|
|
|
Какая
удача - отыскать талантливую книгу, особенно
русскую… Сочинения на кириллице к нам попадают в малом числе, и те,
бывает, разочаровывают.
Название смахивает на бульварное - «Московская
богема», подзаголовок смотрится респектабельнее («История культовых
домов»). Все-таки о чем идет речь - не о
церквях же? Нет, конечно. Просматриваю несколько страниц. Начинается
действо в московском кафе
“Артистическое”, продолжается в кафе “Националь”,
и много где еще.
Анатолий Макаров, один из сотрудников знаменитой старой «Недели»,
выпустил, по его словам, «ностальгический путеводитель по местам
скопления московской богемы 60-80-х годов». Такого я еще не держал в
руках.
Представлены в объемном ракурсе радости и заботы богемного
быта, но не только его, - выведена череда колоритных типажей, включая
фарцовщиков, проституток, стиляг (непочтительно именуемых балбесами).
Всего хватает, но для меня особенно интересен, так сказать,
глубинный «подтекст» - вместе с его
носителями.
Рядом с такой книгой можно поставить лишь немногие опыты
этого рода, где автор, бросая назад пытливый взгляд, как бы
приоткрывает личное «дежа вю».
Начав работать над темой, я наткнулся и на сборник
произведений «Маленькая девочка из «Метропроля», оценил редкий
талант Людмилы Петрушевской как мемуариста.
Оказывается, они с А.Макаровым учились на одном и том же факультете
журналистики МГУ, примерно в одно время искали дорогу в жизни
- и выбирали себе судьбу.
Я не связан с ними лично, но если мысленно собрать широкий
круг людей того времени по сходству установок, надежд, настроя, а в
некоторых случаях и контактов - то и я бы
оказался среди них.
Мы возвращаемся в «те баснословные года», к однажды запавшему
в душу, оставшемуся в ней, упущенному -
словом ко всему, что вместе взятое образует особенный
Вкус минувшей эпохи
…Когда это было?
К середине 50-х прошлого века сталинские заморозки ослабели,
появились признаки «оттепели». Какая-то маета, томление охватывало
образованную молодежь. Вслед за обновлением искусства, росла тяга к
переменам общественным и даже, (хотя это по-прежнему воспрещалось),
политическим.
Неизбежно находятся лидеры, мечтающие для начала о
театральной революции, о низвержении ложных кумиров и разрушении
бастионов омертвевшего официозного искусства. А там
- как знать?
«Тайная свобода» никуда сама не приходила; ее потихоньку
завлекали, привечали на уютных посиделках московских интеллигентных
кухонь. Сами собою возникали «кучки по интересам», которые то и дело
перемещались в излюбленные злачные места. Для автора книги это,
прежде всего, кафе «Артистическое», расположенное как раз напротив
МХАТа. («Московская богема», с.99-100).
Бывая в столице редкими наездами, я заходил в это кафе всего
пару раз, но и мне запомнилось что-то из полюбившегося завсегдатаям.
«Лепные потолки, декадентские синие птицы и чайки витражей,
более всего свидетельствующие о родстве с соседним театром…»
Макарову довелось не раз наблюдать, как прямо из театра забегали в «Артистическое»
известные всей стране актеры Борис Ливанов или Владимир Массальский,
«чтобы по-свойски махнуть коньяку прямо у стойки». (Я же их видел
вместе только на МХАТовской сцене. Попутно вспоминается, как в конце
40-х к нам в актовый зал Ленинградского университета приехали
выступать А.К.Тарасова с партнером В.Массальским. Играли они сцену
из пьесы Островского “Без вины виноватые». Все завораживало в Алле
Константиновне, но в особенности ее магический голос. И после бурных
оваций, не сговариваясь, студенты потянулись за ней, как за сиреной).
От «неформальной» актерской встречи могло зависеть многое не
только в театральной жизни. Осенним вечером 1957-го в вестибюле
московского Театра юного зрителя Ролан Быков, молодой, но уже
известный артист, выслушав предложение инициативной группы, дал
согласие возглавить самодеятельную театральную студию.
