Пушкин сегодня___________________________
Владимир Козаровецкий
Литературное расследование
Предыдущая публикация - №12 2012г.
СКАЗКА – ЛОЖЬ, ДА В НЕЙ НАМЕК
X
Три пушкинских фразы. Обращает на себя внимание, что все три фразы
-
двусмысленные. Ну, что ж, Пушкин был остроумцем, то есть мастером
двусмысленностей. Следовательно, в каждой фразе надо рассматривать все варианты
ее прочтения.
1/ Первую фразу (в ответ на слова Ершова, что тот «предпочитает свою родину»,
Пушкин сказал: «Да вам и нельзя не любить Сибири,
- во-первых,
- это ваша
родина, во-вторых,
- это страна умных людей») объяснил сам Ершов: «Мне
показалось, что он смеется. Потом уж понял, что он о декабристах напоминает».
Пушкин действительно, с одной стороны, подшучивал над недалеким студентом и, с
другой, действительно имел в виду декабристов.
И этот факт свидетельствует лишь о том, что Ершов, не понимая текста собственной
сказки, и не был ее автором. Но эта фраза несет в себе и некий третий смысл,
который нам пока не очевиден и который прояснится при рассмотрении третьей
фразы.
2/ Как объяснить, что Пушкин, после чтения Ершовым сказки (в присутствии барона
Розена) бросив фразу, что «теперь этот род сочинений можно мне и оставить» (дело
было летом 1834 года), осенью того же года пишет «СКАЗКУ О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ»?
Мало того, что сказки написаны одним размером и что главное содержание обеих
сказок - одержимость царя жениться на молоденькой, так ведь и без того эти слова
Пушкина можно понять надвое.
Первое
- общепринятое на сегодня
- понимание этой фразы таково: сказка Ершова
так хороша, что теперь, после нее, Пушкину, подтверждающему этими словами
авторство Ершова, в этом жанре и делать нечего. Именно так эту фразу и трактуют
ершоведы и пушкинисты, обходя вопрос о «ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ».
Второе понимание этой фразы: Пушкин,
подтверждая свое авторство для потомков,
заявляет, что теперь, написав такую замечательную сказку, он может этот род
сочинений и оставить. В самом деле, ведь и среди пушкинских сказок
«КОНЕК-ГОРБУНОК»
- несомненно лучшая, и после написания такой сказки он и впрямь
мог считать свою задачу в жанре выполненной.
Пушкин-мистификатор попусту фразы не разбрасывал; в любом случае отмахиваться от
возможного скрытого смысла этой фразы нельзя. Но какой смысл нам выбрать?
Учитывая, что из процитированных стихов и поправок Ершова уже можно сделать
вывод, что Ершов написать сказку не мог, мы имеем полное право выбрать второй
смысл
- но не будем торопиться и давать повод для формальных придирок.
Посмотрим, что дает нам третья пушкинская фраза.
3/ В «Русском архиве» есть запись:
«Молодой лейб-гусар граф А.В.Васильев, в
Царском Селе, очень ранним утром, ехал на ученье мимо дома Китаевой, где жил
Пушкин. Знавший его, как и многих других офицеров, Пушкин увидал его в окно и
позвал к себе. Перед тем появился в печати “Конек-Горбунок”. Этот Ершов, сказал
Пушкин графу Васильеву (который тоже писал стихи) владеет Русским стихом точно
своим крепостным мужиком».
В этой записи, кроме двух непроставленных запятых, есть еще одна неточность: в
доме у Китаевой Пушкин жил в 1831-32 г.г., а первая часть сказки «появилась в
печати» в мае 1834 года, и раньше этой даты упомянутый разговор состояться не
мог. С другой стороны, в 1834 году летом Наталья Николаевна жила в Полотняном
Заводе, и Пушкины дачу вообще не снимали; остается одно объяснение: поскольку
граф Васильев жил в Царском, а Пушкин мог быть в тот момент в гостях у кого-то
на даче, встреча и состоялась летом 1834 года в Царском Селе.
Я не ставил перед собой цели найти временную и пространственную точку, где
пересеклись Пушкин и граф Васильев,
- это задача для составителей «Летописи
жизни и творчества Пушкина», тем более что данный случай в «Летописи» вообще не
отражен, пропущен. Важно лишь, что встреча имела место и что фраза содержит
характерную для Пушкина двусмысленность.
