ВОЗВРАТ                                         

   
  
Июнь 2013, №6     
 

 В мастерской поэта____________________      
        Надежда Мандельштам    

 

О поэзии и поэтическом творчестве                       


    

           Мне кажется, что для поэта слуховые галлюцинации являются чем-то вроде профессионального заболевания.
             Стихи начинаются так - об этом есть у многих поэтов, и в "Поэме без героя", и у О.М.; [Осип Мандельштам]: в ушах звучит назойливая, сначала неоформленная, а потом точная, но еще бессловесная музыкальная фраза.
            В какой-то момент через музыкальную фразу вдруг проступали слова, и тогда начинали шевелиться губы. Вероятно, в работе композитора и поэта есть что-то общее, и появление слов - критический момент, разделяющий эти два вида сочинительства.
            У меня создалось впечатление, что стихи существуют до того, как они сочинены. (О.М. никогда не говорил, что стихи "написаны". Он сначала "сочинял", потом записывал.) Весь процесс сочинения состоит в напряженном улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда транслирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в слова.
           Последний этап работы - изъятие из стихов случайных слов, которых нет в том гармоническом целом, что существует до их возникновения. Эти случайно прокравшиеся слова были поставлены наспех, чтобы заполнить пробел, когда проявлялось целое. Они застряли, и их удаление тоже тяжелый труд. На последнем этапе происходит мучительное вслушивание в самого себя в поисках того объективного и абсолютно точного единства, которое называется стихотворением.

            В работе над стихами я замечала не один, а два "выпрямительных вздоха" - один, когда появляются в строке или в строфе первые слова, второй, когда последнее точное слово изгоняет случайно внедрившихся пришельцев. Тогда процесс вслушивания в самого себя, тот самый, который подготовляет почву к расстройству внутреннего слуха, к болезни, останавливается. Стихотворение как бы отпадает от своего автора, перестает жужжать и пучить его.
            Если стихотворение не отстает, говорил О.М., значит, в нем что-то не в порядке или "еще что-то спрятано", то есть осталась плодоносная почка, от которой тянется новый росток; иначе говоря, работа не завершена.
            Когда внутренний голос умолкал, О.М. рвался прочесть кому-нибудь новый стишок. Меня бывало недостаточно: я так близко видела эти метания, что О.М. казалось, будто я тоже слышала всю погудку. Иногда он даже упрекал меня, что я чего-то недослышала. В последний воронежский период (стихи из Второй и Третьей тетрадей) мы шли к Наташе Штемпель или зазывали к себе Федю Маранца, обезьяноподобного агронома, прелестнейшего и чистейшего человека, готовившегося в скрипачи, но случайно в юности испортившего себе руку. В Феде была та внутренняя гармония, которой отличаются люди, слышащие музыку. Со стихами он столкнулся впервые, но его музыкальное чутье делало его лучшим слушателем, чем многих специалистов.
             Первое чтение как бы завершает процесс работы над стихами, и первый слушатель ощущается как его участник.
            
         Мандельштам, никогда не делавший шага навстречу читателю, совершенно не заботившийся, чтобы быть понятым, считавший каждого слушателя стихов и собеседника равным себе и потому не разжевывавший свои мысли и не упрощавший их, именно эти стихи сделал общедоступными, прямыми, легкими для восприятия.

            В день, когда он сочинял эти стихи, я не догадалась, что он работает, потому что он лежал тихо, как мышь. Движение - первый признак, по которому я распознавала работу; второй признак - шевелящиеся губы. В стихах сказано, что их нельзя отнять и что они будут шевелиться и под землей. Так и случилось.
            Губы - орудие производства поэта: ведь он работает голосом. Рабочий топот губ - это то, что соединяет работу флейтиста и поэта. Если бы О.М. не испытал, как шевелятся губы, он не мог бы написать стихов про флейтиста: "Громким шепотом честолюбивым.
            Вспоминающим топот губ, Он торопится быть бережливым, Емлет звуки, опрятен и скуп... "И про флейту - "И ее невозможно покинуть, Стиснув зубы, ее не унять, И в слова языком не продвинуть, И губами ее не размять... " Мне кажется, что слова про то, что флейту невозможно продвинуть в слова, знакомы поэту. Здесь говорится про тот момент, когда в ушах уже стоит звук, губы только шевельнулись и мучительно ищут первые слова...
           Только ли у флейтиста губы заранее знают, что они должны сказать? В процессе писания стихов есть нечто похожее на припоминание того, что еще никогда не было сказано. Что такое поиски "потерянного слова" - "Я слово позабыл, что я хотел сказать, Слепая ласточка в чертог теней вернется", - как не попытка припоминания еще неосуществленного? Здесь есть та сосредоточенность, с которой мы ищем забытое, и оно внезапно вспыхивает в сознании. На первом этапе губы шевелятся беззвучно, затем появляется шепот, и "вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих". Внутренняя музыка выявилась в смысловых единицах. Воспоминание проявилось, как фотографическая пластинка с изначальным световым отпечатком.

