IV

             Гроссман предложил свою кандидатуру - Софью Станиславовну Потоцкую-Киселеву, для чего выстроил сюжет («У истоков «Бахчисарайского фонтана»», 1960), который любопытен безотносительно цели его написания. Поскольку он не смог найти возражений на щёголевский разбор «Посвящения», он разделил проблему на две части: Потоцкую он считал утаенной любовью стихов Пушкина, а Марию Раевскую, согласившись со Щёголевым, - утаенной любовью посвящения «Полтавы». С этой точки зрения, поскольку Пушкин мог узнать Потоцкую не раньше 1819 года, с учетом «дон-жуанского списка», «утаенных любовей» стало три! Поскольку никаких фактов, подтверждающих хотя бы знакомство Пушкина с Потоцкой до южной ссылки, неизвестно, как неизвестно никаких фактов сколько-нибудь близкого общения с ней и после, до их обнаружения гипотеза Гроссмана всерьез рассматриваться не может. Наоборот, из письма к Вяземскому (от 4 ноября 1823 года), чьей пассией была Потоцкая, видно, что Пушкин, называя ее «похотливой Минервой», цитирует самого Вяземского по сложившимся правилам игры в их взаимной информации о своих любовницах (тем самым на-рушая и принцип «утаенности»).
           Не менее занимательный «детектив» под названием «Храни меня, мой талисман» (1974) придумала Цявловская, которая на основании своей версии «приписала» чуть ли не все стихотворения лирики Пушкина, у которых не было строго доказанных адресатов, к Елизавете Воронцовой. Однако из сравнения различных точек зрения на его любовные связи или увлечения в Одессе, складывается впечатление, что Пушкин в это время страстно любил одновременно трех женщин, что само по себе вызывает недоверие. Из них - Амалии Ризнич, Елизаветы Воронцовой и Каролины Собаньской - две первые попали в «донжуанский список». А вот документально обоснованная М.Яшиным «справка» из его статьи «Итак, я жил тогда в Одессе» (1977).
            Иван Ризнич приехал в Одессу с молодой женой весной 1823 года; Пушкин переехал из Кишинева в Одессу в июле 1823 года, а элегия «Простишь ли мне ревнивые мечты…», которую пушкинисты обычно адресовали Амалии Ризнич, написана 11 ноября 1823 года:

                                                      Простишь ли мне ревнивые мечты,
                                                      Моей любви безумное волненье?
                                                      Ты мне верна: зачем же любишь ты
                                                      Всегда пугать мое воображенье?
                                                      Окружена поклонников толпой,
                                                      Зачем для всех казаться хочешь милой,
                                                      И всех дарит надеждою пустой
                                                      Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
                                                      Мной овладев, мне разум омрачив,
                                                      Уверена в любви моей несчастной,
                                                      Не видишь ты, когда в толпе их страстной,
                                                      Беседы чужд, один и молчалив,
                                                      Терзаюсь я досадой одинокой;
                                                      Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!
                                                      Хочу ль бежать, - с надеждой и мольбой
                                                      Твои глаза не следуют за мной.
                                                      Заводит ли красавица другая
                                                      Двухсмысленный со мною разговор, -
                                                      Спокойна ты; веселый твой укор
                                                      Меня мертвит, любви не выражая.
                                                      Скажи еще: соперник вечный мой,
                                                      Наедине застав меня с тобой,
                                                      Зачем тебя приветствует лукаво?..
                                                      Что ж он тебе? Скажи, какое право
                                                      Имеет он бледнеть и ревновать?..
                                                      В нескромный час меж вечера и света,
                                                      Без матери, одна, полуодета,
                                                      Зачем его должна ты принимать?..
                                                      Но я любим. Наедине со мною
                                                      Ты так нежна! Лобзания твои
                                                      Так пламенны! Слова твоей любви
                                                      Так искренно полны твоей душою!
                                                      Тебе смешны мучения мои;
                                                      Но я любим, тебя я понимаю.
                                                      Мой милый друг, не мучь меня, молю:
                                                      Не знаешь ты, как сильно я люблю,
                                                      Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

