Как страшно
быть евреем
Из дневника Б.Пастернака
Каждый из нас невольно или обдуманно создает вокруг себя мир, в котором
можно выжить. Мир этот, как правило, не имеет ничего общего с
действительностью. И, тем не менее, он способен спасти в человеке
главное: здоровье его психики.
В мире Бориса Леонидовича Пастернака не было голода и крови, второй
мировой войны, безумия нацизма и сталинского террора, не было и
тревожной ноты
собственного еврейства. Была природа, семья, женщины,
Шекспир, Лев Толстой, Скрябин, Шопен, свои стихи и написанный уже в
преклонном возрасте роман. Именно этому роману он завещал защиту своего
мира и после ухода из мира живых.
Действительность, как это обычно бывает, сама выбрала то, что было
существенным в наследии поэта. Но она же, эта действительность, мало
отличная от былых времен, и делает интересным особенности той духовной
крепости, которую выстроил вокруг себя Борис Пастернак.
«Мой отец, никогда не отрекавшийся от народа, к которому принадлежал,
всю жизнь преодолевал племенную узость. Преодолевал настолько, что с
полным правом считал себя русским писателем».
/Из интервью Евгения Пастернака Владимиру Нузову./
Не думаю, что дело в мифической «племенной узости». Здесь все сложнее.
Мужественному человеку - Борису Леонидовичу Пастернаку - просто было
страшно, панически страшно, до ужаса страшно быть евреем. От того, что
стояло за этим словом: «черты оседлости», «процентной нормы», погромов,
призрака Холокоста, «безродного космополитизма», «убийц в белых халатах»,
сионистов. Ему было страшно быть внутри кошмара своего времени, быть
объектом ненависти мирового зла. Сознание своего еврейства лишало
Пастернака покоя, возможности жить и работать.
Я бы не стал возвращаться к этой больной теме, если бы не убежденность,
что нынешние проблемы еврейства и Израиля тоже связаны с галутным,
вошедшим в плоть и кровь, страхом. Проще говоря, страх быть евреем
перешел на очевидную робость владения своей землей, государством. Отсюда
и вечные жалкие попытки отдавать, ничего не получая взамен, вымаливать
мир, а не брать его силой и по праву.
Но вернемся к Пастернаку. Удивительно, в письмах Бориса Леонидовича не
встретишь таких слов, как «фашизм», «нацизм» или «Гитлер». Это было
понятным в годы братания Сталина с фюрером, но и после 22 июня 1941 года
ничего не изменилось в эпистолярном наследии поэта. Все та же спокойная,
равнодушная отстраненность. Мирные пейзажи, жалобы на трудности военного
быта, на воровство в Москве, рассказы о бомбежках, о работе над
переводами пьес Шекспира.
Получив одно из таких писем, двоюродная сестра Бориса Пастернака
отметила в своем дневнике: «…тайная надежда на спасенье и помощь
невольно соединялась во мне с именем брата и друга… Но когда я прочла
его письмо из Чистополя с описанием пейзажа, я поняла свое заблуждение…
Письмо говорило объективно о душевной вялости и утомлении, о душевной
растерянности. Как и в начале революции, в письме фигурировали ведра и
стертый, подобно старой монете, дух».
Увы, дело было не только в упадке душевных сил замечательного поэта. И
совсем не случайно в письмах Бориса Пастернака полностью отсутствуют
перечисленные слова с точным обозначением очередной страшной беды,
которая постигла СССР.
Нацисты атакуют с воздуха Лондон, где живут его родные, морят голодной
смертью Питер, штурмуют Москву, уже дымят печи Аушвица, а Борис
Пастернак и не думает, по крайней мере в письмах, подняться выше
описания неудобств военного времени и мирных пейзажей.
Я намеренно не касаюсь в этих заметках попыток Пастернака писать о войне.
Это отдельная тема, хотя и связанная с его эпистолярным наследием. Он и
здесь не смог вписаться в запросы фронтовой пропаганды.