Дело в том, что в Сибири никогда никакого крепостного права не было, и Пушкин не
мог этого не знать. В любых разговорах об отмене крепостного права в России этот
аргумент был решающим, и Пушкин, даже если сам его не использовал, то слышал его
многократно. (Не отголосок ли этого знания звучит в первой пушкинской фразе как
ее третий смысл: «это страна умных людей»?) Он знал это так же хорошо, как и то,
что Ершов вырос в Сибири и никаких крепостных мужиков у него никогда не было и
быть не могло.
Но в таком случае фразой
«Этот Ершов владеет Русским стихом, точно своим
крепостным мужиком» Пушкин метафорически заявлял: «Этот Ершов никогда не владел
и не владеет русским стихом». Иначе ее понять невозможно
- если только не
считать, что Пушкин бросил эти слова не подумавши, не сообразив, что в них
заключен двойной смысл. Именно так и считают наши пушкинисты и ершоведы,
отбрасывая неудобное для них прочтение и придавая этой пушкинской фразе смысл:
«Этот Ершов свободно владеет русским стихом».
Фраза была продуманна, не случайна и сказана в расчете на запоминание и запись;
граф Васильев ее и записал. Однако же в самом построении этой фразы есть
элемент, ускользнувший от всех, кому доводилось ее цитировать (хотя еще три года
назад я озвучивал эту ее особенность в интервью Станиславу Кучеру на канале ТВ
«Совершенно секретно»),
- элемент, усиливающий пушкинскую мысль и делающий ее
понимание неизбежным: «Этот Ершов…» Ее первое, казалось бы, незаметное слово
«этот» и придает пушкинской двусмысленности особый оттенок, по которому видно,
как тонко и продуманно Пушкин работал со словом. В таком написании фраза
интонационно становится максималистской, и трактовать ее можно только как «Этот
Ершов блестяще владеет русским стихом» (как и трактуют ее ершоведы и пушкинисты)
- либо как
«Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом».
После ознакомления со стихами Ершова невозможно предположить, что Пушкин,
несомненно имевший о них представление (если, конечно, не считать, что он мог
дать какую бы то ни было оценку стихам Ершова, даже не заглянув в них), имел в
виду второе понимание фразы, и, с учетом аргумента с «крепостным мужиком», смысл
пушкинского высказывания неоспорим: «Этот Ершов абсолютно не владеет русским
стихом и никогда им не владел».
Таким образом, эта фраза становится еще одним доказательством того, что Ершов не
мог быть автором «КОНЬКА-ГОРБУНКА». Но как только мы принимаем эту пушкинскую
оценку стихов Ершова, мы автоматически выбираем и вполне определенный смысл в
предыдущей пушкинской двусмысленности, которая становится прямым пушкинским
подтверждением его авторства сказки:
«Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».
XI
Пушкинские двусмысленности свидетельствуют, что Пушкин безвозвратно сказку
отдавать не хотел и сделал все возможное, чтобы, с одной стороны, свое авторство
спрятать, а с другой
- сделать так, чтобы рано или поздно мы догадались об
истинном авторе. Об этом говорят не только приведенные выше фразы мистификатора,
которые он продуманно «разбрасывал» в расчете на запись и передачу нам, потомкам
(полагаю, таких фраз было больше, просто не все до нас дошли),
- о том же
свидетельствуют и пушкинские «аллюзии» в тексте сказки, ее словарь и его
рисунок.
1) Бросается в глаза «перекличка» «КОНЬКА-ГОРБУНКА» с пушкинскими сказками
(«царь Салтан», «остров Буян», «гроб в лесу стоит, в гробе девица лежит», «пушки
с крепости палят»). Такое «использование» живого классика и современника
предполагает некую смелость, свойственную крупной личности, поэтический разговор
с Пушкиным на равных, чего Ершов не мог себе позволить даже в мыслях. Я еще мог
бы понять использование такого приема Ершовым, если бы он был модернистом,
наподобие современных, или хотя бы эпигоном модернизма, для которого цитирование
классиков без самостоятельной мысли
- всего лишь способ создания ложной
многозначительности, самоцель и средство существования в литературе. Но ничего
подобного нет во всех его остальных стихах
- да и можно ли всерьез рассматривать
ершовский «модернизм»?
Разумеется, формально такое цитирование
- еще не доказательство, что сказку
написал именно Пушкин, но, с другой стороны, невозможно себе представить, чтобы
так цитировал и кто-то другой! Эти автоцитаты
- косвенное свидетельство
одновременно и авторства Пушкина, и невозможности авторства Ершова.
2) Ершов, внося исправления и не чувствуя языка, не понимая, какое слово в языке
останется, а какое
- нет, упорно менял чуждое ему слово
«караульный» на
«караульщик». «Но вот что примечательно: “дозорные” и “караульные” в бесспорно
пушкинских произведениях встречаются единственный раз,
- писал Лацис.