            Но запись в метричной книге Соборной Преображенской церкви гласит: «1-го генваря - родился младенец Александр от родителей Коммерции советника, 1-ой гильдии купца Ивана Ризнич и жены его Аксинии (дьячок исправил непонятное «Амалия» на православное «Аксиния» - В.К.). Молитвовал и крестил протоиерей Петр Куницкий. Восприемником был Генерал-Адъютант и Новороссийский генерал-Губернатор Михайло Семенович Воронцов».      Отсюда Яшин сделал справедливый вывод, что не только эта элегия не могла быть обращена к Амалии Ризнич, находившейся на 8-м месяце беременности в момент ее написания, но и все остальные южные стихи, подверстывавшиеся к этой версии Цявловской. В «лучшем случае» летом 1823 года Пушкин, увидев ее в театре, мог только успеть влюбиться в ждавшую ребенка красавицу, к которой муж приставил слугу, везде и всюду неотступно следовавшего за ней, и о близости с которой и мечтать не приходилось, да еще в компании играл с нею в карты - она любила играть; описанные в элегии мечты летели к какой-то другой женщине.
           Ну, а после рождения младенца? Яшин приводит письмо Ризнича П.Д.Киселеву: «У меня тоже большое несчастье со здоровьем моей жены. После ее родов ей становилось все хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушали мне самое острое беспокойство. Меня заставляли верить и надеяться, что хорошее время года принесет какое-нибудь облегчение, но к несчастью случилось наоборот. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически и не теряя времени она должна оставить этот климат, так как иначе они не могли бы поручиться за то, что она переживет лето. Само собой разумеется, я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд».
           В результате вся версия романа Пушкина с Амалией Ризнич оказывается основанной ни на чем, практически на пустом месте. Но как же тогда быть со стихотворением «Под небом голубым страны своей родной…»? Уж это-то стихотворение точно об Амалии Ризнич - ведь расшифрованная пушкинистами запись от 29 июля 1826 года рядом с текстом стихотворения свидетельствует об этом: «Усл<ышал> о см<ерти> <Ризнич> 25<го июля;> у<слышал> о c<мерти> Р<ылеева>, П<естеля>, М<уравьева>, К<аховского>, Б<естужева> 24 июля». Читаем текст:

                                                   Под небом голубым страны своей родной
                                                   Она томилась, увядала…
                                                   Увяла наконец, и верно надо мной
                                                   Младая тень уже летала:

                                                   Но недоступная черта меж нами есть.
                                                   Напрасно чувство возбуждал я:
                                                   Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
                                                   И равнодушно ей внимал я.

                                                   Так вот кого любил я пламенной душой,
                                                   С таким тяжелым напряженьем,
                                                   С такою нежною, томительной тоской,
                                                   С таким безумством и мученьем!

                                                   Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
                                                   Для бедной, легковерной тени,
                                                   Для сладкой памяти невозвратимых дней
                                                   Не нахожу ни слез, ни пени.