«…В даровании Ролана Быкова ощущаются черты гениальности,
- читаем в книге. - Он
был талантлив во всем и мог всё: играть на сцене, танцевать, петь,
сочинять стихи …Все эти способности в итоге концентрируются в
режиссуре». Он создал потрясающий спектакль по пьесе чешского
драматурга Когоута «Такая любовь» - историю
любви, искалеченной общественным ханжеством. За несколько месяцев из
способных любителей ему удалось воспитать таких профессиональных
актрис, как Ия Саввина, Алла Демидова.
Много слухов поползло об этом спектакле, и Ролан,
- отмечает хорошо знавший его Макаров,
- «будучи не только потенциальным гением, но
и не менее потенциальным авантюристом, понял, что пришел его час».
Не проведя и года в новом качестве, он объявил о превращении студии
в Студенческий театр МГУ. Последний вышел как бы из недр самого
общества, еще не смевшего называться гражданским.
И вот тогда, считает автор, Ролан Антонович совершил большую
ошибку. В конце пятидесятых он имел все шансы построить небывалый в
СССР театр, соединивший в себе художественную инициативу с
гражданскими надеждами. Там у него уже образовался центр высокого
интеллектуального общения, проходили дискуссии с участием философов,
художников, культурологов, людей, впоследствии получивших мировую
известность. Царила атмосфера не то парламентской говорильни, не то
якобинского клуба. Она не мешала его амбициям -
скорее, напротив. Этот уникальный шанс он упустил.
Когда ленинградские власти предложили ему возглавить
профессиональный театр Ленинского комсомола, Ролан дал согласие.
Зачем - чтобы покончить с любительством,
игрой в театр? Однако «всех своих последующих успехов он добивался,
именно как бы играя. В кинорежиссуру, в литературу, в политику, в
бизнес». («Московская богема», с. 128)
Добавлю кое-что от себя.
Не думаю, что парадоксальная оценка во всем верна. Насколько
понимаю, Ролан оставил свою дальнейшую карьеру в Студенческом театре,
чтобы не заходить слишком далеко в спорах с властью. Возможно, и
Макаров уловил бы этот мотив, если бы он знал некоторые подробности
быковской биографии.
Во время войны, будучи в эвакуации в городе Йошкар-Ола, как я
писал ранее, мы, группа школьников, стали выпускать в начале 1944-го
рукописный журнал «Прометей». С ним активно сотрудничали и братья
Быковы, Героним и Ролан (к которым я заходил на квартиру, где они
жили со своей «еврейской мамой»).
В журнале мы писали на разные темы, в частности, доказывали,
что освобождаемые нашей армией народы должны получить свободу, чтобы
выбрать себе тот строй, какой захотят.
Среди нас оказался доносчик, сын преподавателя
Военно-воздушной академии. За нами начали следить, дважды вызывали
на заседания обкома партии. Имя Ролана тоже фигурировало в
официальной справке. Каким-то чудом мы избежали арестов
- вскоре разъехались.
Много позже, в годы «застоя», я встретился Москве с Роланом.
Посидели в ресторане, где посетители его сразу узнали, а потом долго
беседовали у него дома (кажется, он тогда жил еще с первой женой,
артисткой Князевой). Перебрав в памяти былое, коснулись и эпизода с
нелегальным журналом. Я спросил, нет ли у него желания поставить
фильм о том нашем деле, и вообще - о не
вполне лояльных советских школьниках? Он дал понять, что к
диссидентам отношения не имеет.
Впрочем, тут же оговорился, что о «военных мальчишках»
рассказать в кино ему хотелось бы. Этого он тоже не сделал. И ни в
одном из многих своих выступлений не упоминал о неприятном случае в
эвакуации. Впрочем, долго молчали о нем и другие замешанные, включая
меня.