            Сознание абсолютной неразделимости формы и содержания вытекало, по-видимому, из самого процесса работы над стихами. Стихи зарождались благодаря единому импульсу, и погудка, звучавшая в ушах, уже заключала то, что мы называем содержанием. В "Разговоре о Данте" О.М. сравнил "форму" с губкой, из которой выжимается "содержание". Если губка сухая и ничего не содержит, то из нее ничего и не выжмешь. Противоположный путь: для данного заранее содержания подбирается соответствующая форма. Этот путь О.М. проклял в том же "Разговоре о Данте", а людей, идущих этим путем, назвал "переводчиками готового смысла".
            О.М., говоривший "мы - смысловики", знал, что слово всегда содержит информацию, то есть является смыслоносителем. Мне кажется, что исправления характерны для переводчиков, когда они пробуют, как бы получше выразить готовую мысль, фонетические же исправления предназначены для украшения. Вариант - это либо снятое лишнее, либо "отдельное", уводящее к новому единству. Поэт пробивается к целостному клочку гармонии, спрятанному в тайниках его сознания, отбрасывая лишнее и ложное, скрывающее то, что я называю уже существующим целым.

           Стихописание - тяжелый изнурительный труд, требующий огромного внутреннего напряжения и сосредоточенности. Когда идет работа, ничто не может помешать внутреннему голосу, звучащему, вероятно, с огромной властностью. Вот почему я не верю Маяковскому, когда он говорит, что наступил на горло собственной песне. Как он это сделал? Мой странный опыт - опыт свидетеля поэтического труда - говорит эту штуку не обуздаешь, на горло ей не наступишь, намордника на нее не наденешь. Это одно из самых высоких проявлений человека, носителя мировых гармоний, и ничем другим не может быть.
            Выявление это носит общественный характер и говорит о делах людей, потому что носитель гармонии - человек и живет он среди людей, разделяя их судьбу. Он говорит не "за них", а с ними, не отделяя себя от них, - и в этом его правда.
             Первоначальный импульс гармонического самовыявления - с людьми и среди людей - всегда поражал меня своей категоричностью. Ни симулировать, ни стимулировать его нельзя. К несчастью, конечно, того, кто называется поэтом. И мне понятны жалобы Шевченко - еще О.М. оценил их и показал мне - на неотвязность стихов, приносивших ему одни беды и мешавших заниматься живописным ремеслом, доставлявшим только радости. Этот импульс перестает действовать, когда иссякает материал, то есть ослабевает связь поэта с миром и людьми, когда он перестает слышать их и жить с ними. Не в этой ли связи с людьми черпает поэт чувство правоты, без которого нет стихов? Импульс перестает действовать, когда поэт умирает, хотя губы продолжают шевелиться, потому что они остались в стихах. Какие дураки, кстати, говорят, что поэты плохо читают свои стихи, портят их? Что они понимают в стихах? Стихи живут подлинной жизнью только в голосе поэта, и голос поэта продолжает жить в них навеки.