Разгадку странного поведения Бориса Леонидовича нашел в одном из писем
Пастернака В.В. и Т.В.Ивановым 8 апреля 1942-го, Чистополь: «И так ампир
всех царствований терпел человечность в разработке истории, и должна
была прийти революция со своим стилем вампир и своим Толстым и своим
возвеличением бесчеловечности… Но это у вас все рядом. Вы, наверное,
другого мнения, и Всеволод мне напишет, что я ошибаюсь. Я же нахожу это
поразительным, как поразительны Эренбург и Маршак, и не перестаю
поражаться».
Письмо подцензурное, расшифровывает его в примечаниях к собранию
сочинений поэта и в своих мемуарах жена Всеволода Иванова: «Пастернак
считал изуверством утверждение, что гуманизм отменяется во время войны,
и не мог принять оправдание ненависти и жестокости, которое проповедовал
Эренбург в своих статьях: «Убей немца» и С.Я.Маршак в стихотворных
подписях к карикатурам и плакатам. Он никак не мог совместить патриотизм
с безоговорочной беспощадностью ко всей, ведущей войну нации, как всегда
в целом, неповинной и воюющей против своей воли, вынужденной к тому
власть имущими».
Еврейская нация, как считал еврей Пастернак, была во многом виновна, а
потому должна была исчезнуть «гуманным» путем полной ассимиляция, а вот
немецкий народ нацисты силком, против его воли, заставили решать «еврейский
вопрос» далеко не гуманным способом. Он же, народ Гете и Бетховена, не
виноват в кровавой и голодной смерти десятков миллионов людей по всей
Европе. Его заставили, принудили творить то, что он вовсе не хотел
делать. Возможность превращения целого народа в обезумевшее стадо, толпу
людоедов - исключалась полностью. Слово «народ» Борис Леонидович
Пастернак был склонен писать с большой буквы, что, естественно, не
касалось народа еврейского.
Путь отказа, ухода от самого себя казался Пастернаку благотворным. И
здесь он был последователем своего кумира - Льва Толстого. Он бежал не
только от своего еврейства, но и от своей же поэзии - самого ценного в
его наследии.
Из письма Б.С.Кузину от 7 марта 1948г.: «Вы должны знать, что стихов как
самоцели я не любил и не признавал никогда. Положение, которое
утверждало бы их ценность, так органически чуждо мне, и я так этот
взгляд отрицаю, что я даже Шекспиру или Пушкину не простил бы голого
стихотворчества, если бы, кроме этого, они не были гениальными людьми,
прозаиками, лицами огромных биографий и пр. и пр.»
Сотворение своего мира требовало ухода, бунта, движения вперед. Беда в
том, что Шекспир или Пушкин не задумывались о смысле своей работы.
Пастернак искусственно, умозрительно, направлял свои усилия в то русло,
которое считал необходимым. Отсюда и явная переоценка им своего романа,
и неистребимый душок предательства в бегстве от еврейства.
Удивительно и то, что упрекает Пастернак в отсутствии гуманизма одних
евреев: Маршака и Эренбурга, но убивать немцев призывали и многие другие
поэты коренной национальности. К примеру, Константин Симонов. Как тут не
вспомнить:
«Если ты фашисту с ружьем/Не желаешь навек отдать/Дом, где жил ты, жену
и мать/Все, что Родиной мы зовем/Знай: никто его не убьет/Если ты его не
убьешь./ Знай: никто его не спасет/Если ты его не спасешь./Сколько раз
увидишь его/Столько раз его и убей/ Столько раз его и убей/Сколько раз
увидишь его».
Депортация советских немцев волновала гуманиста Пастернака. Он не раз
пытался спасти знакомых представителей этого народа от высылки в Сибирь.
Но вот о геноциде евреев на оккупированной территории даже и слышать не
хотел. Существует еще одно любопытнейшее свидетельство на эту тему.
1958 год. Нобелевка, «Доктор Живаго», вал публикаций за рубежом. Не все
статьи о себе самом были одобрены Пастернаком, особенно в той части,
когда касались его еврейства.