Многих увлекал имидж московского «Националя». С трепетом
переступил Анатолий Макаров порог того кафе, где еще помнились
довоенные посещения Михаила Булгакова и его жены Елены Сергеевны, а
иные постоянные «сидельцы», как например, поэт Михаил Светлов, были
живы. Там наблюдалось нечто английское в атмосфере -
традиционное, надежное. Круглые столы, покрытые белыми скатертями,
тяжелые породистые стулья. Обслуживая посетителей элегантно,
персонал и кое-что без навязчивости им внушал: в порядочных домах,
мол, даже водку не принято подавать бутылками, дурной тон,
непременно в графине…
Но главное, что поразило новичка, это окружающие. “Никогда в
жизни, - признавался Макаров,
- я не видел столь изящных, столь стильных, столь подходящих
друг другу людей…» В тех молодых женщинах притягивала даже не их
красота, а типаж, создающий вокруг себя праздничную атмосферу
- не для одних только избранных. Однажды он
подумал, что видит воочию новую, «демократическую красоту», которая
ничуть не подавляла, а наоборот, пленяла насмешливостью и умом.
В нынешние времена он встречал немало светских львиц, но ни
одна не могла сравняться с теми. Почему, сказать трудно. Не
обесценивал ли его “солидный” возраст запоздалые попытки осмыслить
стиль, ушедший в прошлое? А может, изменились человеческие отношения,
и настолько разительно, что сузилось общее «пространство нежности».
…Весной шестидесятого, когда Хрущев улетал на сессию ООН,
редактор «Известий» Алексей Аджубей преподнес своему тестю пачку
только что отпечатанного еженедельника «Неделя». Никита Сергеевич
дал добро на издание.
Воскресное приложение для семейного чтения -
не более того. Но заключалось же в нем что-то особенное, если люди
по всей стране стояли в очередях к киоскам. Не было у «Недели»
нехватки и в одаренных авторах. Одним из них стал получивший там
свой «пропуск» в большую литературу Фазиль Искандер.
Творческая публика, приходившая в редакцию, отличалась
большим разнообразием, и не вся укладывалась в привычные категории
мэтров, начинающих талантов, графоманов и т.д.
Макаровым описан такой небанальный эпизод:
«Однажды со своими рассказами к моему столу (в редакции «Недели»)
уверенно подошла студентка сценарного факультета ВГИКа. Не сказать,
что несомненная красавица, но видная, яркая, а главное, обладающая
тем, по выражению Достоевского, натуральным нахальством, которое
стоит любой красоты. Я предложил ей стул, на который она уселась
таким образом, что крупные ее круглые колени (чтобы не сказать
определеннее) оказались в самом центре нашего с ней литературного
общения. Меня это жутко разозлило, столь соблазнительная поза
представилась мне чем-то вроде взятки. «Мое положение в редакции не
столь значительно, чтобы так передо мной садиться”,
- заметил я без лишней деликатности». “В самом деле?
- мгновенно нашлась не стеснительная
дебютантка. - А кто занимает такое положение?”
Много позже автор увидел телевизионное интервью с той самой
женщиной -
 популярной писательницей Викторией
Токаревой, и приметил, что она «оставалась при своем натуральном
нахальстве, только, естественно, еще более не стеснительном».
Ведущая передачу спросила ее «с подначкой»:
- Скажите, Виктория Самойловна, в молодые годы вы
пользовались своими внешними данными для достижения писательского
успеха?
- А как же! - не без удовольствия
вспомнила Токарева.
И прежде, и теперь это было вполне в духе времени.
Какие у журналистов складывались отношения с властями?
«Конечно же, - замечает автор книги,
- наша «Неделя» не была, да и не могла быть
оппозиционным изданием. Мы делали талантливый еженедельник, а талант
свободен по самой своей природе…»
Он так развивает эту свою мысль:
«Мы исполняли все постановления ЦК и все указания прочих «инстанций»,
но …сохраняли свою внутреннюю независимость от той пропагандистской
вакханалии, которая время от времени захлестывала советскую печать,
тем самым и своим читателям намекая на возможность и необходимость
тайной свободы. Читатели намек понимали. Включая и охранителей
устоев, которые с досадой признавались: вроде бы ни к чему у вас не
придерешься, а дух все равно еврейский, в том смысле, что
несоветский».
Это тоже ментальность «шестидесятника», когда центральной
популярнейшей газете кто-то властный навешивал ярлык «еврейской», а
сотрудники не возражали, как бы принимая упрек начальства к сведению.
И до поры до времени, все шло своим чередом -
при устойчивых, миллионных тиражах. А также неплохих гонорарах.