- В
повести “Дубровский”, на одной и той же странице, в XIX главе.
Соседствуют они и в сказке. Что же было написано раньше?
XIX глава
- заключительная, она помечена началом февраля 1833 года. Если верно,
что сказка датируется 1834 годом, значит оба слова извлечены из повести. При
жизни Пушкина повесть не печаталась. Остается предположить, что автор сказки и
повести
- одно и то же лицо».
Согласен с Лацисом, но вынужден заметить, что этот довод
формально принять
нельзя: нам могут сказать, что это была правка Пушкина, который «пересмотрел»
всю сказку, а Ершов от этой правки впоследствии отказался
- что лишь
свидетельствует о его дурном вкусе. Однако понятие «дурной вкус» вполне можно
распространить и на все его исправления, из которых невооруженным глазом видно,
что он исправлял пушкинские слова и выражения. Во вступительной статье к 3-му
изданию «КОНЬКА-ГОРБУНКА» (М., ИД «КАЗАРОВ», 2012)
я привел анализ более 250
исправлений в 1-й части сказки (всего Ершов исправил в сказке более 800 строк)
-
выражение «дурной вкус» следует признать слишком мягким.
3) Пушкинский рисунок на листе с черновиком «АНДРЕЯ ШЕНЬЕ».
Л.Ф.Керцелли «атрибутировала» его как автопортрет «в конском облике» («поэт
рисует себя в конском облике, но со своими кудрявыми “арапскими” бакенбардами, с
носом лошади и маленьким глазом, самым поразительным, непостижимым образом
глядящим на нас его собственным, Александра Сергеевича Пушкина, взглядом»), а
Лацис «уточнил»: в виде «вылитого Конька-Горбунка», к тому же нарисованного
между двумя другими конскими мордами.
«Как понимать сей графический каламбур?
- задавался вопросами Лацис.
- Здесь
запечатлен замысел будущей сказки? Или иллюстрация, автокомментарий? Или,
наконец, тайнопись, свидетельство о подлинном авторстве?» Полагаю, имело место
все перечисленное, а кроме того
- и этот смысл:
«Первых ты коней продай, Но
конька не отдавай». Сказка «КОНЕК-ГОРБУНОК» и была третьей опубликованной, после
«СКАЗКИ О ЦАРЕ САЛТАНЕ» и «СКАЗКИ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ».
Любопытно, что во всех трех сказках имел место дополнительный мистификационный
момент: в первых двух Пушкин зашифровал летопись масонского ордена в России, а в третьей следует внимательно присмотреться кот
наказан и что надобно сделать, чтобы заслужить прощенье. Пушкин в
«КОНЬКЕ-ГОРБУНКЕ», как и в большинстве своих крупных произведений, использовал
прием передачи речи рассказчика одному из действующих в сюжете или за кадром
персонажей (как это Пушкин сделал, например, в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ»).
Вся эта композиция
- конек-горбунок промеж двух конских морд и нарисованная
рядом голова взнузданной лошади
- в виду сказки настолько прозрачна, что Пушкин
не рискнул врисовывать ее в тетрадь 1833 года, где она слишком явно выдавала бы
и свое происхождение, и авторство сказки, но
- для отвода глаз
- расположил
рисунок на свободном месте листа с черновиком стихотворения 1825 года «АНДРЕЙ
ШЕНЬЕ». Он поступал так неоднократно, вписывая тексты, настоящее время которых
хотел скрыть, на страницы с черновиками прошлых лет или на чистые листы, которые
он специально оставлял в рабочих тетрадях. Для того же отвода глаз в стороне от
основной композиции слегка набросана и пятая лошадиная голова. Этот
«автопортрет», вынесенный на обложку 1-го издания книги «Александр Пушкин.
“Конек-Горбунок”» (М., НПЦ «ПРАКСИС», 2009) настолько характерен, узнаваем и
убедителен, что, независимо от отношения к моей вступительной статье, обложка
была воспроизведена во всех рецензиях и TV-откликах на нее.
Таким образом,
этот рисунок стал едва ли не самым серьезным аргументом, косвенно
подтверждающим пушкинское авторство сказки.
XII
В 1855 году П.В.Анненков, упомянув «известную русскую сказку г-на Ершова
“Конек-Горбунок”, теперь забытую», писал: «Первые четыре стиха этой сказки, по
свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему ее тщательного
пересмотра». «Ни Смирдин, ни проживший еще 14 лет Ершов не оспорили сообщение
Анненкова…»,
- заметил Лацис. Что же стояло за этим «тщательным пересмотром»?