             Казалось бы, здесь все «соответствует»: Ризнич уехала в Италию и там, «под небом голубым», через год скончалась. Но ведь дело не в адресате, ведь это стихотворение - о том, как поэт с ужасом обнаруживает, что в душе даже не шевельнулось сострадания к предмету былой влюбленности, что известие о ее смерти ничего не вызвало в его душе - ни слез, ни упрека. И не важно, что это могло произойти из-за «перебившего» возможность сострадания известия о смерти декабристов - важно, что он увидел в себе это бесчувствие и ему ужаснулся. Это стихотворение прекрасно само по себе, ему не требуется биографическое «уточнение»; более того, биографический комментарий этому стихотворению и вообще противопоказан, ибо сводит пушкинское самообнажение и одновременно поэтическое обобщение, в той или иной степени понятное каждому читателю его стихов, к частному случаю.
            Но может быть стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты…» обращено к Воронцовой? Пушкин появился в Одессе в начале июля 1823 года, в конце июля приезжает М.С.Воронцов и сообщает Пушкину, что тот переходит под его начало. В это время Воронцова ждала ребенка; ребенок родился 8 ноября и торжественно крещен 11 ноября 1823 года - то есть стихотворение не может быть адресовано и Воронцовой. Пушкин впервые увидел ее во время крещения, но она еще некоторое время не появлялась в обществе, и только начиная с приема, данного Воронцовым 25 декабря по случаю Рождества, в январе-феврале 1824 года Пушкин бывает в их доме - на обедах, балах и маскарадах, которые давал граф, и на приемах его жены. Друг поэта Александр Раевский был возлюбленным Воронцовой и отцом ее детей; так не без оснований считали пушкинисты И.Л.Фейнберг и А.А.Лацис, полагавшие, что Воронцов отцом этих детей быть не мог. Как принято в пушкинистике (на основании воспоминаний Ф.Ф.Вигеля), Раевский, чтобы отвести от себя подозрения, договорился с Пушкиным, чтобы тот приволокнулся за Воронцовой, что Пушкин и сделал - тем более, что она была привлекательна и любила кокетничать и дурачиться. Вигель вспоминал: «Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной [Воронцовой], которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта». Ту же версию «романа» излагал со слов современников в своих мемуарах и граф П.Капнист.
            11 марта Пушкин уехал в Кишинев, 20 марта Воронцова уехала к детям, в имение своей матери, графини Браницкой, под Белой Церковью, вернулась после 20 апреля и была занята своей 4-хлетней дочерью, которая тяжело заболела - Воронцовы опасались за ее жизнь и перевезли ее из Белой Церкви в Одессу. 14 июня Воронцовы уехали в Гурзуф, в Одессу Воронцова вернулась 25 июля, а 31 июля (или 1 августа) Пушкин отбыл в Михайловское. При этом май-июль 1824 года - время разгоревшейся вражды между Воронцовым и Пушкиным, так что последний перестал бывать у них в доме. Отсюда следует, что, кроме зимних встреч с Елизаветой Воронцовой, о которых потом вспоминали Вигель и Капнист, других, летних встреч с ней у Пушкина просто не было.
            Анализируя письмо В.Ф.Вяземской из Одессы мужу, Г.П.Макагоненко в статье «…Счастье есть лучший университет» (1974) показал, что оно «передает светский характер увлечения Пушкина, говорит о любовной игре с кокетливой, любящей поклонение мужчин графиней», а приводя факты биографической канвы из жизни Воронцовой в этот период, неоспоримо доказывает, что никакого реального романа между Пушкиным и Воронцовой в это время быть не могло. «Пушкин был в известной мере увлечен Воронцовой, - заключает исследователь, - участвовал в той светской любовной игре, которую любила графиня. Видимо, этим и можно объяснить включение имени «Элизы» в шутливый список, позже претенциозно названный «Донжуанским».»
             Не могла Воронцова быть и предметом утаенной любви посвящения «Полтавы». Как и большинство «претенденток», Елизавета Воронцова не имеет никакого отношения к «Полтаве», пристальный интерес, с каким она следила за публикациями Пушкина, и вполне благополучная жизнь также исключает возможность адресации ей посвящения («Коснется ль уха твоего»? «Твоя печальная пустыня»?). Кроме того, «Элиза» Воронцова упоминается Пушкиным в отнюдь нецеломудренном контексте одного из его писем к Вяземскому уже после женитьбы поэта.
            Доказав, что стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты…» не может от-носиться к Амалии Ризнич, и тем более - к Елизавете Воронцовой, Яшин выдвинул предположение, что оно относится к Каролине Собаньской. Что ж, версия не хуже иных: и по времени написания стихотворения, и по характеру «биографических» деталей оно соответствовало жизни Собаньской в Одессе. Она жила отдельно от мужа, открыто принимала своего любовника, графа Витта, и тем самым бросала вызов светскому обществу - а именно таким женщинам симпатизировал Пушкин; к тому же она была красавицей, а во всех встреченных им красавиц Пушкин непременно влюблялся. Не могли оставить Пушкина равнодушными и патриотические устремления Собаньской; скорее всего, он догадывался о ее тайных мечтах и надеждах видеть Польшу свободной.
            Один из главных аргументов Яшина - три черновика безадресных писем Пушкина: первого, написанного в октябре 1823 года, и двух с одинаково принятой академическим изданием датой 2 февраля 1830 года. Эта дата справедлива только для одного из этих двух писем, поскольку оно является ответом на записку Собаньской, написанную примерно в это время. Про другое Анненков записал в рабочей тетради предположение, что это набросок письма к Воронцовой, и с этой точки зрения, поскольку в нем речь шла о 9-й годовщине знакомства с адресатом, оно должно было датироваться 1832-м годом. Цявловская, ограждая облик примерного семьянина Пушкина, волей редактора XIV тома академического издания убрала из «девятой годовщины дня» слово «девятая» (благо девятка стояла над строкой, над словом «годовщина»), определила дату как 1830-й год (потому и получилось, что у этих двух писем одна дата) и адресовала его Собаньской. А чтобы такое стало возможным, в первом из этих трех черновиков Пушкина, в письме к неизвестному от октября 1823 года, где встречаются инициалы M.S., Цявловской пришлось счесть их инициалами «Мадам Собаньской», записанными латинскими литерами, а адресатом письма считать Александра Раевского. Яшин не подверг сомнению реконструкцию Цявловской и, вслед за ней, счел адресатом двух поздних, сходных по тону, писем Собаньскую, но дату одного из них посчитал ошибочной и из этого сделал вывод о продолжавшихся в течение многих лет отношениях между нею и Пушкиным.
             Между тем уже в момент подготовки академического издания реконструкция писем Цявловской и произвольность адресации подверглись жесткой критике. Лацис приводит следующую выдержку из возражений оппонента Цявловской Н.К.Козмина:
             «…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогой ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821) - значит он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А.Н.Раевскому, и упоминает в нем «M.S.» - предположительно Собаньскую, - значит он пишет несомненно Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке».
             Как выяснил в процессе реконструкции Лацис, письмо относится не к 1830-му, а к 1832-му году, речь в нем идет не просто о годовщине, а все-таки о 9-ой годовщине, «S.V.» не день Св. Валентина, как утверждала Цявловская, и не день Св. Валериана, как полагал Яшин, а день Св. Викентия (Sainte Vincent), «M.S.» - не М<адам> С<обаньская>, а «М<ихаил> С<ергеевич>» (то есть Воронцов). Датировка письма (9-я годовщина) имеет в виду встречу в соборе, во время крещения ребенка Воронцовых, то есть 11 ноября 1823 года. Что же касается «клочка земли в Крыму», то географическое название и вообще переводить было не нужно, так как по обычаю того времени это название было вписано во французский текст по-русски - да еще в сокращении, и Лацис справедливо «перевел» «Првб-рŋжiе» как Правобережие. «Речь идет, - писал Лацис, - о Правобережье Днепра, где находилось родовое имение Воронцовой «Мошны». Так как никакого отношения к Правобережью Собаньская не имела, остается единственный возможный адресат - Воронцова».
           В своей статье «День Святого Викентия» Александр Лацис так перевел и рекон-струировал французский текст этого письма:
           «Вот что поздней осенью (точнее, 11 ноября – В.К.) 1832 года позволил себе Пушкин, при живой жене, после полутора лет законного брака:
           «Сегодня - девятая годовщина дня, когда я впервые увидел вас.
            День Св<ятого> В<икентия> обновил всю мою жизнь.
           Чем более размышляю о сем, тем яснее постигаю, что моя судьба неотъемлема от вашей. Я был рожден, чтоб вас любить и следовать за вами.
           Все иные чаяния с моей стороны оказываются глупостью или ошибкой. Вдали от вас мне остаются лишь сетования о блаженстве, коим я не сумел утолиться.
            Рано или поздно суждено, что я внезапно отрину все и явлюсь, дабы склониться перед вами.
         Замысел - достичь когда-нибудь избытка, затем, чтоб обрести уголок земли на <Правобережии>, вот что мне по душе, вот что оживляет меня среди безумных мрачных сожалений. Там мог бы я, придя на поклонение, бродить вокруг ваших владений, нечаянно вас встретить, украдкой увидеть вас…»
            Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня».
            Но если у Пушкина не было романа с Воронцовой, как объяснить это письмо? Лацис и это объяснил. Письмо от 11 ноября 1832 года было не любовным письмом, а криком о помощи. Пушкин в это время отчаянно искал 30.000 на издание газеты «Дневник». В годовщину знакомства с Воронцовой он вспомнил о ней и, зная, как она относится к долгу поэта, подумал, не сможет ли она помочь. Своих денег у нее не было, «а вот ее мать, старая графиня Браницкая, на вопрос, сколько у нее денег, имела обыкновение отвечать: «Точно не скажу, а миллионов 28 будет»… Стало быть, Пушкину надлежало сочинить послание трогательное и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой».
           Судя по всему, письмо не было отправлено; зато в той же рабочей тетради через несколько листов появились первые наброски «Пиковой дамы». «Такое сближение может показаться произвольным, - писал Лацис. - …Однако… вот что в 1925 году писал М.А.Цявловский:
           «Если бы не начальные слова «Сегодня годовщина…» - эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германа к Лизавете Ивановне…»»
            Однако, вернемся к Собаньской.
           Что ж, стихотворения «Ночь», «Как наше сердце своенравно…» и «Мой голос для тебя и ласковый и томный…» действительно могли быть написаны Собаньской - как, впрочем, и любой другой женщине. Да, черновик письма к Собаньской в ответ на ее записку от 2 февраля 1830 года действительно дышит ожившим чувством и настроением, сходным с настроением стихотворения «Простишь ли мне ревнивые мечты…»; в то же время ее записка безупречно вежлива и одновременно холодна, в ней нет и намека на какое бы то ни было чувство:
          «В прошлый раз я забыла, что отложила до воскресенья удовольствие видеть вас. Я упустила из виду, что должна буду начать этот день с мессы, а затем мне придется заняться визитами и деловыми разъездами. Я в отчаянии, так как это задержит до завтрашнего вечера удовольствие вас видеть и послушать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере в понедельник и не будете слишком досадовать на мою докучливость, во внимание ко всему тому восхищению, которое я к вам чувствую».
          Да, пушкинский мадригал, который он записал ей в альбом в ответ на просьбу об автографе, свидетельствует, что Пушкин сохранил память о ней - но разве не мог поэт это стихотворение записать в альбом любой из женщин, в которых он был хоть в какой-то степени влюблен?