Теперь и я не раз спрашиваю себя - чем
нас прельстила та, в сущности, весьма неоднозначная эпоха; как
случилось, что мы ее потеряли?
Это кажется такой далекой историей, ведь с той поры остались
лишь немногие, не посторонние случившемуся. Я - в их числе.
Не все знают, что началось со статьи под названием «Шестидесятники».
Ее, помнится, опубликовал - ровно в
1960-м - критик Станислав Рассадин в хорошем
журнале «Юность». С тех пор и пошло в ход это слово, став
символичным. Разное с ним связывают.
Если же вникнуть, то, в сущности, оно мало общего имело с
советским режимом. Ибо восходило к людям столетней давности
- к тем из поколения 1860-х, которые еще до
отмены крепостного права взялись строить в России гражданское
общество. Не считаясь с доводами, что таковое здесь невозможно.
В мое время искали исторических параллелей и в более близких
временах. Часть интеллигенции заговорила о «возврате к ленинским
нормам». О чем это? Бесплодные мечтания, фальшь, или того хуже … Нет,
- скорее, политический расчет.
Инакомыслящим хотелось вновь привлечь внимание к основным постулатам
Запада - гласности, правосудию, частной
собственности. Не абстрактно, а на опыте своей страны периода 20-х
годов (того самого злополучного НЭПа) доказать, что у нас тоже можно
жить иначе.
Таков был выбор вариантов; в начале «оттепели», возможно, иного и не
предвиделось.
Беда обнаружилась позже, и шла отнюдь не только сверху. Надо
называть вещи своими именами. Примерно к середине 1960-х стало
заметно, что ценности советской духовной элиты размыты.
Она имела возможность, но не предъявила четкого запроса на
равноправный диалог с властью (робкие отповеди сталинистам не в счет).
Зато почти не оказала сопротивления “мягкому” подкупу сверху, этому
малозаметному, но упорному разложению. Репрессии властей тоже
проводились, но выборочно, как бы отодвигаясь на второй план.
Среди интеллектуалов Москвы, как подтвердили позднейшие мемуары,
возобладала психология «ухода в удобные ниши» (иначе это называли «сдача
советского интеллигента»).
С ведома некоторых кремлевских чиновников, видных инакомыслящих
пристраивали на должности в полуфиктивном Институте истории
международного рабочего движения, в арбатовском институте
американистики и т.п. В этих стенах, при неплохом материальном
обеспечении и неясных служебных обязанностях, можно было продолжить
излюбленные дискуссии в узком кругу. Там рождались смелые
философские концепции. По-прежнему удачно практиковалось лицедейство.
Что же до «прозы» политики, то, по откровенным признаниям самих
талантливых людей, она их тяготила. О страхе навлечь на себя
преследования тактично умалчивали, но в действительности с ним очень
считались. В общем, все забирались в своих разысканиях куда-то выше
(и подальше от опасности) - что, в сущности,
и требовалось от них.
А в итоге получилось, что российская элита (включая диссидентов)
сочинила немало книг на отвлеченные темы, но не подготовила ни
одного толкового проекта рыночных реформ. Не выдвинула и крупного
политика, способного возглавить предстоявшую смену режима.
Теперь обратимся к воспоминаниям Людмилы Петрушевской. Она в них,
так же как в своей драматургии, и в прозе, та самая кошка, которая «гуляет
сама по себе».
В начале 1960-х довелось ей, перед окончанием факультета
журналистики МГУ, заглянуть в ту редакцию «Недели», которой
А.Макаров посвятил в книге немало высоких слов. И не без повода:
творческая атмосфера, жаркие споры, талантливые розыгрыши, обилие
завсегдатаев-оригиналов, все это было там взаправду, как и многое
другое, отделявшее от прочих органов печати принятый народом
еженедельник.
Петрушевская же, по природе своего дарования, чужда всякой патетики.