Наиболее вероятно, что Пушкин, «пересматривая» сказку, оставил в
беловике, переписанном рукою Ершова, свою правку, и Смирдин, прекрасно знавший пушкинский
почерк, эти поправки увидел. Однако главное для нас в этом свидетельстве
Смирдина
- не столько подтверждение «пересмотра», из которого никакого аргумента
в пользу пушкинского авторства мы все равно извлечь не можем, сколько его
свидетельство, что Пушкину принадлежат первые 4 строки сказки. Другими словами,
эта запись Анненкова ценна не сама по себе, а как документальное подтверждение
другой записи, имеющей место в бумагах Смирдина:
«У Смирдина,
- писал А.Толстяков в статье “Пушкин и "Конек-Горбунок" Ершова”,
-
была коллекционерская жилка
- он хранил автографы писателей-современников:
Крылова, Жуковского, Бестужева-Марлинского, Нарежного и многих других. При
просмотре описи бумаг Смирдина, составленной им самим, мы натолкнулись на
любопытную запись, имеющую непосредственное отношение к теме настоящей работы:
“Пушкин Александр Сергеевич. <…> Заглавие и посвящение "Конька-Горбунка"”.
Следовательно, в архиве Смирдина до конца его дней хранился неизвестный нам
автограф Пушкина, связанный с “Коньком-Горбунком”…
Пока нет возможности подробно раскрыть содержание этого пушкинского автографа».
Мог ли Смирдин назвать эти четыре строки
«посвящением», даже если бы Пушкин не
дал им сам такое название? - Вполне, он ведь не был профессиональным
литератором, чтобы разбираться в литературных терминах. Но, думаю, дело было
проще.
Представим себе, что в бумагах Смирдина была страничка с такой записью:
Конек-Горбунок
Русская сказка
За горами, за долами,
За широкими морями,
Против неба
- на земле
Жил старик в одном селе.
Мог ли Смирдин сам записать эти строки? Нет, конечно, тогда Пушкин должен был бы
ему продиктовать их. Но это еще более невероятно: с какой стати Пушкин стал бы
диктовать, а Смирдин
- записывать? А вот самому записать их и отдать листок в
коллекцию Смирдину
- дескать, я сказку всю пересмотрел и переписал
заново, а посвящение оставьте себе
- так Пушкин сказать и поступить мог. Мог ли возникнуть у
Смирдина вопрос: зачем это нужно Пушкину? Да, и он сам себе ответил: Пушкин
передает ему автограф и одновременно оставляет свидетельство авторства первых
четырех строк сказки. Отсюда и уверенность Смирдина в том, что эти четыре строки
принадлежат Пушкину. Так или примерно так рассуждали и пушкинисты, анализируя
эту запись Анненкова.
И, наконец, последнее. Как мы уже понимаем, 3-я строка этого «посвящения» не
могла быть написана бездарным Ершовым, а в 5-е издание сказки попала из этой
записи. Почему же Пушкин оставил такую строку именно в этом автографе?
- Строка
гениальная, это пушкинская «черта Апеллеса».
Этой строкой Пушкин делал свой автограф очевидным свидетельством своего
авторства.
Как понимать эту запись Смирдина и сообщение Анненкова, а также само слово
«посвящение» в таком контексте у серьезных пушкинистов сомнения не вызывало, в
том числе ни у Н.О.Лернера, по предложению которого первые 4 строки сказки в
этом варианте стали включать в собрания сочинений Пушкина, ни у М.К.Азадовского,
по предложению которого включать перестали. Азадовский мотивировал свое
предложение «не включать» тем, что непонятно, все ли четверостишие принадлежит
Пушкину или он только отредактировал его; при этом он полагал, что строка
«Против неба
- на земле»
- ершовская правка.
Видимо, Азадовский был так убедителен, что с момента публикации его заметки
приведенное четверостишие в пушкинских изданиях больше не приводится. И
правильно
- поскольку приводить надо всю сказку, а не одно четверостишие. Но у
меня все эти выкладки пушкиниста вызывают ряд вопросов. Например: возможно ли
слова «принадлежат Пушкину» понять в смысле какой бы то ни было «редакционной
работы»? Стереотип ершовского авторства был настолько силен, что пушкинист
вопреки логике оттрактовал эти слова в прямо противоположном их смыслу
понимании. Азадовскому «не приходило в голову, что, выправляя эти стихи», именно
Пушкин правит Пушкина; между тем, на фоне общепризнанного авторства Ершова
запись Анненкова подчеркивает, что эти строки «принадлежат Пушкину».