                                                         Что в имени тебе моем?
                                                         Оно умрет, как шум печальный
                                                         Волны, плеснувшей в берег дальный,
                                                         Как звук ночной в лесу глухом.

                                                         Оно на памятном листке
                                                         Оставит мертвый след, подобный
                                                         Узору надписи надгробной
                                                         На непонятном языке.

                                                         Что в нем? Забытое давно
                                                         В волненьях новых и мятежных,
                                                         Твоей душе не даст оно
                                                         Воспоминаний чистых, нежных.

                                                         Но в день печали, в тишине,
                                                         Произнеси его тоскуя;
                                                         Скажи: есть память обо мне,
                                                         Есть в мире сердце, где живу я.

          Все это заставляет нас вернуться к стихотворению «Простишь ли мне ревнивые мечты…» и переосмыслить предположение, что оно было о Собаньской: взаимоотношения, описанные в нем, несомненно «теснее» тех, которые прочитываются в приведенных письмах и документах, и написано оно к другой женщине, отвечавшей на чувство Пушкина и одновременно вызывавшей у него жгучую ревность. Что же до Собаньской, то она, скорее всего, была всего лишь предметом одной из недолгих безответных влюбленностей поэта на Юге. Нетрудно было бы показать и то, как не соответствует ее кандидатура «контрольным точкам» посвящения «Полтавы» («Коснется ль уха твоего?», «Поймешь ли ты душою скромной», «Пройдет непризнанное вновь», «Твоя печальная пустыня»), а сам факт посвящения мадригала в ее альбоме снимает и вопрос об утаенности этой - даже если она имела место - любви.