Для нее не существует «важных» и «мелких» фактов, потому что всему
своя настоящая, будничная цена. И вот она рассказывает, как пришла в
«Неделю», чтобы попытаться устроиться на работу. Заглянула к своему
однокурснику, уже принятому туда (фамилия отсутствует). Между ними
состоялся мимолетный обмен репликами:
«…Мой однокурсник в ответ на все вопросы о штатном местечке запел и
выдвинул ящик стола, в котором загремела, перекатываясь, пустая
коньячная бутылка. А я намека не постигла и ушла после слов «ты в
уме ли, старуха, какое там, сам еле-еле… На работу я так и не
устроилась».
(Людмила Петрушевская. Маленькая девочка из «Метрополя»,
с.148-149)
Этот маловажный случай типичен для эпохи, в том смысле, что
настоящие взятки еще не вошли в обычай. Но поборы практиковались
весьма широко, в чем, кстати, и я убедился на личном горьком опыте.
Перед защитой кандидатской диссертации я, как и каждый соискатель,
обязан был опубликовать печатную работу. Но в Гродно, где я жил, не
было издательства, а в Минске никто не давал мне ходу.
Сведущие люди как-то подсказали, что надо не жадничать, а взять быка
за рога: культурно напоить одного сотрудника академического
издательства, известного своим аппетитом. После хорошей выпивки за
мой счет тот и пропустит в печать желаемую публикацию.
Не имея иного выхода, я пригласил жаждущего в ресторан “Беларусь”.
Он один выпил почти всю бутылку заказанного мной коньяка (с хорошей
закуской), и я посчитал, что на этом все. Не тут-то было. После
некоторого замешательства, мой благодетель процедил:
- Лучше перепить, чем недопить.
Тут-то я наступил на те же грабли, что и московская писательница: не
понял, или вернее, не захотел понять намека. Не дождавшись следующей
бутылки (а возможно, в его ненасытную утробу надо было бы влить еще
несколько), академический издатель разочарованно поднялся из-за
стола и удалился. «Коньячная взятка» оказалась пустой тратой денег,
особенно чувствительной при моей низкой зарплате.
Ни публикации, ни защиты диссертации мне в Минске так и не разрешили,
а вот в Институте истории Академии наук Литвы в 1963 году
безвозмездно допустили к защите, да еще и проголосовали за мою
степень единогласно. Почему так вышло, отдельный разговор.
Столичные поветрия проникали в провинцию, кое-кем усваивались, но
там проявлялась и специфика, которую порой недооценивают
- и в мелочах, и в делах серьезных.
Как раз к середине 60-х, как я уже писал, сложился наш «гродненский
треугольник» (так теперь именуют клуб инакомыслящих интеллектуалов,
возникший в Гродно: писатели Василь Быков, Алексей Карпюк
- и я, тогда доцент-историк).
Бывая в Москве по литературным делам, не только в редакции «Нового
мира», Василь ощущал атмосферу нараставшей политической апатии, и он
не раз определенно высказывался в наших беседах: сопротивления
власти там не будет.
Тем пристальнее мы вглядывались в то, что происходило «по соседству»
с нами: в неспокойных Варшаве и Праге.
Конечно, общим «рубежом диссидентства» стал судебный процесс
Синявского и Даниэля (февраль 1966). Значение его бесспорно. А для
нашей гродненской группы (вскоре и для многих в стране) особой вехой
была публикация повести В.Быкова «Мертвым не больно». Сперва на
белорусском языке в Минске, а затем, в начале 1966-го в журнале «Новый
мир», редактором которого был А.Твардовский.
Василь первым в СССР вывел полнокровные отрицательные образы
чекистов. У него в самом неприглядном виде была раскрыта
ментальность всемогущего ведомства, державшего под надзором народы.
Отсюда такой интерес к произведению не только в стране, но и за
рубежом, переводы на другие языки и, соответственно, кампания
ожесточенной травли автора. С ним вместе - и
нас. По-моему, никто до него не проявил такой творческой и личной
смелости («Архипелаг Гулаг» еще не был известен).
В августе 1968-го Кремль решился на военное вторжение, чтобы силой
подавить
«пражскую весну». На весь мир разнеслась весть о
демонстрации протеста нескольких диссидентов на Красной площади.
Меньше писали, каким образом отреагировало на это московское
население: в лучшем случае, отчужденно.