«Я не помню, что был знаком с Суцкевером; напротив, у меня ощущение, что
я хотел избежать этой встречи из-за страшного стыда, благоговения и
ужаса перед этим мучеником… Как мне помнится, я отклонил знакомство и
встречу с ним из чистого страха и стыда перед его высоким мученичеством,
в глазах которого я должен был выглядеть моральным ничтожеством и
предателем». Здесь я намеренно объединил строки из двух писем поэта
разным людям: П.П.Савчинскому и Э.Пельте-Замойской. Оба письма
отправлены в июле 1958 года и звучат неким оправданием одной истории,
которая произошла за четырнадцать лет до того. В примечании к последнему
письму сказано: «В статье идет речь об организованной зимой 1944г. в
редакции «Литература и искусство» встрече Пастернака с еврейским поэтом
Авраамом Суцкевером, бежавшим из вильнюсского гетто. Душевно
разрушительные для Пастернака впечатления этого рассказа были вытеснены
из его памяти».
«Душевно разрушительные». Встреча состоялась, но будто ее и не было. «Далекие»
от человеколюбия Илья Эренбург и Василий Гроссман не разрушили свои души,
составляя «Черную книгу». Борис Пастернак вытеснил из своей памяти
единственное и случайное свидетельство о геноциде своего народа. Что-то
здесь не так с гуманизмом поэта. Но, думаю, дело не только в эмоциях.
Сам факт Холокоста разрушал мировоззренческие принципы Пастернака. Сама
мысль о том, что преступления такого рода есть преступление не только
злой власти, напрочь разрушала его добрые помыслы о народе немецком, да
и не только о нем.
«Не трогайте этого небожителя», - якобы приказал Иосиф Сталин своим
палачам и вычеркнул имя Пастернака из списков «врагов народа». В тот
страшный 1937 год поэт отказался подписывать коллективное письмо
писателей с требованием расстрелять Тухачевского, Якира и прочих. Это
был мужественный поступок. Гуманист по определению не имеет права звать
к топору и плахе ни при каких обстоятельствах. Дело принципа. Верно
заметил «вождь народов» или кто-то другой - был поэт «небожителем». С
одной только оговоркой: «небожительство» это становилось пристанищем
Бориса Леонидовича только тогда, когда не разрушало его представлений о
мире и о своем месте в нем.
Повторю, мужественным человеком был поэт Пастернак. Единственной «точкой
безумия» Бориса Леонидовича был страх перед своим еврейством. Впрочем,
это качество свойственно многим потомкам Иакова и сегодня. Часто с той
же ссылкой на «небожительство» или мировое гражданство.
Увы, войны ведутся на земле, а не на небе. И по сегодняшний день зло
исламского террора атакует землян, а не обитателей облаков.
И сегодня легко быть гуманистом и рассказывать сказки о народах, ни в
чем не повинных, и злых дядях, соблазнивших сущих ангелов на разные
зверства. И сегодня не проходит, да и не может пройти мода на «миротворцев».
Нет, все сложнее и страшнее, чем хотел думать об этом Борис Пастернак и
по сей день думают либералы и социалисты Запада. Не было у наших отцов и
дедов иного пути, чтобы спасти свои дома, матерей, жен и детей, кроме
этого страшного призыва: «Убей немца!»
Потом, после коллективного наказания и кровавой бани, устроенной «ни в
чем не повинной немецкой нации», когда все уже было кончено, товарищ
Сталин поправит Эренбурга. Скажет, что он «ошибается» и немецкий народ
пора оставить в покое.
(Любопытно трактует этот кульбит вождя историк Марк Солонин. Сталин, с
его точки зрения, сам устроил геноцид немцев в Померании и Восточной
Пруссии, чтобы ускорить их бегство с этих территорий, а когда добился
своего, дал приказ оставить немцев в покое.)
В любом случае, поправку эту Борис Леонидович Пастернак встретил с
пониманием. Он тоже считал, что немецкая нация, в отличие от еврейской,
имеет полное право на дальнейшее существование. В этом гуманист и палач
были солидарны.