             Острое чувство выбора и резкая избирательная способность ума О.М. отразились и на том, как он читал. В "записных книжках" к "Путешествию в Армению" есть несколько слов о "демоне чтения", который вырвался из глубины "культуры-опустошительницы". Люди, читая, погружаются в иллюзорный мир и стараются запомнить прочитанное, иначе говоря, полностью отдаются во власть печатного слова. Сам же О.М. предлагал читать, не запоминая, а припоминая, то есть выверяя каждое слово на своем опыте или соразмеряя его со своей основной идеей, той самой, что делает человека личностью. Ведь на пассивном, "запоминающем" чтении спокон веку строилась пропаганда общедоступных идеалов и подносились для массового употребления готовые, гладко отшлифованные истины. Такое чтение мысли не будит, а само превращается в своего рода гипноз, хотя у современности есть и более сильные средства для того, чтобы отнимать волю у человека.
              О.М. называл чтение "деятельностью", и для него это была прежде всего деятельность отбора. Некоторые книги он перелистывал и просматривал, другие читал с интересом и любопытством, как, например, Хемингуэя и Джойса. Но наряду с этим существовало настоящее формообразующее чтение, книги, с которыми он как бы вступал в контакт, которые определяли какой-нибудь период его жизни или всю жизнь. Приход новой книги, определяющей период жизни, походил на встречу с человеком, которому суждено стать другом. "Я дружбой был, как выстрелом, разбужен" относится далеко не только к встрече с Кузиным, но в гораздо большей степени к встрече с немецкими поэтами: "Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой мы располагали, Какие вы поставили мне вехи"... О.М. и прежде знал этих поэтов - Гёте, Гёльдерлина, Мёрике, романтиков; но просто чтение - это еще не "встреча".
           У Ахматовой и О.М. была поразительная способность, читая поэтов, как бы вычеркивать разделяющее их время и пространство. Такое чтение по природе своей анахронично, и они вступали с автором в личные отношения. Оно равносильно общению и разговору не только с современниками, но и с теми, кто давно ушел. Такую же способность О.М. заподозрил у Данта, когда обнаружил, как тот встречается в аду со своими любимыми античными поэтами.
              Я хорошо помню чтение О.М. и его голос, но он неповторим, и только звучит у меня в ушах. Если бы его услышать, стало бы ясно, что он называл "понимающим исполнением" или "дирижированьем". Фонетическим письмом и тонированием можно передать лишь самую грубую схему пауз, повышений и понижений голоса. За бортом остается долгота гласных, обертона и тембр.

                                                                                                                    Подборка Г.Меш

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

            Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия Хазина) - русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена поэта Осипа Мандельштама. Родилась 30 октября 1899 года в Саратове. Отец, Яков Аркадьевич Хазин - присяжный поверенный, мать - врач. В
детстве бывала в Германии, Франции и Швейцарии. Образование получила в частной гимназии Аделаиды Жекулиной в Киеве. В Киеве в 1919 году встречает своего будущего мужа. В 1934 году, когда Осип Эмильевич был арестован, отправляется вместе с ним в Чердынь и Воронеж. После второго ареста, произошедшего в ночь с 1 на 2 мая 1938 года, поэт был сослан в пересыльный лагерь под Владивостоком, где скончался от тифа. После смерти мужа Надежда Яковлевна посвящает свою жизнь сохранению его поэтического наследия. Чтобы избежать ареста, часто меняет место жительства, кочуя по городам Советского Союза. Опасаясь обысков, заучивает стихи и прозу Мандельштама наизусть. Эссе «Четвертая проза» и ряд стихотворений целиком восстановлены Надеждой Яковлевной по памяти в шестидесятые годы. В начале сороковых годов окончила экстерном университет и защитила диссертацию по английскому языку под руководством В.М.Жирмунского.
             В 1960-е годы Надежда Яковлевна пишет книгу «Воспоминания» (первое книжное издание: Нью-Йорк, изд-во Чехова, 1970). В начале 70-х выходит следующий том мемуаров - «Вторая книга» (Париж: YMCA-PRESS, 1972), а затем - «Книга третья» (Париж: YMCA-PRESS, 1978). Ее мемуары признаны не только незаменимым источником в изучении творчества Мандельштама, но и значительным документом сталинской эпохи, их литературные достоинства были высоко оценены многими литературоведами и писателями.
             Многие годы была близкой подругой Анны Ахматовой, написала мемуарную книгу о ней (первая полная публикация - 2007). Умерла 29 декабря 1980 года в возрасте 81 года. Похоронена на Кузнецовском кладбище в Москве.

Источник:  Надежда Мандельштам. Воспоминания. Согласие. М, 1999г.

                        Cм. здесь

НАЧАЛО                                                                                                                                                                                           ВОЗВРАТ