Еще - к воспоминаниям Л.Петрушевской, которой
в 60-х все-таки удалось устроиться на центральное радиовещание.
Ее начальник Владимир Трегубов, красавец, много раз женатый, вечно
куда-то спешил, не вникал в мелочи. «…Но -
продолжает автор мемуаров - в один главный
момент своей жизни Трегубов основательно поставил точку, совершил
политическое самоубийство, не желая лгать: на партсобрании,
посвященном вводу войск в Чехословакию, он отказался голосовать «за»,
поднял руку «против». Он был единственным таким самосожженцем… В
дальнейшем он почти нищенствовал и сошел, говорят, с ума…»
Не так повел себя столичный журналистский коллектив, нацеленный на
выживание любой ценой.
«Весь радиокомитет, все эти отряды профессиональных лжецов, все
бурлило в те дни «чешских событий» 1968 года. Я уже работала в
радиожурнале. Перед собранием начальство велело запереть дверь.
Выступали по собственному порыву. Один наш молодой коммунист пылко
сказал, что сам бы всех там пострелял. Мы протянули вверх ручонки,
одобряя ввод армии. Я не могла себе позволить такой роскоши как
Трегубов, в семье было двое инвалидов, а также ребенок и я,
единственный кормилец.
В тяжелые времена таких собраний, когда надо было поднимать руку,
голосовать, я говорила себе: мы разведчики во вражеском стане. Самое
смешное, что тогда полно было таких разведчиков, чуть ли не вся
страна. Все хором врали и прятали свои чувства.
Когда я сказала Твардовскому …о том, как голосовала, он мне ответил
в том духе, что «знали бы вы, в какие моменты я поднимал руку…», это
было спустя пять месяцев после чешских событий, в январе 1969 года.
Твардовский меня вызвал, чтобы сообщить, что не может опубликовать
мои рассказы. Ему, по его словам, нечем было бы меня защищать.
Вскоре и он был снят с поста и практически погиб».(«Маленькая
девочка из «Метрополя», с.170-171)
Об этом мы в Гродно имели более или менее четкое представление, еще
в тот момент, когда его выдавливали из «Нового мира». И понятно было,
за какие «провинности» изгоняют всенародно любимого поэта. Не
укладывалось в сознании, пожалуй, только одно: почему Александр
Трифонович безропотно ушел с поста редактора? Несколько слов его
публичного протеста - притом, что терять ему
было, в сущности, нечего - как много они бы
значили в той ситуации, да и теперь были бы отнюдь не лишними!
Но их не прозвучало.
В нашем пограничном городе летом 1968 острее ощущалась опасность,
поскольку у нас была проведена мобилизация, формировалась резервная
армия для участия в захвате Чехословакии.
Василь Быков в своих воспоминаниях («Долгая дорога домой») пишет,
как мы с
 ним встретились на мостике возле редакции «Гродненской
правды» и говорили о танковой колонне, двигавшейся к польской
границе. Когда мы подошли к Дому Ожешко, где работал Карпюк, «то
услышали, как на всю улицу звучит передача Би-би-си, рассказывающая,
что советские войска оккупируют Прагу. На улице было немало прохожих…»
Не все помню из случившегося после того опасного эпизода, когда
Алексей включил на полную мощность «чужое» радио. Но с той поры как
будто врезалось в память: вид улицы Ожешко, одной из центральных,
где после вторжения люди собирались группами и обсуждали, что может
произойти. Далеко не все поддерживали военную акцию.
Между группами сновали агитаторы из властных структур, стремясь
убедить людей, что захватом Праги «наши опередили западногерманский
десант». Им открыто возражал не только я. Помнится, поблизости от
дома Союза писателей собирал приверженцев Карпюк.
Так что у властей были основания выдвинуть потом официальное
обвинение: «В 1968г. Клейн Б.С. выступил против предпринимаемых мер
нашего правительства и ЦК КПСС по отношению к Чехословакии».
Сделать же то, что Людмила Петрушевская метко окрестила «политическим
самоубийством» мне суждено было несколько позже -
весной 1970.