Даже не знаю, кого поместить в центр великой тройки российских
поэтических гениев: Мандельштама, Бродского или Пастернака? Но провалы
нравственного чувства Бориса Пастернака - этого рыцарски порядочного,
доброго, участливого человека очевидны.
Замечательно сказал об этом Леонид Радзиховский: «Любить ли Пастернака?
Дело сугубо индивидуальное. Я сторонник старого анекдота: «Гоги, ты
помидор любишь? - Кушать - да, а так - нэнавыжу!» Стихи Пастернака я
люблю, а к самому ему (как и к огромному большинству писателей,
музыкантов и т.д.) не испытываю никаких эмоций. Гений как гений -
эгоцентричный, с манией величия и т.д. и т.п. «Гений и злодейство -
две вещи несовместные?» Не знаю, как насчет прямого «злодейства» (а как
же Вагнер?), но гений и мелочность, гений и подлость, гений и любая
житейская (сексуальная, социальная, культурная) патология - вещи не
только вполне совместные, но даже почти всегда совпадающие. Гениев - «приличных
людей» - можно по пальцам перечесть. Да оно так и должно быть по
справедливости - ведь за гениальность надо же чем-то платить… Впрочем,
это уже совсем другая тема».
«Мания величия», - пишет Радзиховский. Он прав, но и Пастернака,
лишенного своего голоса, живущего впроголодь на одни переводы, понять
можно. Жаловаться на Кремль в переписке он не смел. Оставалось одно:
сожалеть о своем еврействе. Ольга Фрейденберг - доверенная Пастернака по
«национальному вопросу». Именно с ней он любит рассуждать о своем
еврейском комплексе: «Чего я, в последнем счете, значит, стою, если
препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным (единственное,
что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и
какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой,
негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и
несчастных».
Рука Пастернака дрогнула, когда он писал слова «загнанных». Это понятно:
по сути дела он сам был загнанным евреем. «Заспанным» - прочла
двоюродная сестра и не меньше озабоченная своим происхождением, чем
Борис Леонидович, ответила ему, в утешение, так: «…Не спрягай ты себя в
одном прошедшем, это грамматическая ошибка. Вздор, что заспанные евреи
одни остались (твои ценители)… Ты будешь прекрасно писать, твое сердце
будет живо, и тобой гордятся и будут гордиться не заспанные и не евреи,
а великий круг людей в твоей стране».
Письмо это написано в самом конце сорок девятого года. К тому времени
разница в СССР между «заспанными» и «загнанными» евреями уже огромна.
Убит Михоэлс, ликвидирован ГОСЕТ, а следом и все еврейские театры.
Начинается борьба с космополитизмом. Идет активная подготовка к большому
погрому. Кто знает, не беспокоила ли Пастернака и его двоюродную сестру
возможность попасть в число изгоев по национальному признаку.
И как тут не вспомнить еще один анекдот о негре, который читает в
нью-йоркской подземке газету на идише и реплику его соседа: «Мало ему
того, что он негр». Борис Леонидович Пастернак не написал бы свой роман,
не дожил бы до лет преклонных, если бы к мужеству не быть советским
писателем прибавил мужество быть евреем.
В «Дневнике» М.М.Пришвина читаю о Пастернаке: «Пастернак спустился к
нам,
читал стихи, совершенный младенец в свои 60 лет. И делается хорошо на
душе не оттого, что стихи его, а что сам он такой существует».
Вот еще одна разгадка бегства Бориса Леонидовича от своего еврейства. Он,
как «совершенный младенец», боялся взрослых дядей-юдофобов, грозно
топающих ногами на его народ. Нет у младенца иного оружия защиты, кроме
отказа от себя самого и попытки спрятаться за куст, за пень, в темный
угол от извечного страха.
Но все же вспомним о главном в судьбе этого человека. Жизнелюбие,
чадолюбие, сила творчества, фантастическое умение оставаться самим собой
во враждебном окружении. Борис Пастернак родился евреем и жил евреем.
Никем другим он и не мог быть, вопреки своей собственной воле. У него не
было права выбора. Все остальное - риторика.
© А.Красильщиков