                                                                                  V

            Казалось бы, все возможности исчерпаны, все кандидатуры перебраны - ан нет, уже и в этом веке нашлись искатели: Л.Васильева, уверенная в том, что «у величайшего поэта не могло не быть одной, недостижимой Беатриче» и в том, что «в противном случае он не величайший», «посвятила этой теме» роман «Жена и муза» (М.,2001), и, хотя последние строки пушкинской оды героине этого «романа», императрице Елизавете («И неподкупный голос мой Был эхо русского народа») как любовная лирика вызывают по меньшей мере улыбку, она всерьез предлагает считать именно ее этой «утаенной любовью» Пушкина.
            А В.Есипов в книге «Пушкин в зеркале мифов» (М.,2006) только на том основании, что «Полтава» создавалась как раз тогда, когда Пушкин был увлечен Анной Олениной, предлагает «утаенной любовью» считать ее, хотя текст посвящения поэмы с Олениной никоим образом не вяжется. Достаточно пройтись по «контрольным точкам» посвящения («Коснется ль уха твоего?», «Как некогда его любовь», «Твоя печальная пустыня» и др.), чтобы убедиться, что исследователь соответствием выдвинутой им версии и жизни Олениной не озаботился). Точно так же не отвечает Есипов на вопросы, какое отношение Оленина могла иметь к содержанию поэмы и зачем Пушкину было утаивать в 1828 году эту свою безответную к ней любовь.
            О степени объективности анализа «Посвящения» Есиповым можно судить хотя бы по тому, как он «обходит» неудобное для него пушкинское «некогда» («Для людей в возрасте 20 и 29 лет один год - довольно большой срок, вполне допускающий употребление наречия некогда», - пишет исследователь, хотя ни один толковый словарь русского языка не дает этому слову иного толкования, кроме: «В отдаленном прошлом, давно, когда-то») и как «интерпретирует» пушкинское «непризнанным» (как «неоцененным в полной мере» - хотя из следующей строки стихотворения «Узнай, по крайней мере, звуки» видно, что Пушкиным в это слово вложен другой смысл).
            Пора подводить предварительные итоги. Но, как я уже говорил, есть версии, которые рассматривают «утаенную любовь» посвящения «Полтавы» и не как любовь к женщине. Справедливость требует рассмотрения и этих гипотез; мне известны три таких версии.
            В одной из статей А.Лацис обмолвился, что в посвящении «Полтавы» речь идет не об утаенной любви к какой-то женщине, а о любви к свободе. С ним трудно, невозможно согласиться, настолько постоянно и открыто, во всех нюансах поэт говорил о своей любви к свободе на протяжении всей жизни, тут ему нечего было скрывать. Кроме того, текст посвящения не позволяет подразумевать такой «адресат» без существенных натяжек - да и при чем тут «Полтава»?
            В.Листов, полагая, «что «прекрасный женский образ» есть «лишь одно из возможных истолкований чернового наброска (посвящения «Полтавы» – В.К.), оставляющее место и для других версий», выдвинул предположение, что под «утаенной любовью» Пушкин подразумевал Москву. Понимая, что версия должна согласовываться со смыслом как всего стихотворения, так и каждой его строки, Листов, ссылаясь на словарь Даля, предлагает такую трактовку первой строки со словом «темной»: «Тёмное по-русски имеет много значений, но здесь смысл очевиден: неясное, непонятное, слепое». Но словарь Даля для понимания этой строки со словом «муза» дает только два значения из трех, приведенных исследователем: «Темнота - неясность, непонятность чего. Темнота выражений, речи.» и «Темное дело, темное место сочиненья, неясное, непонятное». Зачем же сюда притянуто значение «слепое», которое, очевидно, в этом стихотворении Пушкиным и не имелось в виду? А вот зачем:
           «С редкой для своего времени смелостью, - пишет Листов, - Пушкин в начале поэмы представляет собственную музу как «тёмную», т.е. непонятную и даже слепую. А завершает образом слепого украинского певца, который, не видя своих слушательниц, рассказывает им неясную, таинственную историю судьбы героини».
           Возникает неприятное подозрение: не видит ли исследователь в пушкинском тексте то, чего вовсе не было в творческом сознании автора? И его анализ следующей же строки это подозрение укрепляет: Листов объясняет, что антропоморфизм «Коснется ль уха твоего?» для Пушкина органичен и что обращение к Москве как к человеку не единожды имело место в его творчестве (например, «Но не пошла Москва моя К нему с повинной головою…») - что, на мой взгляд, в данном случае и объяснения не требует; но зато он никак не объясняет, почему у Пушкина есть сомнение в том, что Москва услышит (то есть прочтет) обращенное к ней посвящение поэта - и это через два года после триумфальной встречи Пушкина, приехавшего из ссылки, всей литературной и общественной Москвой в 1826 году!
           Я готов согласиться, что строки «Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего» могли бы относиться к Москве: так Листов видит душу Москвы и сердце Пушкина. Имеет право. Но «некогда» - это никак не два года назад, даже с натяжкой, которую осуществляет Листов («к осени 1828 года, когда… пишется посвящение «Полтавы», у Пушкина могут возникнуть впечатления новой разлуки с родным городом, ощущение очередной волны отчуждения и непонимания»). А если уж, вопреки существующему (и существовавшему) словоупотреблению, и принять этот двухгодичный срок как удаленность в «некогда», то как раз два года назад любовь Пушкина к Москве была вполне узнана.