Тогда, как я уже писал в своих воспоминаниях («Недосказанное. Имена»,
с.38-39), мне официально предложено было
выступить в «Гродненской правде» с открытым письмом, осуждающим
Израиль. По образцу того, как выступили виднейшие евреи в московской
«Правде» после пресловутой антисионистской» пресс-конференции.
Посоветовавшись с женой и старшим сыном, я обдумал (и предложил
редактору газеты А.Коласу) компромиссный вариант: напишу, мол, что
у еврейского государства, как и у всякого, имеются свои достоинства
и недостатки. Могу даже перечислить те и другие. В редакции и
слушать не захотели: какая может быть отсебятина, когда требуется
только осудить. И притом именно тем языком, как центральная печать. Тогда я уведомил газету, что не буду повторять за другими клевету на
свой народ.
Письма с моей подписью не появилось -
единственный такого рода случай в Беларуси. Отказывались ли от
подобных предложений «видные евреи» в других местах, не знаю. А меня, объединив все политические обвинения, уволили с работы,
запретили преподавать и выступать, лишили ученой степени, звания. В
таком состоянии «гражданской смерти» я находился многие годы. Притом
не разрешалось уехать из города. Мало кто знал об истинной участи
нашей семьи, и я сам порою не верил, что удержусь на краю.
Тем не менее, как-то сохранил работоспособность и дождался, пока
московский ВАК восстановил мне степень и звание. Чтобы, подготовив
докторскую диссертацию, защитить ее в том же литовском Вильнюсе, где
мне, понятное дело, никто не брат и не сват, но где еще раз за меня
проголосовали единогласно.
Один из знакомых, ранее предпочитавших уклоняться от встреч со мною,
даже приблизился ко мне на гродненской улице и поздравил:
- С возвращением из мертвых!
В итоге мы в Гродно, конечно, проиграли -
вместе со всеми. Однако «сдачи» интеллигентов, по-видимому, у нас не
произошло (Об этом там помнят, и теперь даже проводят экскурсии по
местам воспоминаний Быкова, Карпюка и Клейна).
«Знаменитые шестидесятые, - подытоживает
А.Макаров, - закончились в 1968 году. Вопреки
хронологии, но в полном соответствии с общественно-политической
конъюнктурой. Советские танки загремели гусеницами по средневековому
пражскому булыжнику …внутри страны, за несколько недель полностью
испарился блаженный «оттепельный дух».
За несколько недель! С какой же фантастической легкостью далось
Кремлю “укрощение строптивой”… и как быстро погрузилось общество,
включая его протестные слои, в атмосферу семидесятых.
Автор
«Московской богемы» не согласен, что пресловутый «застой»
означал только ужесточение идейной бдительности, сталинистские
запреты. У эпохи было и другое название (близкое к нынешнему)
- «стабилизация». Она должна была чем-то к
себе располагать, иметь привлекательные стороны. Даже престарелые
догматики-вожди понимали, что нужно как-то компенсировать ликвидацию
«оттепельных вольностей». Эта, с позволения сказать, компенсация
принимала разные формы.
От экспорта нефти и газа стали выручать больше денег, что позволило
несколько расширить продажу в магазинах импортных товаров. Но упор
был сделан Кремлем на реабилитации алкогольного застолья - якобы для
укрепления коллективизма. Страну охватила вакханалия юбилеев; все
чаще устраивались банкеты, а то и рядовые выпивки прямо на рабочем
месте. Острословы шутили: «красиво жить не запретишь!» (То самое
подхватили позже «новые русские», растащившие и прогулявшие все, что
сцапали их загребущие руки).
Символом первого приступа застойно-загульных годов становился новый
Дом кино, открытый, по выразительному совпадению, в 1968 году в
Москве на Васильевской улице. Он притягивал к себе не только
возможностью (порою и не членам Союза кинематографистов) попасть на
закрытые показы иностранных фильмов.
Самым модным местом столицы сделался ресторан Дома кино, где за
одним столом могли оказаться истинные мастера искусства, в окружении
их свиты, и хорошо одетые менторы «из конторы». Андрей Тарковский
сиживал в компании «прогрессивных цекистов», будущих прорабов
перестройки Бовина, Шишлина, Оникова (кстати, с двумя последними и я
однажды разговаривал в Гродно, где те выступали с лекциями «о
международном положении»). Они давали советы знаменитому режиссеру,
может, и дельные; но от судьбы вынужденного невозвращенца они его не
уберегли.
