а как она вошла в сознание и быт людей, как
изменила человека, что принесла ему, чем обделила. Принимая ее как
реальность, Пастернак не принимает, не может принять отношения новой
власти к человеку, отношения, исходящего из «органического», но ведущего
к «самоограничению», а затем к «ограниченности». Всей историей русской,
всей христианской верой своей в идеалы справедливости убежден поэт в
том, что никакие залоги будущего рая не окупят несвободу и подавление
личности. Если доктор Живаго понимал все это с самого начала: «…такие
вещи живут в первоначальной чистоте только в головах создателей и то
только в первый день провозглашения. Иезуитство политики на другой же
день выворачивает их наизнанку», то Стрельникову, выросшему в той же
среде, что и Живаго, пришлось постигнуть это ценой жизни. Оказалось, что
«для того, чтобы делать добро, его принципиальности недоставало
беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только
частные, и которое велико тем, что делает малое».
Вместе с тем нельзя сказать, что Пастернак настаивает на абсурдности и
беспочвенности революции. Если даже «революционность
Стрельникова…выделялась своей подлинностью, фанатизмом, не напетым с
чужого голоса, а подготовленным всею его жизнью и не случайным», то
значит и революционность сама по себе не есть случайность. Поэт глубоко
вникает в сущность революционности в поэмах «1905 год» и «Лейтенант
Шмидт». Ему нравится, что ситуация в России обнажила разрыв между
духовным и бездуховным: «Всё бытовое опрокинуто и разрушено». Вопрос в
другом. А именно: «спасение не в верности форме, а в освобождении от
нее». Поэтому даже при ясно выраженном стремлении автора идеализировать
образ Стрельникова-Антипова (имею в виду сцену первой встречи с ним
доктора) конец, финал его судьбы иным быть не может. Как не может
оказаться невольным убийцей главный герой, стрелявший в противника
вместе с партизанами (заметим, что эксперимент со стреляющим доктором
несколько искусствен). Позиция превосходства силы, убежденности в
правоте доктрины, мертвой уже потому, что -
доктрина, чужда герою изначально: «Я не люблю правых, падавших,
оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна».
Вдумаемся: Живаго -
врач. Лекарь ран и болезней, воплощение человечности, сострадания. И
одновременно поэт -
созерцатель, свидетель, судия. Деятель и философ. -
Интеллигент. Вот он говорит о том, что он -
хороший диагност, а, кажется, что о себе как о поэте: «это и есть
ненавистная интуиция, которой я якобы грешу, цельное, разом охватывающее
картину познание». Поэт Живаго не по профессии. По рождению, схождению
светил. В главе «Московское становище» описано совпадение «творчества и
чудотворства» -
момент поэтического озарения Живаго совпадает с редчайшей «ледяной
темно-синею ясностью» в солнечный день. Земное и духовное сосуществуют в
нем в девственном, гармоничном единстве.
И все же Юрий Живаго одарен не собственно поэтическим даром, а даром
жизни. Даже фамилия его говорит об этом -
есть в ней что-то древнерусское, исконное, истовое. Вот сам же он
замечает: «…талант в высшем широчайшем понятии есть дар жизни».
Отношение героя к родине совпадает с отношением к природе, к
существованию. Это даже не любовь, порой бессознательное чувство, а
какое-то слияние. Всего лишь раз вскользь говорит Живаго о своем
отношении к России, но достаточно исчерпывающе: «Взрослый мужчина
должен, стиснув зубы, разделять судьбы родного края. По-моему, это
очевидность». Но сама тема разрабатывается и дальше: сравниваются Юрий
Андреевич и его дядя. Это были во многом близкие люди, «два творческих
характера», но Николай Николаевич «…сознавал себя гостем в Москве и не
желал расставаться с этим сознанием. Считал ли он при этом своим домом
Петербург или какое-нибудь другое место, оставалось неясным. Ему льстила
роль политического краснобая и общественного очарователя». Совсем иные
отношения с Москвой у Живаго -
он стремится туда всегда и неизменно, поэтому Москва -
«родной город Живаго и половины того, что с ним случилось», является по
сути «главною героиней в длинной повести».
Живаго чужды сомнения в выборе поступков и средств достижения цели. В
нем благодаря поэтическому таланту естественной гармонии с миром с
детства было заключено чистое понятие совести, чести, любви. Вне этих
понятий он немыслим.
И вновь замкнулся круг -
природа с нежностью приняла в себя Живаго: «Царство растений так легко
себе представить ближайшим соседством царства смерти. Здесь, в зелени
земли, между деревьями кладбищ, среди вышедших из гряд цветочных всходов
сосредоточены, может быть, тайны превращения и загадки жизни, над
которыми мы бьемся».
Неразрывные с Юрием темы дороги и природы -
революции и жизни получают завершение в двух образах в главе «Рябина в
сахаре» В центре ее -
дарующая спасение рябина и возвышенность с необычайно крутым обрывом
-
символ тупика. Именно на этой возвышенности происходит расстрел
одиннадцати заговорщиков и двух санитаров. И как ни велико отвращение
Пастернака к этим подонкам, как ни унизительны для человеческого
достоинства их жалкие мольбы о прощении, он не забудет отметить: «Дольше
всех дергался мальчик, Тереша Галузин», именно так -
«мальчик Тереша», даром, что впоследствии он оказывается живым. Близость
романа к классике выделяется явно во всех темах произведения. И все же
так ли уж традиционно построение подглавок романа? Чуть ли не каждая из
них, даже если ее содержание отвлеченно, - имеет в конце реальную
деталь, даже действие, которое обозначает не только конец состояния, но
и переход в новое. Это как бы связь картинок-изображений, в чем-то
сходная с киномонтажом и, быть может, заимствованная у кинематографа. Да
и сам автор писал о своем стиле так: "«Всю жизнь мечтал...об
оригинальности сглаженной и приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой
под покровом общеупотребительной и привычной формы"»..прозы. Может быть
в этом заключается разгадка новаторства романа, написав который, поэт
сказал:
ВОЗВРАТ
"Литературоведение"
и "Окно
астролога"