           Листов считает строку «Твоя печальная пустыня» «обращением к Москве, сожженной пожаром 1812 года. Именно такой застает Пушкин древнюю столицу - разрушенной, но не утратившей достоинства «святыни».» Полагаю, это очередная натяжка. Разумеется, можно на мой счет поиронизировать: дескать, это ведь Скалозуб произносит слова у Грибоедова в 1825 году: «Пожар способствовал ей много к украшенью»; но и в самом деле, в 1828 году считать Москву печальной пустыней из-за пожара 1812 года - явный перебор. Не отвечает эта версия и на вопрос, что за речи произносила Москва, когда и перед кем. И зачем Пушкину понадобилось утаивать в посвящении «Полтавы» свою любовь к Москве и при этом писать: «Москва, как много в этом звуке…»?
            И, наконец, последняя известная мне версия - С.Сандомирского, который считает, что посвящение «Полтавы» обращено… к Отчизне («Прочитанный Пушкин», М.,2004). Как и в версии Листова, такое истолкование стихотворения не дает сколько-нибудь разумных ответов на вопросы: почему Отчизна может не услышать посвящения «Полтавы»? почему некогда любовь поэта к Отчизне прошла неузнанной? значит ли это, что она была кратковременной? когда именно его стихи были милы Отчизне? что, сейчас не милы? о какой разлуке с Отчизной идет речь в «Посвящении»? что означает «Твоя печальная пустыня» применительно к Отчизне? о каких речах Отчизны идет речь? Зачем, наконец, нужно утаивать свою любовь к Отчизне? Причем отвечать необходимо на все вопросы.
           Таким образом, из всех версий пушкинской «утаенной любви» в посвящении «Полтавы» лишь одна, щёголевская, удовлетворяет «начальным условиям»; нам осталось только ответить на вопрос, зачем Пушкину понадобилось утаивать свою давнюю любовь к Марии Раевской. Притом, что эта влюбленность была несомненно кратковременной и вполне в том духе, как об этом позже написала сама Мария Волконская, она могла иметь место: в некрасивой девочке-подростке Пушкин разглядел уже пробивавшееся женское обаяние с его зовущей и таинственной силой. Тем не менее озвучивать любовь к девочке для Пушкина было невозможно - выглядеть смешным в глазах друзей Пушкин не хотел. Мгновенность, эфемерность этой влюбленности и была причиной того, что Пушкин не внес Марию Раевскую и в свой «донжуанский список» (если, конечно, вопреки нашим условиям, она не скрыта под шифром N.N.) - но это была отнюдь не единственная причина, по которой Пушкин утаил адресата той давней влюбленности в посвящении «Полтавы».
           С посвящением поэмы Пушкин попал в трудную ситуацию. Он был другом практически всей семьи Раевских, где к нему очень хорошо относились, с Николаем и Александром Раевскими он был дружен, в трех старших дочерей был когда-то - в разной степени - влюблен, а Пушкин был не только щепетилен в вопросах чести, но и никогда не забывал сделанного ему добра. Между тем отъезд Марии Волконской в Сибирь стал горем всей семьи. Ее родные (особенно Александр Раевский) сделали все возможное, чтобы сначала уговорить, а потом и заставить ее отказаться от отъезда - вплоть до того, что шли на обман, скрывали от нее действительную информацию, - но сломить ее волю не смогли.
           Ее решение, ее поведение, сила воли, которую она проявила, привели Пушкина в восхищение, но он не мог об этом сказать никому из Раевских и не мог об этом написать в посвящении открыто. Это и стало второй причиной, по которой он «темнил» в посвящении «Полтавы». Но была и еще одна причина - пожалуй, самая важная. Отъезд жен декабристов в Сибирь серьезно разозлил царя: им было запрещено взять с собой детей и возвращаться - то есть они уезжали навсегда, они и их дети лишались дворянского звания. Выразить открыто сочувствие одной из них - да еще не просто сочувствие, а восхищение, да еще не где-нибудь, а в посвящении поэмы о Петре, которую Николай I должен был прочесть непременно - было опять-таки невозможно.
            Таким образом, проблему «утаенной любви» Пушкина в посвящении «Полтавы» можно считать окончательно решенной Щёголевым, а саму тему утаенной любви Пушкина - закрытой, хотя для современных исследователей этой проблематики вывод будет отрезвляюще грустным: не было в жизни Пушкина утаенной вечной, верной и неразделенной любви - и даже просто вечной и верной. Если все же кто-то захочет вернуться к этой теме, ему придется сопоставлять возникшую у него версию с приведенными выше «начальными условиями» или задаться какими-то другими.
           Что же касается расшифровки N.N. «донжуанского списка», то неразгаданность этой пушкинской тайны - следствие недоразумения. Поскольку «донжуанский список» составлен Пушкиным хронологически, эту «утаенную любовь» следует искать в промежутке между влюбленностями поэта в Екатерину Карамзину и княгиню Авдотью Голицыну. «Роман» с Карамзиной начался и кончился в один день - 8 июня 1817 года, когда пушкинское признание в любви Екатерина Андреевна показала мужу, а тот вызвал на разговор Пушкина. 9 июня Пушкин заканчивает Лицей, 11-го переезжает из Царского Села в Петербург, где принимает присягу на службе в Коллегии Иностранных дел, и в течение трех недель живет в семье родителей, вместе с сестрой Ольгой, на Фонтанке, близ Калинкина моста. 3 июля Пушкин подает прошение о предоставлении ему отпуска «для приведения в порядок домашних… дел», 8-го получает паспорт на отъезд и 9-го уезжает с родителями и сестрой в Михайловское. В конце августа он возвращается из Михайловского в Петербург, а предположительно в конце ноября - начале декабря у Карамзиных знакомится с княгиней Авдотьей Голицыной; 24 декабря 1817 года Карамзин пишет Вяземскому в Варшаву: «Пушкин… смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви».