Я к этому добавлю все же, что не смотрю на семидесятые, как на
период сплошного упадка. На кремлевском верху, конечно, ничего,
кроме загнивания. Но в «боковых» сегментах огромного социума что-то
еще шло в рост.
Изучая специальные публикации и общаясь без огласки со столичными
коллегами, я знал, как становилась на ноги (и снова падала)
социология. Не пропадало, а где-то даже усиливалось ощущение
творческой свободы. Иначе перестали бы сочинять стихи. Не вышел бы
кинофильм «Из жизни отдыхающих», на мой взгляд, один из лучших за
все советское время.
Тот жалкий быт, который они показали в запущенном южном доме отдыха,
можно было посчитать синонимом близкого распада. Но то, с каким
вдохновением и мастерством разыграли эту щемящую комедию великие
актеры и режиссеры, могло стать предвестием расцвета, невиданного в
русском искусстве. Могло, но не стало, потому что обрушился вконец
обветшавший павильон, накрыв своими обломками бездарей, гениев,
просто работников - всех. То есть, кончилось
кино.
Можно отыскать “уважительные причины”
того, что произошло. Людям так
трудно сохранять душевное равновесие, когда от них все меньше
зависит, и становится очевиднее, что ничего уже изменить нельзя.
Но есть понятие исторической вины и ответственности. К великому
сожалению, цена политической капитуляции конца 60-х оказалась для
советской элиты слишком высокой,
«Творческая интеллигенция, кинематографическая в особенности,
пировала беспрерывно. Это считалось свидетельством особой
художественной элитарности… Для того, чтобы дни напролет просиживать
в ресторане, надо было процветать, то есть не диссидентствовать, не
лезть на рожон и вообще особо с начальством не конфликтовать. Однако,
чтобы это процветание не казалось вульгарно-советским, его постоянно
следовало заливать вином, декорировать элементами богемного загула…
До поры до времени это удавалось сочетать: творческий накал,
очарованность жизнью и вечный праздник, «праздник, который всегда с
тобой». Потом наиболее очарованные и наиболее пьющие начали
выпадать». («Московская богема», с.245)
Это был жуткий процесс самоуничтожения, одной из первых
символических жертв стал Геннадий Шпаликов, по сценарию которого был
снят замечательный фильм «Я шагаю по Москве».
Что сгубило столько знаменитых талантливых людей -
удушающая атмосфера, цензура, творческие муки, что-то еще? Именно
тогда, напоминает Макаров, вошло в моду выражение «пить по-черному»,
им восторженно оправдывали поведение якобы демонических натур. А на
деле совершалась эстетизация самых забубенных нравов.
Дальше у него читаем: «Иногда склоняешься к мысли, что талант
скоморошества, пересмешничества, чуть юродивого шутовства
- один из самых заметных в природе нашего
народа. Самые серьезные и даже мрачные умы питают к нему слабость,
самые деловые, расчетливые люди готовы ему предаваться совершенно
бескорыстно».
Святая правда. Позволю себе добавить, что и люди другого этноса, но
выросшие в орбите великой русской культуры, тоже искренне
восхищаются этим уникальным даром. За исключением тех случаев, когда
в стиле юродивого шутовства проходят заседания Государственной думы,
слушания в судах. Или осуществляется так называемая борьба с
коррупцией.
И приходится с горечью высказывать то, о чем хотелось бы умолчать.
Народ, столетиями занимающий ведущее положение в огромном
государстве, просто не может допускать такое легкомысленное, «игровое»
отношение к себе, какое наблюдается в 60-х годах, и в последующем
тоже, вплоть до дня сегодняшнего - не может,
без риска потерять все…
Впрочем, это уже отдает лишним пафосом. Не мне учить, как надо жить;
не затем я писал статью.
Просто захотелось снова приблизить минувшую эпоху, понять в ней еще
что-то, ощутить ее неповторимый вкус.
"Литературоведение",
"Биографические
очерки"
|
|
|