           В промежутке <конец августа - начало ноября> 1817 года и состоялось увлечение женщиной, обозначенной в 1-м списке как N.N. Об этом периоде жизни есть важное воспоминание И.И.Пущина; привожу его целиком:
         «Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: «Здравствуй», я его спрашиваю: «От нее ко мне или от меня к ней?» Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.
            В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика - прелесть полька!
            На прочее завеса!*
           (Стих Пушкина. Прим. И.И.Пущина.)
           Возвратясь однажды с ученья (Пущин в это время проходил обучение в гвардейском конно-артиллерийском батальоне – В.К), я нахожу на письменном столе развернутый большой лист бумаги. На этом листе нарисована пером знакомая мне комната, трюмо, две кушетки. На одной из кушеток сидит развалившись претолстая женщина, почти портрет безобразной тетки нашей Анжелики. У ног ее - стрикс, маленькая несносная собачонка.
            Подписано: «От нее ко мне или от меня к ней?»
            Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме того, я понял, что этот раз Пушкин и ее не застал».
           О чем идет речь в описанном случае? Пушкин зашел к Анжелике (это ее, знакомая Пущину, комната была изображена на рисунке), не застал ее, зашел к Пущину, не застал и его и пошутил, нарисовав толстую тетку Анжелики и приписав вопрос, который обычно задавал ему друг: «От нее ко мне или от меня к ней?»
            Итак, N.N. «донжуанского списка» - полька Анжелика, поскольку других женщин в этот период у Пушкина не было. Спрашивается, почему никому не пришло в голову сопоставить хронологию списка и воспоминания Пущина? Ответ и на этот вопрос довольно прост: все дело в ошибке составителя «Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина» Цявловского. Вот что он записал под концом августа:
           «Общение Пушкина с И.И.Пущиным… Раз, зайдя к Пущину и не застав его дома, Пушкин оставляет на столе лист бумаги со своим рисунком, изображающим их общую знакомую польку Анжелику, с надписью: «От нее ко мне или от меня к ней?» Рисунок не сохранился».
          Сделав эту запись в «Летописи» по памяти и не перепроверив себя, Цявловский перепутал Анжелику с ее теткой, а Пушкина с Пущиным: получалось, что роман с полькой Анжеликой крутил Пущин. Не исправили ошибку и составители четырехтомной «Летописи», изданной в 1999 году. Между тем «Летопись» всегда была настольным справочником для пушкинистов, и это пушкинское любовное увлечение на многие годы выпало из их поля зрения. Однако сразу же возникают другие вопросы: кто она такая? почему Пушкин зашифровал ее имя - да так, что вероятность расшифровки была ничтожно мала? Ведь когда Пушкин вписывал в альбом Елизаветы Ушаковой свой «донжуанский список», ему и в голову не могло придти, что Пущин когда-нибудь напишет воспоминания и расскажет о ней.
          Билетершей странствующего зверинца полькой Анжеликой Дембинской заинте-ресовался Александр Лацис, правильно прочитавший пушкинскую стихотворную строчку, процитированную Пущиным: «На прочее завеса!» Из нее следовало, что было и «прочее» - то есть родился ребенок. В этом и содержится ответ на вопрос, почему Пушкин скрыл имя Анжелики: имя легко узнаваемое, можно было протянуть ниточку к незаконнорожденному ребенку, а Пушкин как раз этого и опасался.
           Но если адресат посвящения «Полтавы» не связан с N.N. «донжуанского списка», может, существует обратная связь? Справедливость требует проверить, не могло ли «Посвящение» быть адресованным Дембинской. Я вынужден отказаться от этого предположения - даже несмотря на то, что связь Пушкина и Дембинской оказалась не такой кратковременной, как это выглядит на первый взгляд. Он возобновил отношения с Анжеликой после рождения ребенка, и 12 ноября 1819 года Тургенев пишет Вяземскому: «Пушкина мельком вижу только в театре, куда он заглядывает в свободное от зверей время. В прочем же жизнь его проходит у приема билетов, по которым пускают смотреть привезенных сюда зверей, между коими тигр есть самый смирный. Он влюбился в приемщицу билетов и сделался ее cavalier servant (преданным кавалером, фр. – В.К.)»
           Пушкин с помощью Николая Раевского устраивал судьбу ребенка; в этом и заключается объяснение пушкинской фразы в письме к брату из Кишинева от 24 сентября 1820 года про Николая Раевского-младшего: «ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные». Тем не менее, чтобы оттрактовать «Посвящение» в пользу кандидатуры Анжелики Дембинской, пришлось бы пойти на непозволительную натяжку: хотя во всем остальном она удовлетворяет содержанию посвящения, отношения Пушкина с Анжеликой никак нельзя назвать безответной любовью.
            Но, может быть, в таком случае посвящение «Полтавы» адресовано… сыну Пушкина и Анжелики? Предположение не невозможное и ничуть не хуже иных предположений, высказанных теми, кто считал, что адресат - не женщина, а мы обязаны проверять все варианты. Так вот, даже если считать, что «Посвящение» было связано с Полтавой местонахождением сына (что снимает необходимость соотнесенности с этой кандидатурой содержания поэмы), и большинство строк можно как-то непротиворечиво объяснить, эта версия противоречит строкам «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало милые тебе…» и особенно (как и в версии Листова) - строке «Последний звук твоих речей…» Таким образом, щёголевская версия адресации посвящения «Полтавы» Марии Раевской-Волконской осталась непоколебленной и расшифровкой N.N. «донжуанского списка» Пушкина: эти две проблемы оказались невзаимозависимыми.

                                                                              * * *

          Чем же объяснить многолетнее безудержное стремление пушкинистов найти именно утаенную, именно вечную, верную любовь Пушкина? Я вижу только один ответ на свой вопрос: пушкинисты, занимавшиеся ее поиском, были романтиками - потому-то разбиваются все эти версии при сопоставлении с реальностью. Пушкин был влюбчив; Мария Волконская удивительно точно определила эту его черту: «Как поэт, он считал долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался». Он писал об этом неоднократно - и не только: «…И сердце вновь горит и любит - оттого, Что не любить оно не может.», но и:

                                                  Каков я прежде был, таков и ныне я:
                                                  Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
                                                  Могу ль на красоту взирать без умиленья,
                                                  Без робкой нежности и тайного волненья.
                                                  Уж мало ли любовь играла в жизни мной?
                                                  Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,
                                                  В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой:
                                                  А неисправленный стократною обидой,
                                                  Я новым идолам несу мои мольбы…

                                                                                             1828

           Но его влюбленность никогда не продолжалась так долго, как этого хотелось бы пушкинистам-романтикам; его поэтическому восторгу была необходима новизна: «восторг с привычкою не уживется» (Шекспир). В его душе быстро освобождалось место для новой любви, и, поскольку предметы любви были такими разными и, вследствие этого, развитие отношений с любимыми женщинами отличалось одно от другого, Пушкин написал столько стихов о любви, изобразив в них все оттенки очарованности и влюбленности, любви и любовной тоски, ревности и страсти. («Поистине, не было сердечной жизни более разнообразной», - сказал по этому поводу Лернер.) Пушкин сохранял ко всем женщинам, которых он любил, глубочайшую благодарность за пережитое им чувство, и это дало ему возможность описать во всех оттенках и воспоминания о былой любви.
            Так что же, значит, наши пушкинисты зря ломали копья в поединках во имя своей дамы сердца? И все их пушкиноведческие подвиги и поражения напрасны и не оставили после себя ничего, кроме обманчивой дымки вокруг пушкинских стихов? Ведь убеждая нас в том, что одни и те же стихи Пушкина адресованы разным женщинам, а затем опровергая один другого, они невольно должны были исчерпать возможности темы - что и произошло. Поворот от поисков женщины к изобретению «заменителей», будь то страна или столица, говорит не столько о нашем времени, в которое изобретательность ценится выше таланта, сколько об исчерпанности темы - и это хорошо. Теперь мы можем спокойно остаться наедине со стихами Пушкина, которые и не требовали их регистрации по определенному адресу и создания мифологического флера. В них есть все, что нам нужно, а «прочее - литература».
             Но это не весь «сухой остаток» отчаянных поисков «утаенной любви». В этих поисках было совершено и немало открытий: были тщательно исследованы многие черновики Пушкина, и методологический вклад Щёголева в такого рода исследования невозможно переоценить. Были лучше изучены многие пушкинские произведения, особенно эпистолярное наследие, мы многое узнали о жизни поэта. Нельзя забывать, что совершая действительные открытия - каковы бы они ни были, - мы стоим на плечах предшественников, и только поэтому нам многое виднее. И здесь уместно привести слова Пушкина, хотя и сказанные им по другому поводу: «В изысканиях таковаго рода последние бывают первыми, ибо ошибки и открытия предшественников открывают и очищают дорогу исследователям…»
 

                                                                                                                 © В.Козаровецкий  


НАЧАЛО                                                                                                                                                                                          ВОЗВРАТ